Хайд опять не дома. Лишь богу известно, где его носит. Или дьяволу, что в случае Эдварда, вероятно, более уместное сравнение.
Генри не знает, радоваться ему или плакать. Выдохнуть с облегчением или позволить склизкому ощущению тревоги паразитом забраться под кожу. Когда Эдвард ошивается рядом с Джекиллом, находясь под его строгим надзором, несчастный Лондон защищён от бесчинств неугомонного монстра.
Хотя бы на день.
Именно в такие дни Джекилл застрахован от того, что к нему нагрянут с ордером, и от того, что о нём разнесутся дурные слухи, яко бы именитый деятель науки, уважаемый в узких кругах, якшается со всяким сбродом, пособничает криминалу и подобная чушь.
С другой стороны – пока Хайда поблизости нет, стальные обручи, не дающие Генри нормально дышать, ослабевают, выпуская из тугих объятий треснувшие рёбра. Он может ненадолго забыть о необходимости выступать для Хайда нянечкой и тюремщиком в одном лице. Он может трудиться, не отвлекаясь каждые пять минут. Он может возложить изматывающую обязанность под именем Эдвард Хайд на кого-то ещё.
Это дилемма. Сложная, мучительная. Сложнее любого выбора, когда-либо выпадавшего на долю Джекилла.
Генри томится в гостиной, то и дело поглядывая на часы и неосознанно подсчитывая минуты. Время ползёт улиткой. Движется, но будто стоит на месте, высасывая все соки.
Забавно, Генри давно мог удалиться к себе в кабинет, либо в спальню, но нет, он сидит почти у самой двери, словно верный пёс, ожидающий прихода хозяев. Вот только Эдвард ему не хозяин. Скорее наоборот, если вдаваться в суть их взаимоотношений.
Как бы то ни было, Генри не уходит. Он вчитывается в тонкие строки, потихоньку начавшие рябить перед глазами. Смысл написанного кружится непослушным мотыльком, и Генри не в силах поймать его за крылья, не повредив. Он слишком устал для аккуратности.
Сейчас два утра, а он до сих пор не лёг, окончательно сбив годами поддерживаемый режим. К тому же Хайда нет. Куда он подевался вообще? В который раз не даёт Генри спать.
Снаружи бибикает кэп, заставляя вздрогнуть от неожиданности. Эдвард? Нет, вряд ли. Хайд такси предпочитает ноги, а наличных у него разве что на выпивку. Если, конечно, он не обворовал какого-нибудь бедолагу на обратном пути.
И почему Генри думает об этом?
Ну же, выкинь его из своего разума так же, как выкинул из своего тела.
Генри вновь погружается в чтение. С тройным усердием. Но мысли настырно меняют траекторию, будто издеваясь.
Джекилл надеется, что в душе Хайда осталось хотя бы что-то хорошее. Что он не стёр всё подчистую, когда разделил их. Должна быть хоть капля, потому что у Джекилла «плохое» найдётся сразу, даже копать глубоко не придётся.
Когда Хайд заваливается в их квартиру с недопитой бутылкой вина и стёсанными кулаками, «плохое» неумолимо растёт, грозясь вылиться наружу потоком нелицеприятных выражений. Ни то чтобы Джекилл любит нецензурно выражаться, но при виде Хайда нестерпимо хочется. А ещё хочется вышвырнуть его куда подальше и не пускать обратно. Никогда. Ни под каким предлогом.
Генри уверен, что, окажись Эдвард на улице, он не пропадёт: в конце концов он не раз исчезал на несколько дней, а затем объявлялся как ни в чём ни бывало, не считая ран, вывихов, а иногда и переломов. Ему есть, где жить. Есть, чем заняться. Но почему-то он постоянно возвращается сюда. А Генри почему-то не отворачивается от него и не бросает, несмотря на ненависть, скопившуюся в гигантский, запутанный клубок.
Неужели причина в том, что они были единым целым и их до сих пор тянет друг к другу? Генри останавливается на этом варианте. Хватается за него, как за соломинку, не желая лезть в дебри и строить новые, неутешительный теории. Так намного проще. И ему, и Хайду. У них и без того проблем не разгребёшь.
— Соскучился по мне? — язвит Хайд.
Рот его изогнут в кривой усмешке. Она не пропадает с момента, как он переступил порог. Не будь Джекилл джентльменом и будь в нём на фунт меньше уважения к самому себе, он бы уже стёр её кулаком с нахальной физиономии.
— В молчанку играешь?
Хайд проходит вглубь комнаты.
Наглость. Вот она. Ожившая, в её эталоном воплощении — ни дать ни взять. Наглость, вседозволенность, презрение ко всему существующему. Хайд собрал завидную коллекцию из отвратительнейших черт, доведя их до совершенства. Генри вздрагивает от факта, что раньше они принадлежали ему.
Он утыкается в ноутбук, сосредоточившись на ярком экране и не замечая ничего из вне. Работа отвлекает. Только в неё он вправе сбежать, нырнув в мир, где он контролирует каждую деталь, потому что в нём больше нет Хайда.
Но Эдварду плевать.
Невысокая тень скользит прямо к Джекиллу. Садится на подлокотник кресла. Ладонь её ложится на серебристую крышку и захлопывает — Генри едва успевает убрать пальцы с клавиатуры.
— Эдвард! — восклицает Генри возмущённо, стреляя в мужчину негодующим взглядом. Отмечает, что бутылка в его руке не закрыта, и отстраняет ноутбук. Зная Хайда, случайно пролить напиток на дорогостоящую технику для него не горе. Скорее забавный розыгрыш. — Я вообще-то работаю.
Хайд молчит. И улыбается с самым невинным видом.
— Ты всегда работаешь. Нашёл бы себе занятие повеселее.
— Устраивать драки в баре? — Генри косится на его измятую рубашку. На груди грязные пятна — ни то от вина, ни то от крови. Галстук, красный, словно мишень из тира, повёрнут набок, выбит из-под воротника. Генри машинально тянет поправить его, но он одёргивает себя.
— К примеру… Всяким лучше, чем торчать круглые сутки здесь, как подвальная крыса.
— Затворничество меня вполне устраивает. А теперь, будь добр, прекрати мешать, — Генри пробует открыть ноутбук, но ему не позволяют.
Сердитый взгляд Хайд в упор игнорирует. Неужели ему настолько нравится бесить Генри? Судя по всему, да, ведь он не упускает ни шанса поглумиться над ним, вытворить что-нибудь вопреки, позлить. Какую пакость он выкинет на сей раз? Точно бутылку опрокинет. Не просто же так он её притащил.
Джекилл размышляет, поглощённый водоворотом вопросов, запоздало понимая, что Хайд бездействует, не сводя с создателя дьявольских, прожигающих насквозь глаз. Вдруг в них мелькает нечто странное. На долю секунды, не давая ни ухватиться, ни разобрать. Генри знает Хайда лучше, чем порой родитель знает своего ребёнка, но даже он не распознаёт таинственную эмоцию.
Эдвард вообще ведёт себя сегодня противоречиво, необычно. Не эпатажно и энергично, а наоборот — замедленно и рассудительно, что в присутствии Генри происходит крайне редко.
«Почему он ничего не делает?» — Генри сбит с толку. Лицезреть Хайда тихим, будто введённым в транс, до дрожи непривычно, пугающе.
— Эдвард?
Но прийти к озарению, что маячит буквально под носом, не дают. Миг, и Хайд меняется. Включается, точно робот, подчиняющийся принципам игры. Вытянувшись, он ставит бутылку на тумбу по противоположную сторону от кресла.
— Ответь, Генри, какого жить, избавившись от всех тех качеств, из которых я состою? Очиститься, возвыситься над остальными. Ты для этого затеял свой поганый эксперимент, не так ли? Жаждешь быть ангелом для окружающих. Притворяешься тем, кем не являешься, прикрываясь мнимой вежливостью. Но мне известно, каков ты. Нарцисс, трус–
— Довольно. Я не намерен выслушивать от тебя оскорбления.
Генри хочет встать, уйти прочь, лишь бы не видеть Хайда, но ему надавливают на плечи, приказывая сидеть. Хайд берёт Генри за подбородок, приковывая внимание к себе.
— Что, правда слишком тяжела?
Генри жмурится, когда длинные ногти врезаются ему в кожу, царапая. Он перехватывает запястье Хайда, пытаясь отстранить его от себя. Бесполезно. Хайд впивается сильнее.
Смрад от алкоголя до тошноты едкий, словно Эдвард использовал вино заместо одеколона. На обветренных губах кровь. То ли он искусал их, то ли его ударили — не разберёшь.
Да и неважно.
Всё переходит в раздел «неважное», когда Хайд наклоняется ещё ближе, так, что Генри обжигается его тёплым, чуть сбитым дыханием. В горле скапливается ком. Генри шумно сглатывает, ощущая себя загнанной добычей. А Хайд неприрученный зверь, который собирается или растерзать его в слепой ярости, или сожрать целиком, словно вкуснейший деликатес.
Но на деле Хайд выбирает нечто среднее. Он целует Генри. Целует несдержанно, жадно, вкладывая в отчаянный жест одолевающие его переживания, что подхватывают Генри и уносят, смешиваясь с его собственными. Джекилл едва не тонет, но вовремя цепляется за остатки благоразумия.
Он отталкивает Хайда.
— Какого чёрта ты творишь?!
— Доктор, следите за языком. Вам не пристало выражаться столь грубо.
Хайд, кажется, совсем не смущён ситуацией. Он демонстративно облизывает нижнюю губу, наблюдая, как Джекиллом овладевает неловкость. Румянец на бледном, извечно серьёзном лице вызывает особое наслаждение.
— Отпусти сейчас же, — говорит Генри. — Я не желаю более здесь находиться.
— Оу, и почему же? Неужто из-за меня? Давай, Джекилл, скажи, какие чувства я у тебя вызываю?
— Раздражение, злость, — отвечает Генри сохраняет внешнюю бесстрастность, лишая Эдварда привилегии сыграть на его агрессии.
— Но ты сам создал меня таким, никто не просил, а теперь отказываешься от последствий. Нужно уметь нести ответственность за свои поступки.
— Да лучше бы не создавал, — бросает Генри, не задумываясь. — Проблем было бы меньше.
Хайд цепенеет. Взгляд его, отравленный алкоголем, резко становится осмысленным и одновременно слепым. Острым, но отрешённым. Джекилл понимает,
что ляпнул. Он понимает, в какое дерьмо влез, когда хватка на его запястье смыкается намертво.
Но чёртова гордость всегда была сильнее.
— Забери свои слова назад, — медленно произносит Хайд, почти по слогам. — Забери их назад, — практически шипит он.
— И не подумаю.
Хайд усмехается себе под нос. Опустив голову, он встаёт, неестественно дёрнувшись. Растрёпанные пряди падают на глаза, размывая черты и мешая прочитать его настроение.
Давящую тишину внезапно обрывает смех. Поначалу глухой, он постепенно возрастает, заставляя Генри поёжиться. Покачиваясь, Эдвард доходит до подставки с зонтами. Берёт один, сжимая рукоять. И ударяет по зеркалу, висящему рядом, с такой силой, что от деревянного наконечника отлетают щепки. Осколки с грохотом осыпаются на пол, разлетаясь по помещению.
Генри холодеет. Стискивает подлокотники, лихорадочно размышляя, что предпринять: сидеть, не привлекая к себе лишнего внимания, или рискнуть добежать до спальни и запереться там.
Эдвард способен убить. Он убивал, когда они с Генри делили одно тело. Преступление, которое не забыть и не простить. Грех, от которого Генри не откупиться. Он повинен в чужой смерти, пускай и не приводил приговор в исполнение, не был палачом.
Эдвард всё ещё держит зонт. Костяшки его белы. Он шагает в сторону, и под ботинком хрустит стекло. Генри порывается сказать ему быть осторожнее: осколки легко вопьются в подошву. Опять это необъяснимое волнение. Стремление позаботиться, уберечь. Оно ведёт меж рёбер, перебирает кости, не давая усидеть из-за мерзкого ощущения, будто внутри шевелится нечто живое.
— Я так хотел добиться твоего расположения, — выдаёт Эдвард шёпотом, точно разговаривает сам с собой. — Пытался сделать хоть что-то, чтобы ты обратил… — он прерывается.
Мгновение Хайд стоит неподвижно. А затем срывается с места быстрее, чем Генри успевает сориентироваться.
— Ненавижу тебя, — прилетает напоследок с оглушительным хлопком двери.
— Эдвард! — Генри вскакивает.
***
Спящий город устилают тени. Накрывают его тёмным, невесомым одеялом, сплетённым из секретов ночи. Всё будто замирает, охваченное таинственным мраком. Даже свет от фонарей — и тот статичен. Фальшив. Фонари, как театральная рампа, освещают сцену, скрывая главное в закулисье. Тишина сворачивается в шарик, затыкая уши, лишь изредка слышно плавное движение колёс где-то вдалеке.
Город сна, туманов и забытия. Хорошо, дождь кончился.
Генри сворачивает на очередную улочку. Идёт наугад, неясно куда, ступая прямо по лужам и по мокрой серой плитке. Ветер завывает ему в спину, подгоняя. Кроме размашистых шагов и тревожных дуновений вокруг царит безмолвие. Оно словно потешается над мужчиной, губя надежды отыскать Эдварда. В уме Генри перебирает варианты, куда он мог направиться. Джекилл уже проверил два бара — частые пристанища Эдварда — но не нашёл его.
Генри молит бога, чтобы Хайд не попал в неприятности, из которых не выберется. Не натворил чего-нибудь ужасного, непоправимого. Не убил кого-то. Он не умеет справляться с гневом, не контролирует его, превращаясь в машину разрушений и тотального хаоса. Если он убьёт снова, Генри потом не отмоется. Но страшит Джекилла не гипотетическое убийство, а то, что Эдвард пострадает — от полиции или зашуганных граждан, вознамерившихся поквитаться с монстром самолично. Они не будут терпеть безнаказанность вечно. Они разорвут его на куски.
Конечно, Генри должно быть всё равно. Ему и было всё равно. До сегодняшнего момента. Пока Эдвард, неустанно носивший маску из сарказма, желчи и показного пренебрежения, не решил пооткровенничать. Проявил что-то, похожее на искренние чувства. Поцеловал Генри.
От воспоминаний щёки заливает краска, согревая изнутри. Боже, Генри давно не подросток, чтобы стесняться таких вещей, но сердце настаивает на обратном.
Иногда Хайд ведёт себя, как ребёнок. Ребёнок, заключённый в тело взрослого, обиженный на мир за несправедливость, выказываемую ему с рождения. Капризное, несмышлёное дитя с эгоизмом, возведённым в абсолют. Он ставит свои интересы выше любых других. Он ищет развлечение в людских страданиях. Ему плевать на мнение общества и на то, что его станут судить и проклинать за содеянное.
Однако, как выяснилось, ему не плевать на Генри. Наверное, Джекилл сошёл с ума и воспринял происшествие между ними в корне неверно, но показалось ему именно так. И сколько бы Эдвард ни был отвратителен и груб, Генри обязан пред ним извиниться.
Побродив по улицам с час, Генри отчаивается окончательно. Его клонит в сон. Недосып, приумноженный стрессом, ложится на веки, а влажный, липкий холод оплетает конечности, парализуя. Генри замедляется. Приметив одинокую лавочку, он садится, не боясь заляпать брюки.
Он бы подождал Эдварда дома, но вряд ли тот вернётся после произошедшего. Эх, только бы не пришлось наведываться в криминальный квартал. Подобных Генри — интеллигентов, людей с достатком — там не жалуют. Повезёт, если ограбят. А ведь не дай бог чего похуже сотворят.
Генри закрывает глаза. Всего на мгновение: отдохнёт чуть-чуть и возобновит поиски.
Да, обыскивать притоны и прочие сомнительные заведения — отнюдь не то, чем он планировал заниматься. Впрочем, появление Эдварда в его жизни закономерно внесло свои коррективы, давно извратив скучную обыденность.
***
Рычащий голос просачивается обрывками, разрывая хрупкую материю сна. До Генри доносятся то ли претензии, то ли угрозы – он толком не разбирает, но интуиция услужливо подсказывает, что фраза «видимо давно в рожу не получал» не сулит ничего благоприятного. Джекилл разлепляет веки, поспешно выбираясь из колыбели сна, и поворачивается к человеку, нависшему над ним.
— Генри?! — восклицает Хайд. Желание ввязаться в конфликт со случайным бродягой, отражённое в кровожадном оскале, рассеивается, сменяясь удивлением, ступором и, под конец, злостью. — Что ты тут забыл?
— Тебя искал, — говорит Генри и садится, отряхиваясь. — А ты теперь каждого встречного донимаешь?
— Нет. Только тех, кто спит на лавочке в пальто за пару тысяч фунтов, — язвит Хайд.
Сломанный зонт всё ещё при нём: он опирается на него обеими руками, выставив вперёд, и нервно постукивает по рукояти кончиками пальцев.
Генри смолкает. Мнёт ткань одежды на плече и отворачивается, то ли стыдливо, то ли пристыжённо. Не может подобрать нужных слов и переступить через себя, чтобы озвучить их вслух. Он напоминает воробушка — нахохлившегося, с промокшими, распушёнными перьями. Хайд пытливо рассматривает Джекилла. Его трогает мимолётная, непрошеная улыбка, которую Эдвард безжалостно подавляет. Присев рядом, он вытягивает ноги, испуская раздражённый вздох.
Молчание повисает ненадолго. Генри нарушает его первым, не выдержав давления.
— Прими мои извинения, — выпаливает он на одном дыхании, а потом, после непродолжительной паузы, добавляет: — То, что я сказал... Я так не считаю. Я не считаю тебя ошибкой.
Хайд не спускает с создателя сверлящего взгляда, словно мечтает залезть Генри под кожу, содрать её, обнажив его истинное нутро. Джекилл сравнивает себя с лягушкой, расчленённой, положенной под микроскоп.
— Знаешь, пока я шатался по городу, меня не покидала мысль проломить тебе череп чем-нибудь тяжёлым. И она до сих пор кажется мне жутко соблазнительной, — делится Хайд слишком непринуждённо для откровений, которые вылетают из его рта.
Генри выжидательно смотрит на него, но без доли испуга. Наслушался. В прошлом Эдвард угрожал ему столь часто, что угрозы подрастеряли в цене, приравнявшись к «спасибо» или «пожалуйста». Хайд разбрасывался ими без веского повода. Привычка. Нехитрый способ утолить гнев, когда лень ввязываться в потасовку. А потому в общении с Хайдом Генри приучил себя обращать внимание преимущественно на его поступки.
— Ты поцеловал меня, — говорит Генри, считывая реакцию.
Эдвард дёргается, поджимая губы. Ведёт головой вбок, но тут же, будто подстёганный честью, замирает, более не шевелясь. Генри пронизывает изумление. Он едва сдерживается, чтобы не озвучить захлестнувшее его удивление вслух: короткое, но исчерпывающее «вау» застывает на языке так же, как застывает сам Генри. Инстинкт учёного, исследователя, активизируется, столкнувшись со странным и неизведанным. Генри пододвигается к Хайду, подушечками пальцев чувствуя деревянную поверхность лавочки, Чувствуя сантиметры, разделяющие их.
Он подмечает несвойственное Хайду стеснение. Наблюдает, как тот стискивает зубы, пряча в знакомом оскале истину. И лишь то, что он до сих пор не издал ни звука, рушит стену гордости до основания.
— Прекрати, — наконец произносит он, намекая на чересчур пристальный взгляд. — Я тебе не лабораторная крыса.
Да, Эдвард этого не любит. Любое напоминание, что он в первую очередь порождение неудачного эксперимента, а не живой, самодостаточный человек. И Генри пора научиться воспринимать его по-другому. Перечеркнуть надиктованные в самом начале правила и написать новые.
— Прости, мне просто нравится смотреть на тебя.
Эдвард фыркает.
— Юмор — не твой конёк.
— Я не шучу, — тушуется Генри, а затем добавляет голосу твёрдости, способную пошатнуть предрассудки Хайда и его убеждённость в собственной никчёмности. — Ты всегда вызывал во мне интерес и не только научный. Я претерпел неудачу, пробуя объяснить его природу, но, полагаю, это и не нужно.
— Скажи, — перебивает Хайд, — все учёные так неуклюже признаются в любви?
Генри тянет отбить его выпад чем-нибудь колким, но достойных слов на ум не приходит. Да и не нужны они. Генри не то чтобы обижается, а Эдвард не пытается задеть его по-настоящему — он банально не привык нормально отвечать на комплименты, но это отнюдь не означает, что он против их принимать. Особенно от Джекилла.
Хайд сокращает оставшееся до Генри расстояние. Вслепую находит его ладонь, не отрывая взора от расширенных зрачков напротив. Любуется ненасытно, изучающе.
— Если всё, что ты сказал, правда, тогда не отталкивай меня.
Хайд снова целует Генри, на сей раз аккуратнее, мягче. Не встретив сопротивления, он углубляет поцелуй.
Вдруг Генри поддаётся ближе. Отзывается на ласку, придерживая Эдварда за воротник куртки. Воздух точно становится теплее, растапливая мороз и тоску. Эдвард обнимает Генри за затылок и чуть надавливает, зарываясь в спутавшиеся волосы. Близость Джекилла отзывается в нём неслыханным удовольствием. Прошивает сладкой дрожью, заводя сердце. Ха, а он думал, оно мертво.
— Доктор, вы на вкус, как пирожное, — констатирует Хайд удовлетворенно. Генри кажется, что он различает хриплое урчание в его голосе. — Теперь я распробовал.
Да, Генри умеет краснеть. И ещё как. Он убедился в этом уже дважды за вечер.
Хайд клонит голову к плечу, хищно щурясь. Тыкается в шею Генри носом, вдыхая аромат чужого тела. Генри чувствует очертания его улыбки и то, как улыбка перерастает в ухмылку, сопровождаемую вибрирующим смешком.
Генри ловит Хайда за руку и осторожно проводит по костяшкам, очерчивая по кругу каждую косточку.
— Пойдём, нужно обработать твои раны, — велит он. — И завязывай с драками, я не успеваю пополнять запасы в аптечке, — тон его полнится нежностью и одновременно возмущением.
— Ладно… ради тебя, — Эдвард цыкает, нехотя соглашаясь. — Идиотов вокруг развелось, ты не представляешь. Кулаки так и чешутся им навалять.
Джекилл никак не комментирует сказанное. Он касается тыльной стороны ладони губами и посылает Эдварду невесомый, но требовательный поцелуй, развеивая его дурные помыслы.
Хайд решает, что он готов поменять свои жизненные установки, если Генри попросит его как следует. А Джекилл приходит к выводу, что его «провалившийся» поначалу эксперимент всё-таки оказался удачным.
