***
утро в целом выдалось и так богатым на чувства. киса пол ночи не спал, рубился с мелом по сетке, пока мать была в ночную, а когда друг завалился спать, стало совсем одиноко-пусто. спать не спалось: не хотелось или не моглось киса всегда предпочитал упускать для самого же себя. старая детская таблетница с тачками, по краям саморучно обклеенная наклеечками с динь динь с годами иронично сменила свой функционал, став заначкой за ящиком в столе; в детстве ваня проболевший воспалением лёгких научился пить таблетки по расписанию и глотать их без воды. оба навыка, как выяснилось, относительно пригодились. кружочек колеса горчит на языке, но быстро проскакивает в горло. закрыть глаза, подождать совсем немного — и хорошо. можно выдохнуть, уйти от жужжащих в голове мыслей откинувшись в кресле, пропасть от серого захолустья за окном, не думать; пьяная улыбка сверкнула на лице, а веки стали казаться совсем тяжёлыми. мать вернулась на четыре часа раньше, чем должна была, на пороге уже появившись с истеричным криком, бьющим по голове молотом. женщина ворвалась в комнату, метала, плакала, ревела, просила, чуть ли не на коленях, не замолкая. киса смотрел на это топорно-пусто. как выяснилось, отца свалившего гены забили насмерть. на «ванюш, пожалуйста, сынок, мне не за себя страшно, мне за тебя страшно, дорогой, я тебя прошу» и «маленький мой, я тебя так сильно люблю, дай мне тебе помочь, прости. прости меня, это всё-всё моя вина, я знаю» не просто хотелось, нужно было сказать очень многое. что нет, не её это вина, он никогда не даст её под удар, и сам во всем виноват. она сделала для него столько, жизнь положила, а он; нужно было успокоить, поддержать; даже про любовь хотелось выдавить, сказать такое редкое, но такое настоящее, что нащупать рукой внутри так легко. единственным ответом на монолог матери стала блевотина ей под ноги и пьяные попытки связать два слова, которые тоже не увенчались успехом. женщина отпрянула, как от прокажённого, заливаясь новым потоком слез, обратно бросаясь обнимать все с новой силой. киса раньше никогда не принимал дома, так в наглую, в одиночестве. по крайней мере, она такого не видела. и не должна была. хотелось блевануть снова, теперь от себя. мама такого не заслужила — ебаться с ним. а ваня даже не может сказать, пусть соврать, пусть пальцы скрестив, не важно, даже так не может сделать ей легче. в какой-то момент казалось, что деньги в дом делают лучше — у них есть не только еда при маминых двенадцати в месяц. киса сдал в ремонт телевизор, что стоял четыре месяца сломанный, купил маме пальто на день рождения — хорошее, добротное. но сейчас почему то особенно ярко резалось, что телевизору она рада, пальто носит, улыбаясь себе у зеркала, но это не делает её счастливее. вывернуло второй раз уже на лестничной клетке. дома в секунду показалось так душно невыносимо, что киса даже не взял рюкзак, выбегая в подъезд. открытая дверь квартиры глухо пускала эхом женскую истерику. он бежит, прячется от себя же, своего стыда и вины, и это давит на плечи гирями, болью в движениях, бессилием и скрежетом меж рёбрами, тяжёлым и ноющим, таким, что хочется себя разорвать, расчесать кожу в кровь, пальнуть из револьвера прямо туда, только чтобы унять. мутная сквозь пелену картинка времени на часах показала без десяти пять. улица пустая на лица, ещё темно, но небо скорее голубизна, чем синь. ноги сами, шатаясь, повели на базу. можно подумать, ему было куда ещё идти. уснувший на диване вчера вечером под собственной курткой хэнк проснулся от истеричного отходняка кисы, что вывалил всю историю разом без пауз, угашено носясь по всему пространству, не давая себя даже коснуться; боря, если честно, и не успел попытаться спросонья. договорив, киса взвыл матерным потоком, взял из ящика травы и ринулся к самолёту, уходя на крыло, потому что в любом помещении казалось нечем дышать; смог собственных мыслей душил даже на воздухе, но там паническая иллюзия нехватки кислорода не наступала так легко и сжимающе в тиски. рассвет ослепил, стоило ване сесть на крыле. хэнк пришел через семь с половиной минут.***
«на вопрос ответь» — звенело в ушах заместо первого гула города где-то вдалеке. — угадай, блять, — киса сделал новую затяжку, глубокую и тяжёлую, тут же заходясь коротким кашлем. — а у меня с телепатией херово, — хэнк протянул пальцы, куда легко лёг косяк, позволяя затянуться. говорить с таким непробиваемым не хочется. не хочется вестись на простейшие провокации, не хочется делиться, пускать. у бори есть эта херь — не предполагать, а спрашивать, прямо и в точку, не говорить намёками, а гнуть прямую ровным столбом. и похую, кого и как этим снесёт. — я же не завяжу, — искренность в ответе кажется себе самому неожиданностью; бьёт под дых, как кулак, сбивая дыхание и лишая шанса отступить. пиздец. — такие не успевают завязать, блять. не, мне то поебать, коротко, ярко, все дела, но мать жалко… она лучшего достойна, чем слабака ссаного, — голос сбивается на слабую дрожь, отчего приходится прочищать горло фальшивым кашлем. — хотя, сама же трахалась с торчилой конченным, мне пиздела, а тут, как оно там… от осинки апельсинки, да, хинкалина? — в фальшивую усмешку не верится даже самому кисе, так в этот раз бездарно и не к месту. слезы смаргиваются неожиданно резко, приходится быстро утирать глаза толстовкой. из носа тут же начинает неприятно течь, а веки кажутся чужеродно сухими, жжёт коком в горле чувство новых накатывающих слез, жалось к себе топит горло, дерёт лёгкие судорожным вздохом — мерзость. киса это чувство ненавидит больше любых отходняков и вкуса собственной блевотины. — ты? слабак? — хэнк либо умело пиздит, либо действительно не ожидал услышать сказанное, — кис, ты нас всех в разы сильнее. схуяли то слабак? — ожидать, что киса все же откроется, что получится переждать все слои из матерных посылов и оскорблений — сложно. дождаться хотелось безумно, но всё равно на деле оказалось кинутым в тебя мечом без предупреждения. боря застыл где-то на грани, когда он отскакивает от тебя и стремиться куда-то в сторону. внутри всё вздрогнуло от страха сейчас не поймать. — я? сильнее? ты долбаёб?! — с каждой фразой пустая бесформенная злость и раздражение на себя приобретало выход, превращается в истеричные плевки слов. — да я мудилу последнего пристрелить не смог, это, по твоему, сила?! то, что я курок на ублюдка плешивого спустить не могу?! разве всё это не для этого и было?! и это по твоему сила?! — взорвало окончательно, ебануло внутри огнём, зажигалкой по заполонившему комнату газу. киса вскочил, начал ходить по крылу, носиться птицей в клетке из стороны в сторону, биться о незримые решётки, проклиная собственные израненные крылья, не дающие улететь в небо. даже тут стало казаться душно до одури. сигарета с дурью слетела из дрожащих рук, тут же задавилась ботинком в кучку чёрного бесформенного пепла на сине-розовом граффити поверх белизны крыла. — да, в этом и сила, кис, — борино спокойствие, голос, словно физически клетку делало меньше; метаться становилось негде. — то, что мы своей всей этой хуйне волю дали, понимаешь? кис, да с этим жить — лучше не жить! мела кошмарит каждую ночь, ты будто не знаешь, я отцу в глаза смотреть не могу, всего выворачивает от одного взгляда. он во мне видит не меня, не сына, а то, как я макушку человеку прострелил с мозгами наружу, — хэнк сглаживает мрачно, достаёт из кармана пачку сигарет, закуривает легко крайнюю одной глубокой затяжкой. — ой, бедняга, ментёныша его папаша за достойного наследника не считает, грохнул не по расписанию и не из табельного — и всё, драма, — хэнк на секунду напрягся от тона и грани, той невесомой, куда подвалил киса — он бы вот так про это не стал, но выдохнул быстрее, чем успел ощутить ком в горле, поняв, к чему ваня клонит, — а на нём то сколько трупаков, а? сколько из них этого заслужили? кто это решил вообще? нашёл, блять, насчёт чего нос кривить. мудак хренов. чужие слова почему-то вызывают слабую усмешку у хэнка, ведь, не доебёшься. даже спорить на извечное «да завали про моего отца так пиздеть» совершенно лениво не хочется. ваня снова садится рядом, затягивается глубоко прямо с бориной руки, выдыхает, щурясь в голубое небо. может, боря и долбаёб, что считает его сильным, но пиздеть себе, что это не греет душу даже не хочется. курят тихо, затягиваясь с одной, последней из пачки. киса всегда любил легенду об икаре; мысль почему-то бьётся в голове резко и без приглашений. сюжет легко скользит в сознании картинками книжки древнегреческих мифов. тот, кто выбрал стремиться к солнцу, несмотря на его недостижимость; разбился о скалы, умер, подарив себе последним подарком слезы от света; кисе всегда почему-то казалось, что он не сожалел, и сделал бы это снова. — кис, нам в этой дыре почти ничего осталось, — хэнк затягивается глубоко, морщится немного, выдыхая носом. тон спокойный, мерный; тишина с кисой становилась редкостью, полной спокойствия, штиля вечного океана, и пьянила не хуже шампанского, — потом всё — баста! у нас есть варик новой жизни, можно свалить отсюда. ну, не как генка, а по-нормальному. начать заново, считай. без весны, наркотиков, этой глуши. слова бори звучат склизко, фальшиво, а то, что он действительно в это верит делает ещё хуже. в фальшивой купюре, распечатанной на офисной бумаге больше правды, чем в этом сладком сиропе, от которого приторно так, что слюны почти не остаётся. как хэнк умудряется пить его залпом так просто — кисе не понять. без наркотиков, но они скурили дурь пару минут назад, и весь этот разговор, хоть и трезв, но не на трезвую голову. без весны, но весна набита под сердцем до конца дней. весна лежит двумя трупами пятнадцать метров от берега. боря, видимо, ждёт ответа в своём молчании, что заставляет кису внутренне простонать. — куда? — на то, чтобы проявить раздражение не остаётся сил после двух приступов дрожи, так что выходит устало, заёбано. — где мы, блять, нужны? кому? куда — «туда»? туда, где гена, хуй знает где, с двумя трупаками за спиной и мертвым батей? подохнуть сразу же, за границей города? оказаться забитыми нахуй, или на зоне, где не будет константин анатолича, который отмажет? да киса дальше коктебеля не был нигде, куда им, блять. — себе, кис, — уверенность хэнка заставляет чуть ли не закатать глаза, — себе нужны. икар не был нужен себе. икару было нужно солнце, что сожгло его крылья в растопленный воск, а он с улыбкой смотрел на пылающий свет; восход всё ярче жжёт глаза, стоит только направить взгляд вперёд. — я себе нахуй не нужен! — раздражение все больше дерёт изнутри вены. ногти впиваются в ладонь, пепел сигареты падает на запястье, но ожог даже не ощущается толком в голове, оставаясь красным пятнышком на коже. — мне нужен. тишина звенит, будто по голове прилетела оплеуха без боли; впервые так тихо и трезво; ногти разжимаются, отстраняясь от белого следа на руке; — маме своей. и ты можешь завязать, и завяжешь. перестанешь торговать, если прижмут — батя мой поможет, или мы с мелом отобьём, похуй! кис, пожалуйста… ты же умрёшь от этой хуйни, не поэтично, а по обыкновенному, как режиссёр, как игорь! — слова льются неконтрольным потоком мыслей. — м, и будешь ты без меня как батя очкастого, без своего Игоря, страдать по пидорски, да? — киса давит серьезность усмешкой, топит свои же мысли в очередном приступе безудержного хохота где-то в душе. его пламя не гаснет только от топлива этих заглушенных размышлений. . — буду. кис, ты же сам знаешь. и вот теперь дышать становится не просто нечем. дышать не становится в принципе. бьющая в нос, горло, глаза искренность щиплет до боли, физической совсем, до дрожи, до нового приступа эмоциональной агонии. в горло словно что-то попало; этого чего-то слишком много, оно душит, но обволакивает лёгкие чем-то спасительно нужным, растворяет сигаретную гарь внутри. липкое-слизистое-безвкусное смывается с кожи струёй обжигающего кипятка; от мокрой одежды ещё более зябко — ожоги тут же начинают замерзать поздней осенью. руки дрожат, как в припадке. нельзя вот так, совсем нельзя же, так по-настоящему, так живо, так честно и вслух. нельзя, потому что киса правда сам знает. — знаю, — горит сарай, гори и хата. киса всегда эту фразу любил. честная она, настоящая, как сама жизнь. боря это всё начал, на его совести пусть и остаётся. в конце концов, не вечно же держать в голове ворохом мысли, не пуская наружу; хэнк сам напросился, достаточно раз заслужил, чтобы вылить на него всё разом, и развести руками — ебись сам с моими чувствами, теперь это на нас обоих. — я без тебя тоже, — горло першит, срывая голос на короткий кашель, — как этот, блять, ромео без джульетты, водород без кислорода, биба без бобы, и вся остальная херь. как икар без солнца — горит тусклой немигающий лампочкой в голове. угольные зрачки ловят хэнка орбитами, фокусируется плывущий эмоциями взгляд; белые кудри хочется растрепать ладонью, как пса по макушке, погладить светлую копну волос. зелёные лужицы глаз растеклись мягким болотцем, в котором тонулось так легко и без сопротивления, тонулось по горло, так, что не двинешься — только сделаешь судорожный вдох, неустойчиво стоя на дне ногами; киса уходил ко дну, отдаваясь своему проклятью с душой, закрывая блаженно глаза и набирая в грудь последнюю порцию воздуха. от бори рядом почему-то становилось теплее. не обжигающе, мягко, хорошо, как солнце с утра, что слепит, нагревая приятно кожу; восход практически закончился, отпуская солнце вверх небосвода. хэнк встаёт единым движением, оказывается рядом в секунду, так близко, что выдох застревает в горле комом, время замирает; хочется сбежать, уйти, задергаться тиком, потребностью выразить хоть куда-то всё. от вида дёрганых, потерянных движений кису необходимым казалось обнять, как кота, приласкать, унять дрожащее холодом тело, потрескавшиеся сухие руки; зацеловать точку ожога от упавшего пепла, прощупать пульс размашистым поцелуем, показать всей своей физикой, всем собой — я рядом. боря двинулся, обхватил обеими руками, на что киса рванул в сторону по привычке, извернулся, уходя с шипением. ну не любит он когда вот так, правда не любит, не умеет, не может; надо тогда, когда сам потребует, полезет лбом к чужому плечу, тыкаться будет, даст себя приласкать. хэнк не дал так сделать, как надо; руками обхватил сильнее, сжал запястье своей же ладонью, ловя кису целиком в подлую ловушку-капкан, из которой выбираться совсем не осталось сил. боря рядом ощущался слишком, но одна мысль о потере этого слишком хоть на секунду вызывала предательски жалкий скулёж. остаётся только стоять с прижатыми к телу руками, и дышать загнанно, не глядя в глаза. соринки всякой хуйни под ногами казались чересчур яркими на белом участке крыла самолёта; концентрации, чтобы не ебануться, хватало сейчас только на это. — кис… — хэнк врезается носом в чужую шею, шепчет; голос жжёт ушную раковину, обращение — топит лёгкие, не давая ни вдохнуть, ни выдохнуть, а боря только крепче держит, обнимая своей дутой курткой, кутая в ней кису вместе с его весенней. от этого ване кажется он сам до слез маленьким, ребёнком, закутанным в казавшееся таким огромным одеяло; в душе все ещё клокочет потребность выбраться, уйти, ведь нельзя, нельзя довериться, нельзя отпустить себя, потому что не выйдет, не получится; киса ломает всех, кто рядом, и ещё один человек, которого он любит никогда не сможет стать исключением, и всё по его вине. — поговори со мной, пожалуйста, кис… от чужого доверия перемыкало, ебашило не хуже таблеток; замыкание всё же случается, и в секунду потребность брыкаться отпадает напрочь — ваня обмякает в чужих руках, ёжась. поднимать взгляд все ещё страшно, но борины зелёные вылавливают зрачки из-под накинутой на лоб чёлки. киса выдыхает судорожно. руки, наконец, не так страшно дрожат, зябкость внутри — сходит, словно залитая порцией виски с колой. становится спокойно, трезво, и хорошо. запах росы вперемешку с узнаваемым хэнковским бьёт в нос, прочищая сознание. киса всегда думал, что лучше уж, как икар: рвануть к солнцу без мыслей и страхов, оставить за собой всё, жить одной мечтой и сгореть дотла вместе с ней, не жалея и не оглядываясь. сжечь свои крылья в уголь, но остаться в полёте, не опускаясь на обрывки скал. на них лететь потом, уже без единого пёрышка, с огрызками воска за спиной. сейчас, чувствуя чужой пульс через слои одежды, слыша его своим сердцем, глупо верилось, само собой верилось, по-детски наивно, как давно не было, что икар был не прав. сгореть — не единственный способ унять свой пожар. лучик солнца можно найти и не улетая так высоко. они иногда-таки долетают до земли, пробиваясь сквозь облака. эти лучи не сжигают крылья. они берегут те редкие перья, что от них остались, заботливо, нежно и трепетно. уличные коты нежатся в них, растягиваясь в тёплом свете; прикрывают, доверительно, глаза. киса уткнулся носом в хэнкову куртку, жмурясь под мягкие, аккуратные поглаживания чужой ладони по спине. стало совсем тепло.