Что я знал о бедности

I Что я знал о бедности? Достаточно, чтобы сказать, что Оливер — не тот, за кого себя выдаёт. Бедняк, ставящий во главу угла образование, может выпендриться перед хулиганами — перед той категорией голодранцев, что закопают других, чтобы не переживать бедность в одиночку; а ведь бедность куда горче в сочетании со скудоумием! Безусловно, бедняк, ставящий ум во главу угла, может хорохориться и перед богачом — тогда, когда хочет выложить единственный козырь, что у него имеется. Но станет ли босяк, принявший приглашение богача прожить в замке целое лето, важничать перед ним? Нет, ни в коем случае! Оливеру было что терять. II Что ещё я знал о бедности? Что о бедности всегда больше думают тогда, когда не живут, в самом деле, в нищете. Об этом скажет каждый, кому довелось бывать в странах южнее экватора, — а моя работа способствовала таким путешествиям. Как только человек осознаёт, что беден, он перестаёт быть бедным, потому что отчаянно ищет способы распрощаться с нищетой, как с дырявым ботинком, — и находит, честные или воровские. Как подобает умеренному знатоку человеческих душ, Оливер смещал акцент то на отца, то на мать. Элсбет, Венеция и Феликс покупались, но я, объездив мир и взглянув в глаза истинной нищете, видел лишь раболепие, сквозящее в каждом жесте. О, Оливер знал и чувствовал, что беден — в действительности или в сравнении с нами, не было столь важно. Он сочетал осознание с академическим умом, позволяющим ему оценить каждую старинную картину в Солтбёрне. III Это становилось опасным. IV Почему же я никому, ничего не сказал, если столько знал о бедности? Я допустил два промаха: оплошность старика — нет, мастодонта, чьи кости давно должны покоиться под стеклом в музее, — и ошибку любящего семьянина. Во-первых, я посчитал, что буду достаточно бдителен, чтобы пресечь все мерзкие поползновения. Во-вторых… как на него смотрели Феликс, Венеция и жена! Я не мог не соблазниться их призмой, не мог устоять и не взглянуть разок в то увеличительное стекло, под которым они разглядывали Оливера. Действительно: наш мир оказался полон пороков! Сколько грязного белья было распихано по углам замка? Сколько крови пролито за каждую из старинных картин? Сколько лжи говорилось на раутах в нашем доме? Стены не выдерживали и трещал фарфор! Что уж там — одна маленькая ложь Оливера Квика? V Совсем не смертельно, верно? VI Шутка ли — расплатиться жизнями двоих детей? Теперь он тянул лапы к Элсбет, моей любимой Элсбет, и он намеревался использовать своё единственное оружие, оружие молодости и красоты! Смешно было думать о красоте, когда перед глазами вставала эта рожа, словно подтверждавшая легенду о родителях, больше сына любящих бутылку и шприц, — и всё же, в глазах Элсбет, моей щепетильной Элсбет, он оказался красив. Она полюбила его как сына — и полюбила бы капельку сильнее, если бы требовалось. Она пошла бы на всё, чтобы оставить паучье гнездо под потолком нашей спальни. Я был разбит и растоптан этим осознанием, — как муж и как мужчина. Не в церкви, отпевая Феликса, не на похоронах, скорбя о Венеции, — именно тогда, лишившись последней опоры в лице моей птички Элсбет, поющей на ночь и по утрам, я впервые почувствовал, как тянет сердце. Именно тогда я решил выгнать мерзавца из Солтбёрна, не гнушаясь ни единым средством и не пугаясь суммы, которую придётся заплатить. VII Он был так ошарашен тем, что мы соскочили с крючка, что не спросил ничего. VIII Я не знал, впрочем, точно, так ли он виноват, как подсказывает отцовское сердце, и собирался назначить расследование. Для этого ему тоже желательно было отправиться в… откуда он там? IX Ах, да. В Прескотт. X Расклады изменились, когда боль в сердце не ушла наутро, и на следующее, и через неделю. С тех пор, как жена предпочла мне молодого и не очень красивого парня, я больше был не муж и не мужчина, — я был кромешный старик. У одиноких стариков сердце сдаёт быстрее. С каждым днём я чувствовал, как сильнее, сильнее, сильнее стираются в нём шестерёнки; а сердце ведь было часовым механизмом, отмеряющим, сколько человеку осталось. Смерть нависла надо мной дамокловым мечом, и я не помышлял больше о расследовании: ноги слабели, руки тряслись, морщины становились глубже, глубже, глубже… я проиграл в этой гонке и я знал, что лишь стариковские методы помогут преподать нечестному сопернику урок. XI Он, родившийся в тесной каморке в Прескотте, не имел никакого представления о домоводстве, а позарившись, как сорока, на драгоценности, подлизываясь к членам семьи, сверкающим золотом и камнями, напрочь забыл о главном участнике банкета. XII О, никогда не путайте туризм с эмиграцией, дорогие друзья! Вы можете обворожить и дочь, и сына, и хозяйку, низвергнуть с пьедестала патриарха, но все ваши усилия падут прахом, если вы не понравитесь дворецкому. XIII — Мистер Дункан, как только я умру, на Солтбёрн слетятся стервятники и — что я вам говорил? — сползутся пауки. Постарайтесь не обращать внимания, ведите себя как обычно, подносите им яичницу любой кондиции, с твёрдыми и мягкими желтками, исполняйте любые прихоти. Но прошу вас, умоляю, не меняйте вентили в котельной. И, конечно, запишите номер Грегори Харриса: он создаст репродукцию любой картины в кратчайшие сроки... сколько там, говорите, этим вентилям осталось? Мистер Дункан, они продержатся год?