Капля тепла в холодном доме

      Суета.       Суета — это поток, по течению которого плывут десятки, сотни тысяч людей.       Суета держит на плаву многих печальных, горестных, несчастных калек, не давая им сойти с ума. Это пустота, это глубокая бездна — но это та невидимая сила, которая не даёт окончить страдания раньше времени: на крышах домов, в холодных водах, от ножей, от таблеток, от петель.       По течению плывёт и семья Шингуджи. Родители погибли ещё очень давно, и у маленьких детей остались лишь они одни. Сестра и брат, выброшенные, словно рыба, на безлюдный берег, делают всё, чтобы обеспечить друг другу лучшую жизнь. Для Миядеры, неизлечимо больной девушки, больницы становятся вторым домом. Для Корекиё, её наивного, нелюдимого братца, — ещё одно звено в ежедневном маршруте «дом-школа-дом».       На плечи мальчика легли почти все обязанности по дому: он убирает, он стирает, он готовит. После школы он постоянно прибегает к мудрой не по годам старшей сестрице, приносит ей бэнто, приготовленные по маминому рецепту — какими он запомнил эти ужины в миленьких крохотных контейнерах, — и постоянно рассказывает о школе. Она лежит на больничной койке, под капельницей и кучей лекарств, и слабо, очень слабо улыбается ему.       Сколько историй сестрица рассказала братцу! Начиная с детских японских сказок и древнегреческих мифов, Корекиё узнавал всё больше и больше о культуре разных народов. Его познания в области фольклористики растут, и, когда сказок Миядеры не хватает, он сам посещает библиотеки и читает, чуть ли не жадно глотая, десятки книг. И его интерес ненасытен.       Когда приближается вечер, Миядера просит его собираться домой. Трубят отбой, но братец не торопится уходить.       Дома холодно без неё.       И в такие дни, когда ему особенно одиноко, сестрица поёт колыбельную — либо из тех, что знала сама, либо из тех, которые она вычитала на днях. Нежный голос льётся в уши, и юноша, ложась головой сбоку от кровати, потихоньку закрывает глаза. Последнее, что остаётся в его памяти перед тем, как провалиться в сон — то, как бережно, как ласково, как нежно гладит его хрупкая, дрожащая рука.       И это повторяется почти каждый день.       Ежедневная рутина помогает им держаться друг за друга — ведь у них никого, кроме них самих, нет.       Когда-то давно Миядеру отпускали домой на время праздников, чтобы она встречала хотя бы Новый год и день рождения не в больничных стенах — не в этой белой, пропахшей хлором тюрьме. Но в последние годы ей становится всё хуже и хуже.       С каждым днём она тает, словно остатки грязного весеннего снега. Лицо Миядеры уже довольно трудно называть бледным — оно серое, и румянец, даже если и появлялся на впалых щеках, едва ли делал его более живым. Всё реже девушка улыбается, а если она это и делала, то лишь через силу. Тонкие, исхудавшие руки дрожат намного заметнее, хотя старшая Шингуджи с трудом пытается это скрыть, но это совершенно бессмысленно: её брат постоянно притворяется, что не видит, как колеблется вода в стакане, когда сестрица пытается утолить жажду. Ей тяжелее ходить, ноги постоянно подкашиваются, и она невольно ударяется ступнями, пальцами или бёдрами о тумбочки, ножки кровати и края столов. Синяки после таких столкновений могут не проходить месяцами.       Но самое тяжёлое, что замечает Корекиё за эти месяцы… это пустые жёлтые глаза Миядеры. Если раньше в них иногда появлялись крохотные звёздочки — маленький проблеск надежды на выздоровление, то теперь…       Она доживает последние дни.       Она медленно умирает.       А чем ближе она ощущает скорую смерть, тем сильнее её тянет к тому, о чём она слышала лишь со стороны. Сестрица хочет жить, хочет испытывать искренние чувства… и хочет любить. Но единственный, кто может удовлетворить её желания… это её младший братец.       Она просит крепче обнимать её, просит целовать в губы, просит разрешения касаться его тела…       И к этому Корекиё тоже привыкает.       Жизнь Шингуджи, кажется, почти не меняется. Темп, с которым они проживают новый день, постепенно замедляется, но изменения практически неощутимы. Лишь касания к обнажённым участкам кожи немного жгутся — как будто тело сопротивляется табу, которое сестрица навязывает Корекиё.       Сживаются они и с этим: Миядера провела всю свою жизнь в больницах, и какой-то иной конец, кроме смерти на больничной койке, никому из них не видится теперь. А привычная рутина, суета, возня с врачами, анализами, процедурами — через что девушка проходит постоянно, без выходных и каникул — помогают утонуть в хлопотах. Мысли о том, что нужно снова внести результаты в амбулаторную карту, снова сделать флюорографию, купить и приготовить еды на ужин, как вода, заполняют и уши, и голову, погружают в бездну бессознательного всё глубже.       Что самое главное — эти мысли не дают думать о близости смерти.       Серые дождливые дни Корекиё проводит в отчётах дней до того, как его крохотный мир, который состоит из него и его сестры, вот-вот рухнет. Он всё так же слушает мифы разных народов, он всё так же читает ей свои статьи, он позволяет оставлять сухие и холодные поцелуи на шее и ключицах. Они всё так же почти не ночуют дома, проводя бесконечно долгие дни в больнице. Если в квартире младший Шингуджи и появляется, то только по делам: приготовить поесть, принести документы, что-то сделать по учёбе. В целом, скорый конец их привычной жизни не ощущается так, как могло бы показаться.       Однажды в конце учебного дня Корекиё вновь не захотел уходить домой.       — Корекиё, прошу тебя, сходи домой, — снова и снова повторяет сестрица. — Ты же говорил, у тебя завтра важная контрольная работа…       — Но я готов к ней, нээ-сан, — бормочет брат, садясь сбоку от кровати. — Я всё повторил, домашняя работа сделана по всем предметам…       — А если проверю?       — Я же говорю, я всё сделал…       Он садится на пол, кладёт голову на кушетку и тихо мурчит.       — Я не хочу идти домой, нээ-сан. Там холодно без тебя, знаешь?..       — Разве ты не привык? — огрызается Миядера. — Я почти не бываю дома. И даже не помню, когда в последний раз была там сама. Поэтому, прошу тебя, уже поздно, на улице темно, тебе пора домой…       — Я никуда не пойду…       — Корекиё, прошу тебя…       Но он, как назло, засыпает прямо здесь, лёжа верхней частью тела на кушетке рядом с ней. Тяжело выдохнув, старшая Шингуджи тоже закрывает глаза.       Утром Миядеры уже не было в живых.       Она умерла спокойно, без мучений, криков и слёз. На языке у Корекиё вертится лишь одно: сестрица наконец отмучилась.       Когда врачи подтвердили, что Шингуджи Миядера скончалась от остановки дыхания, её брат, выслушав консультации по поводу того, что делать ему в таком случае, он направляется домой.       А дома холодно. Приходить сюда больше нет никакого смысла.

***

      Проходит несколько дней. Не без помощи дальних родственников Корекиё удалось кремировать Миядеру. Теперь его сестрица — точнее, то, что от неё осталось, — всегда будет с ним.       Он приходит домой и приносит с собой урну. Её надо бы поставить на видное место, но куда именно — он не знает. Можно попробовать собрать на одной из полок алтарь или расчистить тумбочку, потому что на семейном алтаре есть место лишь для родителей. Урны их детей сюда бы не поместились.       — Куда же мне тебя поставить…       Корекиё садится за стол, ставит урну напротив себя и смотрит на неё, не сводя глаз. Мысли о том, куда лучше будет пристроить останки, заглушают остальные мысли. Не думать о случившемся помогают и насущные проблемы: надо что-то сегодня поесть, надо поспать, надо найти работу, чтобы не оказаться на улице. И, хоть быт, как и всегда, заставляет не думать о происходящем, на сердце всё равно лежит что-то тяжёлое, неподъёмное.       Внезапно раздаётся звонок в дверь.       — Кто там?       — Доставка!       Без задней мысли Корекиё открывает дверь, забыв, что он вообще-то ничего и не заказывал. Осознание настигает его только тогда, когда его кисть уже проворачивает ручку, а он впускает незваного посетителя. Но даже если бы кто-то пришёл по его душу прямо сейчас — возможно, это лучший момент для того, чтобы убить его? Неважно. Если это так, юноша готов принять смерть.       — Шингуджи-сан? — на него, хлопая ресницами, смотрит его одноклассник, Амами Рантаро. — Ты даже не проверил, кто это. Как ты?       — Да, прости, Амами-сан, — Корекиё впускает его в дом, а парень, в свою очередь, заносит большую картонную коробку. — Что это у тебя?       — Мы узнали от знакомых о том, что у тебя случилось, и мы все скинулись на одну штуку для тебя, — Рантаро кладёт её на пол. — Ты сейчас не занят?..       — Мне особо нечем заняться, — вяло отвечает Шингуджи, снова садясь перед урной. — Я просто не могу придумать, куда мне можно поставить урну с прахом сестрицы, потому что нашего семейного алтаря явно недостаточно.       — Как раз я и пришёл по этому поводу. У тебя есть канцелярский ножик?       Спустя пару минут Корекиё приносит нож и помогает Рантаро вскрыть коробку. Внутри неё лежат дощечки разных размеров: большие и маленькие — и все они расфасованы по отдельным пакетам.       — Я отыскал набор, который можно собрать по твоему желанию: это может быть и буцудан, и камидана. Просто детали нужные добавить — и всё!       — Должно быть, дорого обошёлся, — с непривычной для Рантаро прагматичностью оценивает Корекиё. — Я всё возмещу, как только появится…       — Даже не думай! — Амами тут же его прерывает. — Лучше давай его вместе соберём и поставим… скажем, туда?       Рантаро указывает на пустое место позади зоны отдыха в гостиной. Кроме шкафа с посудой на торжественные случаи, который не открывали ещё со времён кончины родителей Шингуджи, там ничего нет.       — Можно попробовать…       И оба юноши приступают к работе.       Постепенно, с перерывами, но в почти полной тишине, они собирают нечто среднее между буцуданом и камиданой: небольшой, но достаточно широкий шкафчик, сверху которого установлена конструкция, похожая на фронтон синтоистского храма с черепичной крышей и шпилем; чуть ниже фронтона Корекиё подвешивает небольшую симэнаву, шедшую в комплекте. Работа идёт долгая: ребята не замечают, как быстро наступает вечер, а за окнами уже становится темно.       Но по какой-то причине, чем ближе конец этой работы, тем меньше Корекиё хочется, чтобы она прекращалась. Он то и дело молча наблюдает за Рантаро, бросает случайные взгляды, но тут же отворачивается, стоит ему только заметить.       Как это странно.       Амами — не больше, чем его одноклассник.       Да, он один из немногих, кто обращает внимание на Шингуджи не только для того, чтобы поиздеваться над его длинными волосами (которые он заранее начал отращивать, чтобы сестрица была с ним всегда, будь она в больнице или в могиле) или попросить списать, но и для того, чтобы просто поболтать — как самые обычные люди. Рантаро рассказывает о своих пережитых путешествиях, о поисках своих сестёр, о планах на будущее. Корекиё же стесняется говорить о тех упущенных возможностях, которые были бы у него, будь его семья жива и здорова, и потому он может лишь говорить о мифах и сказках из далёкого прошлого, которое никогда ему не принадлежало. Его невольный собеседник не отказывается и не выражает недовольство, наоборот, он каждый раз удивляется и хвастается своим многочисленным друзьям, какой его приятель ходячая энциклопедия: расскажет и о легендах разных стран мира, и о самых изощрённых способах убийства.       Да, он нередко протягивает ему руку помощи. Где поможет с домашней работой, где — навещает его, когда застаёт его дома, где — купит какие-нибудь подарки и для него, и для сестрицы. Миядера никогда не отказывалась от них, принимала и берегла, как нежные воспоминания, но по какой-то причине просила Корекиё не привязываться к сторонним людям. «Ты будущий учёный, Корекиё, а лучшие учёные отстранены от человеческих эмоций, — говорила она порой. — Да и кто поймёт тебя лучше меня, братец? Верно, никто. Никто, кроме нас, не протянет нам руку помощи, никто не позаботится о нас, никто не облегчит нам наши страдания. И потому — никогда ни на кого не рассчитывай, только на себя. В нужный момент тот, кому ты доверишься, может и не помочь тебе».       Но по какой-то причине, когда Рантаро приходит к Корекиё домой, всё здесь наполняется теплом. Что именно создаёт такое впечатление: блестящие зелёные глаза, заботливый взгляд, светлая и мягкая улыбка, тёплые руки или мудрые, но добрые слова — Шингуджи и сам не может понять. Однако в этом холодном доме Рантаро — капля — увы, лишь капля! — но того тепла, в котором он, кажется, всегда нуждался…       — А остальное надо решать с храмом, — улыбается Амами, и Шингуджи выпадает из потока мыслей. — Я не знаю, какая из религий тебе ближе, так что прям не знаю, что порекомендовать… Мы и собрали-то нечто среднее между домашним алтарём для Будды и для почитания ками.       — Ах! Ничего страшного, — Корекиё встаёт с колен и выгибается, почувствовав, что ноги от неудобной позы на полу немного онемели, — я не исповедую ни одну из них, чтобы считаться достаточно верующим. На каникулах съезжу в префектуру Миэ за офудой, памятные таблички с именами есть, только для Мии надо сделать…       — Шингуджи-сан.       — Возможно, тот факт, что единственный омамори, который у нас был, мы отдали ей, а она отдала мне, привёл к тому, что есть. Я не знаю…       — Шингуджи-сан.       Рантаро встаёт и берёт Корекиё за плечи. Тот вынужден смотреть ему в глаза.       — Успокойся. Скажи мне: как ты себя чувствуешь?       Рантаро этот вопрос кажется глупым. Идиотским даже, скорее. Действительно, Амами, как же чувствует себя человек, который потерял последнего близкого родственника? Вопрос сам сорвался с языка, но слово — не воробей, не так ли?       — Я… Я-я-я…       — И-извини, глупый вопрос, хах, — Амами тут же бросается извинениями. — Прости, не знаю, что на меня…       Но он чувствует, как дрожат плечи его друга. И слышит слабые всхлипы.       — Нашло?.. — остановив потоки извинений, Рантаро быстро поднимает глаза на Корекиё.       Он плачет.       Точнее, он тяжело дышит, а слёзы сами льются в три ручья. Лишь иногда его тело вздрагивает, чтобы перевести дух. Стеклянные жёлтые глаза смотрят куда-то в одну точку. Как будто Корекиё не отдаёт себе отчёта, не может контролировать себя. Губы тоже дрожат, словно он ещё пытается что-то сказать, но слова не сходят с языка.       — К-Корекиё?.. — Рантаро не сводит с него глаз, крепко сжимает его плечи, но боится сделать больно.       — Я-я-я в по-порядке… — Корекиё наконец прячет лицо в ладонях, стесняясь всех своих слёз. — Прости, прости, что в-видишь меня таким, А-Амами-сан… Я н-не должен… Не дол-жен…       — Хей, я же не виню тебя, — мягко улыбается Рантаро, касаясь его волос, трогая кончиками пальцев его дрожащие бледные руки. — Поплачь. Я всегда так говорю сёстрам — чтобы они не держали в себе! Им потом становилось легче — и тебе тоже должно полегчать…       Он не отвечает. Вместо этого он лишь молча зажмуривается и запрокидывает голову. Слёзы льют с ещё большей силой, а голос Шингуджи заметно дрожит: вместо тихих вздохов он издаёт тяжёлые всхлипы, как будто он начинает задыхаться. Амами же ничего не может сделать, кроме как крепко обнять своего друга. Бережно гладя его по спине, Рантаро чувствует, как его одежда на плече становится мокрой от горьких и тяжёлых слёз. Корекиё убирает руки от лица и обнимает одноклассника в ответ, сжимая его так, что он невольно ахает.       Он наконец позволяет себе вылить всё, что накопилось за эти долгие мучительные годы. Он может позволить себе во всю силу разрыдаться.