* * *
Из мертвецкой дрёмы выводит странное, до брезгливой дрожи неприятное ощущение пробегающего по телу холода. Снова мороз, голод, страх… вот она — реальность. Ничего. Значит, жив. Ему впервые за несколько дней удалось уснуть и в этом жалком подобии сна увидеть… хоть кого-то. Обычно — редко, но всё же, — ему Маша снилась. И с каждым днём войны выражение её лица искажалось всё большей тревогой — необузданной, страшной… было видно, что она сама боится — то ли за него, то ли за себя и мальчишек… а может, и за всех них вместе, но тревога эта не давала покоя каждый раз, стоило ему разлепить глаза. В конце ноября сны прекратились. И Маша приходить тоже перестала. Он уж было подумал — знак дурной, — как она часто ему говорила, как только невесть какая напасть случалась. А оказывается — вот, что… боролись они. И сил на то, чтобы к нему прийти и успокоить, не осталось. Вставать надо да за хлебом идти, пока ходить может. Суставы ломает противно, голова кругом идет… по ощущениям, он полдня проспал. И отчего только Лиза его не разбудила? Он взгляд ниже опускает — ровно на то место, где ещё вчера вечером примкнула к нему девочка. Спят они так — как воробушки, — уже вторую неделю. У малышки вся семья от голода и бомбежек погибла, он и взял её к себе — как же, где же видано — дитё оставить… когда совсем тяжело стало, она по карточкам за хлебом бегала, на двоих — благо, ему чуть больше доставалось, пока на завод ходил. А вчера и у неё силы пропали. Ножки едва-едва переставляла, к нему жалась, как котенок, и вздыхала так… жалобно. Больно ли ей, горько — Саша не знал, да и она не делилась. В борьбе за жизнь друг друга нагружать насущным не хотелось — старались обходиться без лишних жалоб. Девочка лежала совсем рядом, укутанная теплыми одеждами и шерстяным шарфиком. Лежала, как крохотная фарфоровая куколка — хрупкая, беззащитная… веки устало опущены, в глазках стеклянных заледенел бездушный блеск. Саша не сразу понял, что малышка не дышит. — Лизонька… Так вот, кого отец вместо него забрал… выходит, эту ночь суждено было пережить лишь одному из них. Плакать хотелось — да сил не было. Не было и слёз. Изможденное сердце отказывалось верить — а быть может, и само было бессильно. Ты же говорил, что я могу их защитить… но почему? Почему они продолжают умирать? Почему, папа?.. Может, оно и лучше… не придется ей больше от голода пищать, хрупким клубочком сворачиваясь у него под боком. Не придется брести к ледяной проруби, воды ему — едва живому, — набирать. Не придется мерзнуть, бояться, страдать?.. — Всё будет хорошо… он добрый, — шепчет, как в бреду, словно пытается девочку успокоить. — Корабли тебе покажет… большие, с парусами… ты ведь всегда мечтала отправиться в морское путешествие… Саша глазки маленькие ей закрывает. Осторожно, посиневшими дрожащими пальцами веки её опускает. Губами, от холода потрескавшимися, ледяного лобика касается. — Прости меня, милая… Желудок противно завыл, а в голову ударило тяжестью. Нет… нет, нет, не вздумай. Не смей об этом думать… терпи. Нужно подняться с постели. Через силу, через боль и безумную слабость — нужно. За хлебом идти нужно… и ребёнка хоронить. Сердце отозвалось жгучей болью — значит, ещё чувствует что-то… — что хуже может быть для человека? Про себя Саша успевает подумать — хорошо, что Дениса рядом нет. Мысли о том, что сейчас, в этой самой комнате, вместо Лизы — ангельской малышки с голубыми-голубыми глазками и озорной косичкой, — мог оказаться… нет. Нет, нельзя об этом думать. Нельзя, нельзя, нельзя!.. Нельзя… На стене — потрепанное, присыпанное инеем зеркало. Саша подходит ближе. Смахивает снежную крошку и тотчас замечает своё отражение. Маска холодного безразличия не дрогнула под мнимой гримасой отвращения от смотрящего на него через пустое стекло полуживого человека. Замечает только — вниз по губе течет красноватая дорожка, а виски — седые набело. Так вот оно, каково — со смертью во сне встретиться…* * *
Ноги неохотно бредут по продрогшей земле — будто сами не хотят, отказываются держать истощенное до пределов тело. Снег под шагами уже даже почти не хрустит — шутка ли, он на ветру, как колосок, качается… На улице настоящий мороз. Он даже на стрелку термометра не смотрел — бесполезно, едва ли в квартире теплее. Буржуйку уже тоже топить нечем — последнее отдал, что было. Кровать, разве что, осталась… но так, случись что — и спать совсем уж негде. Сам-то он ещё может вынести бездумное лежание на полусгнивших досках… а если случай подвернется, и к себе кого заберет? Как с Лизой вышло… у него дома теперь просторно. Вся квартира их вымерла… он один остался. Санки гулко бренчат на льду. Нет у них рядом кладбища — приходится так, через мост. Сил почти не остается, стоит только усилия приложить, дабы с порога сойти, а потом ещё и… ребенка поднять — слабость наступает такая, что впору упасть и больше не подняться без помощи чужой. Нет, нельзя ему… дойти надо. Время к обеду подбирается, а он с утра крошки во рту не держал — того глядишь, хлеб разберут и пиши-пропало. Без хлеба-то можно, а вот будут ли в ларьках ремни да клей — уже не факт… на днях со снабжением совсем плохо стало, а все материалы на фронт уходят. Из чего обувку пошить, чем-то — сапоги залатать… Есть с каждым днем всё сильнее хочется. А где же тут еду возьмешь — зима на дворе, холодно… Останавливается на Васильевском. Место это кладбищем назвать язык не повернется — сюда, как правило, такие, как он, приходят, близких своих хоронить… те, кому до Пискаревского далеко или просто сил дойти уже не хватает. Однако и до линий без малого час идти — и это по пути через разведенные мосты и улицы обстрельные… Дошёл… Саночки в укромное местечко — где ещё не занято, — ставит. Обратно их отвезти силы у него уже вряд ли останутся. Сегодня совсем много… так посмотреть — свыше двух десятков лежат. — Прости меня, Лизонька… — голос от холода дрожит — дрожит и сам, отчего пряди отросшие небрежно под ветром рассыпаются, посиневшие губы двигаются едва-едва. — Не хотел я тебя здесь бросать… но до Пискаревского уже не дойду. С отчаянным сожалением на ребенка смотрит. Не уберег, не спас… а мог ли? Разум шепчет — нет, а сердце отказывается верить. Он ведь… город. Он должен, обязан их защищать!.. почему же тогда не может? Что он может сделать? Что должен? Он на всё готов, только пусть это закончится. Не может он смотреть, как изо дня в день уходит от него собственная жизнь, стоит блокаде оборвать тысячи людских. Пожалуйста, пусть оно закончится… Голову поднимает, устремляя взгляд в небо. Когда-то давно отец рассказывал, что однажды придет его время, и он с небес будет смотреть на него. Направлять, помогать, оберегать… говорил, что там — далеко, живёт их семья. Живут и его небесные покровители — те самые, в честь которых и назвал он свой любимый парадиз, и которые даже в самые тяжелые, страшные времена хранят сердце и душу его родного города. Где же они… почему не могут сказать, что ему делать? Что может, что должен… Отец… он ведь обещал, что будет рядом. Что поможет, подскажет, направит… почему же сейчас он совсем один? Помогите… кто-нибудь… прошу, пожалуйста, помогите… Некого ему о помощи просить. Не к кому идти, бежать… не перед кем на колени падать, о пощаде умоляя. Последнее из него сейчас измором и выбивают — бьют по самому дорогому, ценному… единственному, что у него осталось. Смерти его хотят… не дождутся. За хлебом идти пора. Вьюга настигает у самого моста. Воет, ревет, ледяным ветром извиваясь, колючая снежная крошка бьет в лицо и заставляет щуриться в тщетных попытках уберечь глаза. На очках застывает иней. — Тихо… тихо, родной. Саша шепчет едва слышно даже для себя. Силясь, укладывает руку на промерзший гранит. — Я знаю. Знаю… терпи. Он часто с городом разговаривает. Единственное, кроме выцарапывания в дневнике ежедневных записей, что не дает сойти с ума. У них с детства это пошло. Саша тогда, впервые осознав себя, вежливо и учтиво с ним поздоровался — раскланявшись, как перед знатным вельможей, — и вел себя с ним, как с родным отцом. Маша тогда ему дельный совет дала… « — Город, Саша — это не только люди, дома да улицы. Город — это ты сам. Твоя душа, твоё сердце… твоя сущность. Люди уходят, меняются, как времена года сменяют друг друга, но он всегда остаётся с тобой. Люби его, как отца. Оберегай, как дитя. Защищай, как Родину. Он не сможет словами выразить свою благодарность тебе… но придёт время, и ты её почувствуешь» С тех пор так и повелось. Желать доброго утра и хорошего сна, дарить комплименты и общаться о насущном вошло в привычку. О странных взглядах никто не думал. Но сейчас… сейчас отчего-то эту неразрывную связь с городом Саша чувствовал совсем иначе. Это было нечто невидимое, но такое… незыблемое, сильное… он чувствовал всё, что происходит с его городом — каждую бомбежку, каждый разбитый дом, каждую смерть… первое время это пугало. Позже привык. После Революции пришлось спуститься с небес на землю и стать ближе к собственному народу… быть может, из-за этого? Ускорился пульс метронома. В узком переулке засуетились люди — бросились в рассыпную, кто в убежище, кто в дома… Саша с ними пойти хотел, но что-то держало. Держало, точно тиски, не давая и шага в сторону бомбоубежища сделать. Ветер протяжно ревел и дул в лицо, словно отчаянно стараясь увести прочь — куда угодно, только не туда. Да что же с ним, в самом деле!.. сам не свой сегодня. Однако ослушаться не посмел. Ленинград — город гордый, а ещё очень умный. Он за годы их знакомства урок хорошо усвоил — за зря ничего делать не станет, и уж подавно «знаками странными» разбрасываться. Прятаться пришлось в чужой квартире. Люди его звали, будто выманить пытаясь и с собой увести — всё бесполезно. В этот раз бомбежка длилась меньше обычного… но даже это боли не облегчило. Ему в один момент даже показалось, будто в самом деле силы появились, и он сейчас на стену лезть готов будет, не в силах выносить то, что происходит… искусанные в кровь губы, глубокие и неровные от сжатых кулаков следы ногтей на ладонях… и мертвецкая слабость. Оставьте меня в покое… хватит… не трогайте меня… Дайте прожить нормально… хотя бы один день… На улицу он даже не выходит — более подходящим словом здесь будет явно не это. Придерживая себя за дверь парадной, неторопливо озирается, вслушиваясь в размеренное биение метронома. Улицу постепенно заполняют люди — кто не успел набрать воды, — ветер тихим эхом бьет по крышам. Успокоился?.. Не проходит и несколько шагов, как видит ужасающую картину. Прижимаясь спиной к стене, медленно сползает, оседая на коленях… широко раскрыв глаза, не позволяет себе издать ни звука — лишь жадно ловит губами ледяной воздух. От дома с бомбоубежищем остались одни руины. Бомба пробила пролёт этажей, и кирпичная громада рухнула, оставив под собой десятки людей. В том, что они погибли, сомнений уже не оставалось. Шансов не было. Если бы только они туда не пошли… а если бы он ушел с ними?.. Ленинград его спас. Но нужно ли ему оно — спасение?.. люди ведь… опять погибли. Опять, опять, опять! Опять унесены жизни ни в чем не повинных людей — его людей, частиц его души и души самого Ленинграда. Они ведь их защищают, насмерть за них стоят… Снова он никого не спас. Хотя мог… мог увести, забрать оттуда, пока было время, пока не сгорела надежда! Ладно — я… людей… людей за что?.. Он не вспомнит, сколько так просидел. Перед глазами будет стоять лишь разрушенный дом и завалы, под которыми погребены ещё совсем недавно говорящие с ним люди… и Лизонька, которую на саночках он едва успел сюда привезти.* * *
Сколько шел на другой берег — обратно, — не знает. Мертвецкая слабость меркла перед непроходящим чувством голода. Обледеневшая рука дрожащими пальцами сжимала в пальцах спасительную бумажку — карточку на 125 грамм.«Закрыто. Хлеба сегодня не будет»
Сердце кубарем ухнуло куда-то вниз и разбилось на тысячи осколков. Как это — не будет?.. а есть что? Людям — женщинам, детям, — жить на что? Нет… нет, нет, пожалуйста… В растрепанные пряди вновь впилась вьюга. Город протяжно взвыл, метелью разнося горечь обреченного по улицам, по пути огибая фонарные столбы и запорошенные — точно уснувшие, — вставшие трамваи. Саша молчит. Ему нечем его успокоить. Он не знает, что будет завтра. Доживет ли он вообще до этого «завтра» — карточка давала лишь шанс на выживание, но её ещё нужно было отоварить… а какой от неё смысл, если шанса — хлеба, — нет?.. Нужно уходить. Ноги не держат, сердце в груди мечется, но стоять и ждать чуда, которое точно не случится, нет ни сил, ни малейшего смысла. Саша, качаясь и едва удерживая равновесие, опирается о ближайший столб. В голове пульсирует, желудок противно болит и воет, словно издеваясь — так и тянет вывести совсем недавно выпитую ледяную воду. Нечего им есть. Остается только пить… В глазах мельтешат крохотные черные точки, с каждым разом становящиеся все больше. Нет… нет-нет-нет… только не снова, только не здесь… не здесь… Падать в обморок посреди практически безлюдной площади — перспектива ужасная. В который раз это уже происходит? Кажется, четвертый за неделю… но сделать что-либо уже нельзя. Был бы у него хотя бы грамм… хотя бы крошка… хоть что-нибудь… Понимает, что скоро лишится чувств, но противится, как может — назло самому себе. Вдали виднеется черный рассеянный дым. Сброшенная во время налета зажигалка постаралась на славу — что ни туши, а воды после себя намутит и доски подожжёт. А дереву — много ли надо, — его поджечь легко, особого ума не требуется. Красивый был дом… был. Зато сейчас кто-нибудь сможет взять себе оставшиеся после него доски. Досками затопить буржуйку, а от буржуйки погреться. Мелочь, кажется, а сядешь к ней поближе, руки вытянешь — и тепло чувствуется. Легкое, не жжётся совсем… сразу мартовское солнце вспоминается. Совсем ещё прохладно, местами снег лежит, а оно уже такое теплое… щеки подставишь — оно тебе приятно лицо погреет, будто бы обнимая… Ему бы тоже досок взять — но до них уже не дойти. Как бы ни хотел, ни старался — не дойти… У него глаза округляются. Большие — огромные, — серебряные глаза. Глубокие, но пустые. Во взгляде застыла леденящая смесь безразличия и отчаяния обреченного, а смотрят — в никуда. Безжизненные, стеклянные глаза. Про тех, у кого взгляд стеклянным становится, говорят — не жилец. Шея голову не держит. Склоняется, от ветра будто, куда-то на бок. Упадет он сейчас… К нему подходит какой-то дедушка. Он ведь его знает — из соседнего дома, Леонид Аркадьевич, — всю семью после Революции в Петроград перевез… и Лизоньку ему однажды привел. Только Саша его сейчас узнать не способен. — Сашка… ты чевой-то встал тут? Домой надо — вон, на улице ревёт как! Сашка на голос голову поворачивает, чем дедушку до мурашек доводит. Пустой ледяной взгляд широко раскрытых глаз смотрит на него, не моргая. Голова — на бок, а сам — не шелохнется. Стоит так секунду, две, пять… а чего дальше ждать — неясно. Грохнется посреди площади или с места сорвется и на него накинется? Леонид Аркадьевич по лицу видит — совсем ему плохо, — дошёл Саша. А люди с голоду и не такое учудить могут… шел он недавно к дому мимо набережной. Видит — не то старуха, не то женщина простая, а у самых ног — ведро. Мешает что-то — старательно так, будто готовит… ерунда какая-то — казалось, — что готовить можно в такой мороз? Заглянуть в ведро решил… да лучше б не заглядывал. Ручки да ножки детские в вареве виднелись… там ему и с сердцем плохо стало. А старуха не на него даже смотрит — сквозь куда-то, — и взгляд такой пустой, холодный… стеклянный… Саша отворачивается, неуверенно качнувшись. Видимо, накидываться на него он не планирует… уже хорошо. Но эти странные покачивания уверенности внушают едва ли… Значит, всё-таки грохнется. Дедушка поймать его не успевает. Да и вряд ли смог бы. Саша-то сам легкий, да только и сил нынче нет ни у кого. Воду на санях везти — уже целое испытание, а здесь… Одно спасение — на площадь люди приходят. Кто не шибко знаком — мимо проходят, а кто природу его городскую знает — что есть мочи навстречу бредут… поднять бы, усадить… лишь бы не на холоде лежал. И живым остался…* * *
Пустая холодная комната. Облезлые — сдернутые, — обои, несобранная кровать… и покрытые инеем портреты родных, смотрящих с ласковой, теперь кажущейся грустной и сочувствующей улыбкой. Саша от порога проходит совсем немного, прежде чем обессиленно упасть на пол. Сердце отзывается тяжестью, стоит признать обреченную правду — у него нет сил подняться. Ни подняться, ни ползти — даже пытаться сделать что-то из этого… Сегодня ему нечего есть. Хлеб не привезли, ларьки стоят пустыми, запасы дома закончились вчера за ужином. Он так надеялся успеть отоварить хотя бы одну карточку… Ещё куда-то делся Нева. Третий день его не видит — уже мысли страшные в голову лезут. Немудрено — голодные люди опускаются до безумия, ловят живность без раздумий, варят, едят… у него в городе пропали все кошки, и потому страх за Неву морозит едва ли меньше возможности не проснуться завтра. Прижимает к себе замерзшие руки. За весь день ничего, кроме воды, в себя запихнуть не получилось. Холодно. Тело дрожит, и он слабо понимает — заходится в дрожи ледяное сердце или стучат от мороза собственные зубы. Страшно. Он не привык бояться за свою жизнь, но не привык и бороться. Раньше ему чужды были мысли о том, что люди на самом деле настолько хрупки, что вырвать их из земного мира оказывается куда проще, чем он себе представляет. Он скучает по временам, когда всё было иначе… скучает, лежа посреди прогнивших досок и про себя отсчитывая сросшийся с ритмом сердца каждый удар метронома. — Вот и всё… прости меня, Машенька… Маша… как же так?.. Он ведь обещал ей, что всё будет в порядке… обещал, что выдержит, выстоит, дождется, что погонят они фашистскую гадину прочь с родной земли… а теперь что? Не выдержит? Не сдержит, выходит, обещания своего? Оставит её совсем одну?.. Маша, Маша… как же так… Как же бросит он её — совсем одну, с детьми на руках… с детьми, которые постоянно папу зовут, которые скучают и любят, которые так ждут… что она им скажет? Как объяснит, почему папа больше никогда не придет, не обнимет каждого, не закружит в объятиях и не зацелует озорное лицо? Не покатает на плечах, не накормит вкусными пышками с чаем, не улыбнется и не прочитает на ночь книжку? И как ей потом смотреть в глаза Дениса, с которым последний раз они виделись августовским утром на перроне, и который до последнего отпирался, не даваясь в руки брата и постоянно, до хрипоты, крича: « — Я никуда не поеду! Пусти! Пусти меня! Я хочу остаться с Папой!» « — Папа! Папа, пожалуйста! Я не хочу… не хочу! Забери, забери меня отсюда!» « — Верните меня к Папе!» Денис… хорошо, что его сейчас нет рядом. Умереть на глазах собственного ребенка — нет ничего хуже… За дверью слышится слабый шорох. Будто кто-то маленький и очень настойчивый скребется чем-то похожим на когти… вслед за звуками слышится тихий скрип досок, и вскоре перед лицом оказывается… кот. Замерзший и грязный, белоснежная шерсть вымазана в крови и лоскутами свисает с исхудавшего до предела тела… а в зубах крепко сжаты две крохотные мышки. Нева… вернулся, кормилец… Саша улыбнуться ему хочет — хоть как-то поздороваться и поблагодарить… вместо этого глаза прикрывает и открывает вновь — вот оно — «Спасибо…». Нева послушно повторил то же самое. Понял его… Мышек кладет рядом. — Я боялся, что потерял тебя… Нева отзывается хмурым «Мяу». Хохлится и будто хмурится — придумал, знаете ли… реки просто так не уходят. Забирается ему под руку, жмётся близко-близко, словно стараясь обвиться, укутаться в ткань пальто… Саша его к себе прижимает, носом утыкаясь в пушистую, местами облезлую шерстку. — Не пугай так больше… пропаду я здесь один. Дрожащей рукой гладит любимца. Таких откровений у них ещё не было — хлебом не корми, а дай повод поцарапаться да покусаться. А уж каким шебутным Нева в юности его был, да какие пируэты выписывал!.. но война сближает. Даже хитрой реке теперь было не до игривых шуток и колких неприятностей. Город нужно было спасать… какой смысл ей без него? Он ведь для неё стал… таким родным, за столько лет. Уж впору за своего считать. Она и спасает. Врага ветрами ледяными с самой Ладоги гонит, зимой — людям проход даёт, воды своей не жалеет напиться… Нева, хотя этого и не понимает, Сашу тоже спас. С этих крохотных мышат толк — самый настоящий. Их им точно хватит, чтобы продержаться хотя бы один день… а там, глядишь, и хлеб привезут — так жить и начнут. Не будь его рядом… нет, даже думать страшно. Оба закрывают глаза, вслушиваясь в тихое биение сердец друг друга. На город медленно опускаются зимние сумерки.