все победы — к твоим ногам

      — …выиграй для меня, Хайтам.         Тянул Кавех своим этим голосом, едким, разъедающим все, до чего его волны дотрагивались — как бензин съедает краску с кузова. И словно тот же бензин, Кавех загорался, стоило лишь намекнуть на искру.         — Посвятишь мне свою победу?         Он говорил это каждый раз, отправляя Аль-Хайтама из своего парк-сервиса в моторхоум в вечер перед гонкой, а потом еще и еще, встречая того на пит-стопе. Аль-Хайтам в такие моменты был рад наличию шлема на голове, который так хорошо скрывал его подлый румянец, будто бы он мальчишка, впервые услышавший пошлую шутку.         И, вероятно, так и было — Кавех того не скрывал. Его намеки и посыл всегда были прозрачнее самого чистого топлива с максимальным октановым числом, но его помыслы — грязными, как почерневшее моторное масло или мазут, запятнавший перчатки.           Кавех любил так делать. Подначивать Аль-Хайтама, томить его в ожидании, подпитывать интерес, создавать эту жажду, нужду, от которой тот сходил с ума и вдавливал педаль газа в пол до упора, после того как Кавех улыбался ему с поддетыми ко лбу бровями и этим кристально-чистым намерением, заправляя его разогнанный пыльный спорткар на технической остановке.           Кавех любил подстегивать его, разжигать огонь и подливать в него бензин тяжеленными канистрами. Он оставлял Аль-Хайтама напоследок, когда через его руки пройдут все остальные, нуждающиеся в его помощи. Он делал так, чтобы Аль-Хайтам изводился, ожидая своей очереди, и смотрел с нескрываемым превосходством во взгляде, потому что знал, что все те другие не получат и крохи того, что Кавех хотел дать Аль-Хайтаму.           — Я так хочу наградить тебя за твою победу, Хайтам. Просто позволь себе выиграть.         Прошептал Кавех на ухо, тихо, через плотный шлем, через который, Кавех знал, что Аль-Хайтам услышит, потому что его слух — настоящий дар, всегда сосредоточен, всегда улавливал его голос. И Аль-Хайтам подтверждал это, сильнее сжимая руль своими длинными пальцами.         О, Кавех был доволен видеть его таким. Поддатым предвкушением и страхом перед тем, что в этот раз ему не отвертеться, не спереть все на усталость, не заболтать комплиментами и не отвлечь поцелуями, и Кавех наконец доведет дело до конца.         А он и рад, ведь не сказал и половины того, что планировал сделать с ним в этой его плоской машине.         Кавех любил представлять их. Любил фантазировать, как он наконец трахает Хайтама, вжимая его голову щекой в прохладное кожаное сиденье, пока тот глухо стонет, размазывая по губам слюну. Он рисовал в голове сотни сюжетов, в которых он сминал его упругую задницу, обтянутую узкими кожаными брюками, как снимал их с него, — пусть и делал так уже сотню раз, чтобы потрогать или ублажить ртом, но ни разу, чтобы взять его сзади.         Кавех любил отдаваться ему. В машине, распластываясь на заднем, разводя в стороны ноги и упираясь в запотевшее стекло ладонями, пока Аль-Хайтам закидывал себе на плечи его колени и цепко впивался в мягкие ляжки, оставляя отпечатки-полумесяцы на белой бархатной коже. В своей мастерской, когда, улыбнувшись последнему клиенту, Кавех запирал тяжелую дверь на замок и позволял Аль-Хайтаму разложить себя на полу, стянуть зубами тонкую безрукавку и вылизать свою грудь до покрасневших сосков.         Кавех любил его. Любил этот взгляд — хмурый, когда Аль-Хайтам смотрел, как Кавех ковырялся в его машине, и надменный, когда кто-то подходил к нему задать тонну глупых вопросов, когда толпа, эти идиоты, — так говорил он сам, — облепляли его со всех сторон, не давая вздохнуть. Любил его комплименты и замечания, рожденные в этой умной и красивой голове, которую Кавех был так рад видеть у себя между ног и на своем плече. Любил его руки и длинные пальцы, которые вплетались в светлые волосы и тянули с такой силой, что Кавех вытягивался струной от возбуждения. Он любил смотреть на его езду, на то, как он крутил руль, слабо придерживая его руками, как он натягивал на себя громоздкий шлем и как снимал с себя форменную куртку. Как гнал на запредельных скоростях, пересекая финишную черту, и как, плевав на все вокруг, бежал туда, где его ждали с утра до вечера. Как не боялся запачкать руки, переплетая с Кавехом пальцы, и как волочил его бережно домой, когда тот задержался слишком долго. Он любил его и знал, что Аль-Хайтам обожал его в ответ.         И, как оказалось, Кавех любил смотреть на то, как Аль-Хайтам спешит победить, нервно дергая коробку передач, чтобы прийти к финишу первым, потому что как бы тот ни изворачивался, он хотел оказаться под Кавехом и потому же хотел победить.         Аль-Хайтам выходил из машины спешно, проталкиваясь сквозь толпу с очевидным безразличием ко всему вокруг, в том числе к своей победе, как к собственному достижению. Он отмахивался от журналистов, от разинувших рты нетерпеливых зрителей, торопливо минуя трибуны. Ему было плевать на все, и эта победа — трофей не для него, эта победа — одна из череды тех, что Аль-Хайтам всегда нес и бросал к ногам Кавеха, пока тот коллекционировал их и все не понимал, как этот угрюмый и недоверчивый умник растекался перед ним лужей и глупел от проходной похвалы.       — Поздравляю с победой, — Кавех сидел спиной и, услышав звук открывающейся двери, ухмыльнулся, — ты молодец.       — Спасибо, — Аль-Хайтам оперся о стену, сложив на груди руки. Ему не терпелось, и Кавеха это заводило.         Аль-Хайтаму было приятно. Он принимал похвалу и хотел слышать еще и еще. Он ведь знал всегда, что даже приедь он последним, окажись он худшим, Кавех все равно останется, оценит, похвалит. И его похвала — топливо, вечный двигатель, который разгонял Хайтама до полосы, где стрелка дергалась в желании дотянуться до предела.         — Я хорошо справился? — Аль-Хайтама подошел медленно, уместив свои тяжелые ладони на чужих лопатках.       — Лучше всех, Хайтам, — Кавех тихо рассмеялся и закусил губу, оглаживая его пальцы, скользящие по полуголым плечам.         И для Кавеха Аль-Хайтам важничал, хвалился, его внимания он жадно желал, и все ему было мало. Хотел быть лучшим, первым, и он был. Кавеху ведь его победы — побоку. Для него он и без них лучший и первый во всем. Кавех боготворил его изо дня в день, умещаясь на коленях на переднем сиденье спорткара.         Аль-Хайтам запустил руки Кавеху под безрукавку, огладил холодные ключицы, проходясь по плавным перекатам тела, оттянул плотный ремешок, чтобы тот несильно шлепнул о грудь. Кавех задрал голову кверху.         — Распускаешь руки, — прошептал он.       — Не нравится? — Аль-Хайтам вздернул брови и говорил так приторно-сладко, но рук не убрал. — Не могу устоять перед тобой, ты знаешь.         Разумеется, он знал. Знал, ведь получал доказательства ежедневно. От брошенного взгляда, перед тем как забраться в машину, до крепких объятий и долгих признаний в постели.         Пальцы спустились к соскам, бесстыдно шаря под одеждой, и Кавех запрокинул голову сильнее, протягивая руки и крепко обхватывая шею Аль-Хайтама, чтобы прошептать:         — Даже не думай, Хайтам.       — Я могу думать лишь о том, как ты выглядишь в этой майке, — он подцепил безрукавку за тугие края и задрал выше, оголяя живот с напряженными косыми мышцами, — и как без нее.       — Не так, Хайтам, — покачал головой Кавех, развернувшись к нему, — и не здесь, — и с силой сжал его узкие бедра, прикладываясь лицом к ширинке цветастых кожаных штанов.       — Поехали, — долго уговаривать Аль-Хайтама не нужно.       — Я поведу, — Кавех легко перехватил ключи из чужих рук.         В машине пахло Кавехом: он оставлял свои следы постоянно, хоть и бывал в ней реже хозяина, и тем самым не давал Аль-Хайтаму забыть о нем ни на секунду, да он и не хотел.         Кожаные чехлы, холодные и остывшие, хрустели под одеждой. Кавех их терпеть не мог, те нагревались в жару и горячили кожу, липли к ней и раздражали.         Но сейчас он мог думать лишь о том, как они будут скрипеть под массивными коленями Аль-Хайтама.           — Что ты задумал? — Аль-Хайтам сидел на пассажирском расслабленно и вальяжно, чуть откинув назад спинку кресла. Его так утомляла езда, что вне гонок он никогда не противился доверить Кавеху руль.       Он делал вид, что совсем не знает, куда его везут и зачем, но Аль-Хайтам хороший гонщик и отвратительный актер. Его ложь для Кавеха — пустой звук — не имел веса.       — Тебе бы поддон затянуть, — повел подбородком Кавех, пока на спидометре стрелка ползла к отметке в сотню, — стучит.       — Знаю, — еще бы, с его-то исключительным слухом.       — Забыл, — признался Кавех, — когда менял датчик давления масла.       — Куда разогнался? — Аль-Хайтам не боялся, скорее привычно донимал вопросами. Кавех был осторожен, и он доверял ему как самому себе, если не охотнее.       — Хочу тебя, — Кавех повернул голову, — так хочу тебя, Хайтам.         Аль-Хайтам вжался в свое кресло, и в штанах — и без того тесных, — стало совсем мало места.         Кавех ехал быстро, в такое время на этой трассе людей никогда нет, а до их места — пустой парковки у второй мастерской — всего с десяток километров.         Шины шумно свистели, едва ли не стираясь о шершавую поверхность асфальта, но Аль-Хайтам ненавидел запах жженой резины, а Кавех слишком ценил свою работу и время, поэтому всегда был осторожен, хотя и бороздил по грани.         С Аль-Хайтамом так постоянно: он молчал до последнего, и после тоже молчал, красноречивость доверяя своим рукам, которыми прижимал Кавеха к капоту, и своему языку, которым благодарил его за помощь и чрезмерную заботу.         Кавех наконец остановился и провел ладонью по чужой ширинке, дразня, настырно поцеловал его в губы, своим языком проходясь по чужому, а затем опустил руку под сиденье и, нащупав рычаг, резко отодвинул кресло Аль-Хайтама назад.         Тот разинул рот и не успел ничего сказать, как Кавех уже сполз вниз, умещаясь между ног и попутно расстегивая молнию на брюках.         — Быстро ты, — заметил Аль-Хайтам, приподнимаясь, чтобы с него сняли штаны.       — Я долго ждал.         Кавех стянул с него белье и прикусил кожу на бедре. Ласково и совсем не больно. Огладил колени и развел их в стороны, открывая себе вид всего в пяти сантиметрах от лица.         Аль-Хайтама обожгло дыханием. Он глянул по сторонам, напрягая шею, чтобы заглянуть через стекла и убедиться, что на парковке они одни.         — Никто тебя не увидит, — шептал Кавех в непозволительной для разговоров близости к чужой промежности, — а если и увидят, то будут восхищены.       — Ты меня с ума сводишь, — Аль-Хайтам проехался пальцами по своей голове, зачесывая назад отросшую серую челку.       — Сними с себя куртку, — скомандовал Кавех. Ему нужно было видеть больше, чем взгляду открывалось сейчас.       — Сними ты, — Аль-Хайтам облизнулся. Снова его попытки перенять инициативу. Кавех ведь знал: потянись он к нему выше, тот уложит его на себя и вариантов сопротивляться уже не будет — не потому, что не хватит физической силы, а потому, что тоже никогда не мог устоять перед ним.       — Раздевайся, Хайтам, — Кавех с нажимом раздвинул бедра шире, — я занят, вообще-то, — и разом вобрал в рот головку.         У Кавеха сильные руки. И если Аль-Хайтам попал в них, то значит он в них и останется. Ими он дернул Хайтама сильнее, пока тот срывался на стон и пытался выпутаться из одежды.         Кавех взял член до основания, широко лизнув от уздечки до самых яиц — напряженных и полных — и сам застонал. Слюна стекала по подбородку, ускоряясь в такт покачиваниям головы, когда Кавех особенно сильно проталкивал влажный ствол глубже в глотку и упирался носом в лобок.         Аль-Хайтам все цеплялся за то, до чего мог дотянуться, — за края задних сидений, за ручку передней двери, или за голову Кавеха, — чтобы иметь хоть какую-то физическую опору, пока его разум на скорости улетал в пропасть. Но получалось плохо — Аль-Хайтам слишком любил, когда Кавех так горячо отсасывал ему, и потому каждый раз, как бы он ни старался, как бы ни пытался прийти в себя, срывался и терял всякие опоры.         Кавех звучно и мокро освободил рот, переводя дух и целуя внутреннюю сторону бедра.         — Ты молодец, Хайтам, — Кавех снова припал к члену, сжимая его в плотное кольцо пальцами, — выиграл для меня.         Аль-Хайтам задвигал бедрами навстречу и вжался затылком в кожаную ткань, едва ли не продавив вмятину на собственной груди подбородком.         Кавех хвалил его, и Аль-Хайтам совсем терял рассудок, вытягивая пальцы на ногах и впечатывая Кавеха лицом себе между ног. Он запрокинул голову и распахнул влажные губы в громком стоне, зовя Кавеха по имени. И пока тот двигался губами на его члене, скользя до основания, и втягивал в рот яйца с хлюпающим звуком, Аль-Хайтам нащупывал его руки на своих боках и, найдя, с громким стоном кончил ему в рот.         — Мы ведь только начали, — Кавех чмокнул его в головку, сглотнув вязкую сперму, и похлопал по коленям, — повернись.       — Кавех, — Аль-Хайтам пытался изобразить серьезность, но сквозь послеоргазменную негу у него получалось отвратительно.       — Повернись, Хайтам, — Кавех сильно надавил на бока, подначивая.       И этот приказной тон, которым Кавех так любил затыкать его, не оставлял ему вариантов, кроме как подчиниться.         Аль-Хайтам повернулся медленно, делая вид, что ему совсем не хочется, но они оба знали, прекрасно знали, как тот любил, когда Кавех вылизывал его сзади.         В первый раз Кавеху стоило лишь пару раз провести языком меж ягодиц, как Аль-Хайтам кончил без стимуляции.         — Я же знаю, как тебе нравится это, — Кавех раздвинул ягодицы и широко лизнул, протаскивая слюну от яиц до мошонки.         Он прикусил мягкую кожу, нежно всасывая ее между зубов, оставляя краснеющие отметины, и, влажно причмокивая, прошелся губами по самому важному, протиснул язык внутрь, ощупывая мягкие стенки.         Аль-Хайтам прогибался в спине и кусал губы, изнемогая, пока его член, несмотря на оргазм, твердел все сильнее.         Кавех мычал и впивался ногтями в его задницу, мял ее и тянул на себя.         Когда под языком оказался небольшой бугорок, Аль-Хайтам зашипел, втягивая воздух через зубы и едва ли не разъезжаясь коленями в разные стороны.         Кавех все трогал его крепкие бедра, которыми обычно Аль-Хайтам двигал, когда трахал Кавеха до исступления, придавливая его спиной к рабочему столу, сбрасывая все инструменты, с грохотом и звоном бьющиеся о холодный бетонный пол, и как заставлял этим стирать нежную кожу на лопатках от постоянного горячего трения. Эти бедра, напряженные большие ляжки, которые содрогались сейчас каждый раз, как Кавех языком проезжался по простате.         — Ты готовился, — сказал Кавех и поцеловал его в ямочку на пояснице, — растянул сам себя.       — Да, — на выдохе признался Аль-Хайтам, и его щеки покраснели, Кавех не видел, но знал это наверняка, иначе и быть не могло.       — Скажи, чего ты хочешь, — Кавех достал из бардачка смазку и полил ее на пальцы, медленно распределяя сверху вниз.       — Кавех, — Аль-Хайтам обернулся через плечо, и весь его вид — запыхавшийся, раскрасневшийся и довольный — говорил сам за себя.       — Скажи, — Кавех просунул сразу два пальца, погружая скользкие фаланги до конца и проворачивая их внутри.       — Хочу тебя, — Аль-Хайтам шлепнул по кожаной ткани, — хочу, чтобы ты трахнул меня.       — Умница, — Кавех вставил третий палец и блаженно застонал.         Кавех трогал его изнутри, и его колени подгибались от того, каким Аль-Хайтам был уже растянутым, но все равно тугим. Он представлял, как тот тянул себя сам, как думал о нем, как задыхался, проталкивая внутрь пальцы.         У Кавеха сильные руки. Ими он мастерски орудовал инструментами, возвращая растерзанные трассой автомобили к прежней жизни. И ими же он нежно и ласково признавался Аль-Хайтаму в любви.         Он методично и долго растягивал его, чтобы тому было хорошо, и то, как Аль-Хайтам вздрагивал от каждого скользкого толчка, отзываясь на прикосновения, вызывало в Кавехе такой ураган чувств, что он и не знал, куда себя деть и как бы сдержаться до четвертого.         — Давай же, — протянул Аль-Хайтам и ближе подался задом.         Кавех стянул свои штаны, приподнимая майку к груди, чтобы не мешала, и замер.       Нет, он не хотел вот так — бездушно и блекло, с выпяченной к нему задницей; он хотел ближе, лицом к лицу, чтобы Аль-Хайтама целовать и касаться, чтобы быть с ним вместе, соединяться телами сантиметр за сантиметром, чтобы видеть его выражение лица, украшенное разинутым ртом и выступившими в уголках глаз крошечными солеными слезинками, чтобы его почувствовать от и до, и поймать каждый его вздох и стон, запечатлеть в памяти, чтобы потом разбирать на мгновения воспоминаний.         — Хочу тебя видеть, — Кавех дернул его на себя, разворачивая, и тот плюхнулся на спину, самостоятельно распахивая ноги.          Кавех поцеловал его, и этих поцелуев было мало, губы, щеки, его напряженная шея и чертовы чувствительные уши, в которые Кавех шептал и шептал похвалы и признания.       Член проехался меж ягодиц, и Аль-Хайтам закусил губу.         — Ты хорошо подготовился, все будет хорошо, да, — Кавех горячо дышал в ухо, оглаживая языком порозовевшую мочку, — не может быть иначе, Хайтам: вспомни, как мне хорошо, когда ты внутри, вспомни, как я прошу тебя не останавливаться.         Аль-Хайтам прижал его к себе, потянув за шею, и поцеловал мокро и глубоко, всасывая нижнюю губу, оттягивая ее зубами. Нетерпеливый. Всегда такой. Кавеху снова рвало крышу, и он наконец вошел.         — Как же давно я этого хотел, ах, — прошипел Кавех, входя до основания, — какой же ты. Невероятный.         Кавех посвятил бы ему все победы, все свои достижения, ему одному: умному, хмурому, такому невыносимому и надоедливому, красивому до звезд в глазах, самому первому — во всем, лучшему и любимому. Все и всегда — для него и только.         Пока он такой — весь как оголенный нерв под ним, стонущий и уязвимый, такой сладкий и горячий, умудрялся командовать и контролировать, Кавех по нему с ума сходил.         — Ты так хорошо принимаешь меня, так справляешься, — хвалил Кавех вновь и вновь и искал нужный угол, чтобы Аль-Хайтама пронзало током, — как и всегда, Хайтам.       — Всегда? — умудрялся говорить Аль-Хайтам в перерывах как закатывались под веки его глаза.       — Да, — подтверждал Кавех.         Он был уже так близок, но так не хотел заканчивать: добровольно пойти на то, чтобы перестать видеть Аль-Хайтама таким — сродни пытке, а это удовольствие — теперь зависимость.         В машине душно, и этот воздух, спертый, один на двоих, жадно делился рваными вздохами. Пространства мало, и Кавеху больше и не было нужно, пока Аль-Хайтам отдавался ему с таким упоением.          Он двигался в нем быстрее, наращивал темп и упирался пятерней в широкую влажную грудь, пока Аль-Хайтам тянулся к своему члену, чтобы кончить во второй раз.         Кавех смотрел то на его рот, хватающий кислород и выпускающий стоны, то на собственный член, исчезающий внутри Аль-Хайтама так быстро и гладко. Он влажно шлепал о его ягодицы и стирал пот со лба, готовясь вот-вот излиться.         — Быстрее, — тихо выдавил Аль-Хайтам и ускорил движение руки. — Скажи мне еще раз. Скажи, что я…       — Молодец, ты умница, Хайтам, — забормотал Кавех, толкаясь глубже, — я так тебя…       — Кавех, — повторял как мантру его имя Аль-Хайтам, он кончал долго и шумно, выгибаясь и дрожа.       — …люблю.         Кавех навалился сверху и покрывал поцелуями чужое лицо, пока сперма стекала по бедрам, пачкая сиденья и ноги.         — Хайтам?         Позвал Кавех, и Аль-Хайтам снова замолчал, только сильнее обнимал его за поясницу, кутаясь в объятиях — красноречивее любых слов.