до ребра ладони

      Альберт не требует ее. Не докучает вопросами о детстве и юности, не справляется о здоровье за обеденным столом. Он быстро заканчивает с едой, складывает салфетку на пустой тарелке и скоро уходит. Ему даже не стоит принимать участие в беседе, чтобы встревать между слов напоминанием о своей близости. Ида заметила эту неприятную особенность врезаться в чужое присутствие еще в момент знакомства. Никто до этого не имел власти влиять на ее состояние, но из раза в раз потустороннее молчание въедалось в разум крепким опиатом. Впоследствии усталость закрепилась как свойство общения с Альбертом.       При всей немости характера, ему удается находиться рядом часто, хотя ненавязчиво и почти не обременительно. Сложно не найти поводов пересечься, когда вы живете в одном доме. Но стоит столкнуться в коридоре во фронт, и их попытки разойтись напоминают стыдливое прятанье.       Тяжело представить, какое осиное гнездо роится в его голове. Однако у Альберта есть то, что вызывает любопытство — огромный потенциал, который со временем распознался как магический. От него совершенно не по себе, порой страшно, чаще всего — напряженно. Но Ида никогда не избегает его намеренно, проявляя удивительную храбрость. То, что с ней происходит, то странное и необъяснимое, напоминает о предназначении рода Реизигеров. Именно такие, как она, примеряют живых и мертвых, людей и нелюдей. Так она решила для себя, отправившись странствовать по нидерландским землям.       От Альберта исходит тысячелетний мрак, который волнует и вынуждает приглядываться.       Иде виделись картины, даже конкретные образы, но обозначить форму души Альберта долго не получалось. Пока она не определила в тени злое, алчно требующее расплаты и всех тайных богатств мира людей.       По вечерам они в шутку гадали по ладоням. Ида, Самуэль, Эмма и Альберт — их компания держалась вместе, поскольку уважение к традициям Вандербумов стояло выше иной склоки. К тому же, Самуэль инициировал такие собрания, исполняя миролюбивость искренне или из угождения.       — Ты никогда не гадала Альберту, — подмечает Эмма, высвобождая немощную руку, будто усохшую от горя и лишений, и прижимает ее к животу в невольном воспоминании о потерянном ребенке.       Со стороны виновника наметилось только шуршание страниц немецкой книги.       — Да, и правда, — подтверждает Самуэль. Все-таки братьев объединяет одно двуликое свойство: сокрытие истинного отношения к людям и событиям.       — Он не просил меня.       — Тогда самое время! — Самуэль дотрагивается до спины Альберта, как бы выживая его с дивана, — Иначе это совсем несправедливо.       Эмма молча поднимается со стула, расположенного напротив Иды. Она идет на сговор из намерения растеряться в тени, смешаться с интерьером и замолчать до десяти вечера, когда можно будет отправиться к себе.       — Если ему хочется, — учтиво отзывается Ида. Ей приходилось общаться с разными клиентами, виделось ею многое, а «третьим глазом» — и того больше. Очередная ступень, подвластная ее бесстрашию.       Альберт чрезмерно выпрямляется — только не чувствовать вот это самодовольное покровительство Самуэля. Послушно встает, волочится и неказисто присаживается. Он долго решается на то, чтобы протянуть ладонь. В попутных разговорах с мужем Ида притворяется, словно эта борьба ею не замечена. Она дает достаточно времени на окончательный жест.       Иде даже кажется, что ничего не получится. Но в антагонизм мысли она видит перед собой большую ладонь. Хотя она и крупная, но довольно узкая, состоящая из костей с натянутой добела кожей. У Самуэля ладонь совсем не такая. Она налита жизнью, с убористыми пальцами, мягкая, несмотря на мозоли, и очень мясистая. Рука Альберта похожа больше на сестринскую, но преувеличенная во всех качествах: угловатая, тощая и жилистая.       — Ты готов? — в какой-то момент Иде кажется, что она имеет дело с очень несговорчивым ребенком. Его необходимо каждый раз спрашивать, чтобы не напороться на реакцию, которую сложно растолковать взрослым.       — Да.       Хотя Самуэль говорил, что Альберт чрезвычайно спесив в речи и сыплет умными остротами, да и вообще говорит лучше, чем работает, Ида свидетелем такого не становилась. Она приступает к тому, что зовется ремеслом. Шутка предыдущих гаданий, выданных в забавном сговоре с мужем, испаряется. Ей действительно интересно, и она привлекает весь ресурс, чтобы растолковать линии.       Она… не видела такой рельеф ладоней. Пальцы впадают в углубления, прощупывая критичность их вписанности. Обычно рисунок не так сильно въедается в кожу. У Альберта же тот словно выцарапан лезвием. Хмурость сама просится на лицо.       — Видишь? Вот эта линия до ребра ладони… Ты одаренный, что очень влияет на твое отношение к другим, побуждая к гордости, — Ида недолго молчит. — У тебя очень выраженный холм Венеры, но он тонкий. Возможно, ты склонен к печали и мстительности… Если будешь идти на поводу у импульсов, случится непоправимое. Это может стоить тебе жизни.       Обычно когда напутствие заканчивается, Ида смотрит на отклик своих посетителей. От этого зависит, что будет ей сказано дальше, как растолковано предзнаменование. Если есть необходимость, то даже насильственная смерть превратится в «символ неосторожности, который предотвращается вниманием и чуткостью к другим».       Поднимая голову, она не была готова к этому.       Она надеялась увидеть человека и его помыслы. Не тянущуюся ввысь тень с пустотой в глазницах, не ужас грядущего, не плывущие краснотой обои. Странный силуэт чернит, будто изводится ожиданием, тянет подобие руки к плечу Альберта. Их связывает уговор или обязательство.       Ида не знает, почему ей это известно.       Попытка сморгнуть не спасла — вертиго сотворило новую напасть, еще более предостерегающую и тревожную. Эфемерные оленьи рога венчают чужие виски. Кровавый пунктир горизонтальным вскрытием метит высокий лоб. Глаза его, невзрачные и скудные до чувств, принимают участь с гордецой отступничества. Но в непробиваемой уверенности злодеяния сквозит не то сомнение, не то догадка.       Альберт будто бы все понял, став таким участливым, покладистым и примиренным, словно не им удумано чужое горе. Он даже хочет что-то сказать подрагивающими губами, мягко выдать «я не один с этим всем! Теперь ты знаешь; хорошо, что знаешь именно ты».       Ида старается подняться не выдавая бегства, вставая медленно и неспеша. Ей мерещится слабое «не уходи» наперебой адскому вою.