Жив.

— То есть ты, морда автоматная, уехал на два года, помереть мог, а сейчас вернулся и хочешь, чтобы я тебя с хлебом да солью встречал? Хуйца соснуть не хочешь, Вов? Кащей говорит сдержанно, а в конце вопроса закуривает и выжидающе смотрит на Адидаса, хоть на самом деле ответа не ждёт. Он ужасно горд, что Вова был в Афгане, рад, что живым вернулся, и обижен, что он вообще поехал умирать. То есть Кащей тут его с колен поднял, в люди вывел, своим назначил, а он решил поехал подыхать? — Ну я ж не умер. — Бля, закрой рот, а? Вова смотрит в глаза. Он видел слишком много пиздеца, что Кащей в сравнении кажется чем-то мелким, а его гнев теперь в голове считается лишь тихим писком какой-то маленькой собачонки. Не страшно. Хотя на сердце приятно. Кащей совершенно не умеет любить, хотя до этих двух лет пытался это делать. Сейчас, видимо, даже пытаться не будет. Но от этого «ты помереть мог» губы сами расползаются в какой-то печальной улыбке. — Да ты же меня знаешь, Кащей, — говорит Вова, после вздыхая и отводя взгляд в сторону двери. — Я б пошёл даже если бы пистолет у виска держали, человек я такой. Пацанам только в радость военку глянуть мою, да и по твоим глазам, вижу, что тебе интересно рассказать, что там было. — Давай уже, автомат, рассказывай. Кащей не пытается скрыть, что правда интересно. Он достаёт две рюмки и бутылку водки, разливает, падает на кресло и сразу выпивает, после направляя взгляд на Адидаса. И всё-таки Кащей рад. Когда Вова ушёл, он сам себе места не находил и весь злой ходил по району, на своих срывался. Ему никто и сказать ничего не мог: боялись. Он из-за отъезда Адидаса свалился в алкоголь и наркотики сильнее, чем было, пытался боль заглушить, которую тщательно скрывал либо за притворным безразличием, либо за оскорблениями Вовы. Но когда Кащей получал письма, то поджимал губы и легко улыбался, смотря на конверт. Даже обида в этот момент отходила, заменяясь одним словом: Жив.