своё затменье смертная Луна,
пережила назло пророкам лживым.
у. шекспир — сонет 107
Существует миф о Солнце и Луне, согласно которому Солнце любит Луну так сильно, что умирает каждый день, лишь бы позволить ей жить. Ещё, о том, что Луна любит Солнце безответно, никогда и близко не подбираясь к величию и теплу его света. О том, что Луна потеряла любовь свою на Земле и поручила волкам во чтобы то ни стало найти её, но поиски их всё не венчаются успехом, а потому, завидев блеклый диск на тёмном небе, они воют, докладывая Луне о своих неудачах. О том, что кто бы не полюбил Солнце, был обречен на страшную погибель. О том, что кто бы не полюбил Луну, был обречён на судьбу ещё страшнее. О том, что они были всем, но в тоже время — никем. Что их сущности тянулись друг к другу, отрицали друг друга, дополняли друг друга, а ещё — совершенно не могли друг без друга. И все они правдивы. ** Никто из них двоих не может сказать, как давно это началось. Должно быть, с начала веков, как только человечеству стало дано понятие «культуры» и «веры». Должно быть, они появились с первыми кривыми рисунками, с первыми сказками, преданиями, заветами, что люди передавали друг другу из уст в уста. Может быть, это началось ещё раньше. Кто уж там разберёт. Они были, и всё. То тут мусолить. Всегда двое, всегда — кардинально разные, но всё столь же знакомые, похожие на себя и друг друга как две капли разной воды. Они были рядом. Чего ещё нужно? Сложный вопрос. Для жизни? Ничего, человеческие тела и короткость жизни их скорее ограничивали, чем освобождали. Они могли спокойно существовать сами по себе, разве что ничем кроме «существования» такую жизнь не назовёшь. Вот рядом друг с другом начиналась жизнь. Счастливая ли… Тут уж как повезёт. Для начала стоило найти друг друга. А вот это уже задачка посложнее. ** Впервые это случается в четыре, но Кеша сможет понять это лишь годами позже, осознавая и принимая свою силу. Отчётливо он помнит лишь собственный страх — мама впервые заболела так сильно. Не вставая с постели днями, она «тает на глазах» как прошептала отцу соседка Нюра, заходившая к ним приготовить обед. Отец тогда ходил непривычно злой и растерянный, так что маленький Кеша совсем к нему не подходил, лишь осторожно выглядывал из-за дверного косяка и ловил смурные взгляды, направленные на скрючившуюся фигуру под пуховым одеялом. Кеша не помнит, что конкретно сделал — просто однажды ночью он ворочался слишком долго, не находя в себе силы заснуть. Мама за стенкой то и дело кашляла, а ему так сильно её не хватало. Так-то, он ничего не сделал — просто пришел, осторожно пробравшись к ней под одеяло и крепко обнял своими маленькими детскими ручками. Мама тогда кажется даже не проснулась. Лишь поморщилась во сне, а он замер птичкой, да так и пролежал всю ночь, не сомкнув глаз. Его единственным компаньоном в темноте ночи была полная луна, заглянувшая в окно на дуге своего пути. Когда же на горизонте задребезжал рассвет, он тихонько выскользнул из тёплой постели, возвращаясь к себе. Подняли тогда его лишь к обеду — мама, нашедшая в себе силы встать с постели и даже приготовить что-то. В тот день она пусть и по-прежнему выглядит несколько отрешенной, но на щеках её — румянец, а значит всё к лучшему. Способности к исцелению физическому приписывали Солнцу, Луна же избавляла от душевных мук. О том, что мама потеряла ребёнка на девятой неделе, Кеша узнает лишь на её похоронах, сложив наконец паззлы в голове. В конце концов, отметит Гвидон однажды, ни одна человеческая душенька не может вынести двух необычных детей под сердцем. Иннокентий не найдёт что ответить. Ребёнком он, по своему мнению скоромному, был самым обычным. Не сильный здоровьем, но и не слаб духом. Ни глупый, ни умный. Обычный ребёнок. Со своими странностями, но не бешеный. Бешеным был другой. Должно быть, для первого знакомства день был неудачный. Кеша прогнозы не смотрел, честно говоря. Но когда в тебя от главного спортсмена-отличника-гордости-класса прилетает стул, это что-то да значит. Ситуация на самом деле дурацкая была. До того дурацкая, что Кеша потом и вспомнить не может, с чего всё началось. Задирали ли его? Было ли дело в хулиганах Стрельниковых? Или ему просто стула не хватило? Не помнит он, что тут говорить. Зато удивление своё, а потом — боль, помнит хорошо. Его «очка», сооруженная бедолагами-родителями, хрустнула так, что он подумал на свой нос. Удар выбивает из него весь воздух разом, вместе с духом. Казалось, минуту, две, три, вечность ничего не существует. Только тело физическое, ощущения с ним связанные. И дыхание. Стекло каким-то чудом остается целым, лишь сеточкой трещин идёт, через которую лицо Игоря Катамаранова множилось на десятки и десятки крохотных Игорей. Он на него глядел тогда странно так, будто увидел впервые, хотя они знали уж друг дружку. Пусть и заочно. Но мамы дружили, а это… Игорь тогда убежал, а Кеша долго-долго смотрел ему вслед, ощущая странное опустошение. И смущение. А ещё — смешение. Что-то было не так. Школьная медсестра его тогда домой отправила на пару с Серёжкой Жилиным. Тот, держа ничего не видящего Кешу под локоть, всю дорогу охал да ахал, недоумевая, что же с Игорем это могло случиться, что же он себе такое позволяет. В приличном обществе-то! Ну даёт голубчик. Кеша половину слов его мимо ушей пропускает — голова кружилась, да и Жилин чушь мелит. Игорь себе такого не позволял. Уж не тот Игорь, которого Кеша знал явно. Голова болела. Дома у него никого не оказывается — родители были на работе. Так что Кеша сам, распрощавшись с Жилиным, закрывает за собой дверь, а после, оставив ранец в коридоре, проходит в свою комнату и закрывает дверь. Плотно задёрнув шторы — от яркого света палящего сентябрьского солнца голова кружилась с новой силой — он прямо в одежде забирается в постель и закрывает глаза. Сознание сразу идёт кругом, образы под веками мешаются калейдоскопом. Было холодно и жарко одновременно. Сквозь дымку сна он чувствует бегущий по спине каплями пот. Кеша морщится, кутаясь сильнее. Холодно. И больно. А ещё — очень одиноко. Пожалуй, это было первое, что он ощущает по пробуждении вечером, того ли дня или следующего он не знал уж. В комнате он один, лишь тоненький юный месяц выглядывает из-за шторки. Живот сводит комом, стоит ему сесть, свесив отчего-то голые ноги с постели. Пусто. На кухне родители что-то негромко обсуждают за поздним чаем. Мама при виде него тихо охает, предлагая поесть, но он лишь качает головой. Есть не хочется, точнее хочется, но по-другому совсем, и никакая картошка с тушенкой голод его не утолит. Отец смотрит строго, спрашивая, что случилось с «очкой». Кеша его лицо видит размыто, отчего-то прослеживая за тенями усталости, что прячутся в видневшихся на отцовском лице морщинах. От ответа он уходит, не поддаваясь даже на холодное «Иннокентий Николаевич», что отец произносит сквозь сжатые зубы. Мать устало одёргивает его, Коль, я говорила, плохая идея была, Коль, но Кеша не слушает, возвращаясь к себе в комнату. Голоса за закрытой дверью тухнут. Кеша хмурится, ведя плечами от набежавшего через открытую форточку сквозняка. Шаги его шаркают по комнате, поднимая в воздух пыль. Он замирает против окна. Взгляд его скользит по пустому двору, цепляясь за изгибы детской площадки и останавливаясь прямиком на старых качелях. Фигура на них почти незаметна, сливается с широкими прутьями своим сгорбленным видом, однако он выцепляет её сразу, как будет выцеплять снова и снова годами позже. И никогда не ошибаться. Игорь. Кеша дожидается, пока родители уснут — те, по обыкновению, всегда ложились рано. Стоит их голосам за стенкой стихнуть, он осторожно выскальзывает в коридор. Шаги его невесомы, неслышны, он будто скользит в воздухе, сам не замечая, как оказывается в коридоре, за дверью, на лестнице, во дворе. Игоря он не окликает. Молча подходит, замирая напротив. Запоздало вспоминает, что забыл «очку», потом — что нет её теперь, да и не нужно это вовсе. Игоря ему видно, будто в зеркале. Тот лежит сгорбившись, коленками уперевшись в необработтаный край дерева. Рубашка помята, плечи ссутулены. Он дрожит. Плачет? Кеша касается его рукой, осторожно сжимает плечо. Игорь вздрагивает тем не менее, дёргается всем телом, садится тут же обернувшись. Взгляд у него испуганный и отчего-то тусклый совсем, так что в груди холодеет сильнее. Кеша молчит, только смотрит. У Игоря тысячью солнц вспыхивают щёки. — Кеш! — шепот рассекает тишину. Кеша ничего не говорит. Он осторожно присаживается на самый край качели. Смотрит, как Игорь пятится назад, отворачивая лицо. Отчего-то страшно хочется уцепить его взгляд, но тот всё отводит глаза. Игорь горбится, сжимается весь в комок, и от него холодом веет и тиной. Неправильно. — П-прости м-меня, — бормочет Игорь, не поднимая глаз. По щекам его струятся слёзы. Холодные. — Я-н н-не со зла, ч-честно. Прости! Прости! Игорь шепчет с жаром, и слова его так болят, так болят. Кеша тянется к нему, но Игорь вдруг хватает его за руку первый. Глаза его — две чёрные бездны. Крохотные копии той, что он видит, задрав голову. Небо тёмное, звёзд не видно совсем. Месяц только. Один.