Дьявол тоже может быть красивым

Жизнь казалась ничтожной и ничего не стоящей. Простой пустышкой. Он не знал, каков его смысл жизни. А был ли он вообще когда-либо? Или были лишь чужие навязанные идеи, за которые он хватался изо всех своих сил, желая только не остаться вновь в одиночестве и в стороне ото всех? Просящие взгляды и заломленные уголки губ, заставляющие подчиниться, сказать «да» и без оглядки броситься в очередную авантюру? Намёки и шепотки, умоляющие его забыть о собственных нуждах, о которых он, впрочем, никогда даже и не вспоминал, и помочь, спасти, выручить, даже если не в угоду себе? Он забыл, когда мог честно сказать, что был спокоен и ничего не чувствовал. Вина пожирала его живьём. Вина за смерть единственного оставшегося в живых человека, его крёстного, ведь это он сам повёлся на такую очевидную наживку другой стороны. Именно он пошёл туда без нормального плана, он привёл Орден Феникса и своих друзей, не обдумав все риски, и он в итоге стал причиной, по которой в Министерство пришли Пожиратели Смерти во главе со своим Лордом. Он стал тем, кого Сириус закрыл собой, кому не дал умереть, хотя это он должен был умереть в тот день. Провалиться в арку смерти и облегчить жизнь всем вокруг себя, а не заставлять их страдать и умирать за него и ради него. Он не стоил всего этого. Вина за ранения друзей, которые ему пришлось лицезреть уже после того, что он совершил в порыве своего обычного безрассудства. Вина за каждую маленькую царапинку на их лицах, за каждую слезу боли или гримасу, скорченную в приступах агонии. Вина за то, что им приходилось натягивать улыбки, лишь бы не огорчать его. Вина за каждое сказанное утешительное слово в ответ на его попытки принести им извинения. Вина за их уверения, что «всё в порядке», «ничего страшного», «ты наш друг, Гарри». Потому что нет, ничего не было в порядке, пока другие люди лежали на койках с ранениями, а он отделывался лишь царапинами и уже привычной болью в шраме. Потому что нет, это было страшно: осознать, что люди готовы пойти за тобой куда угодно, даже не сказав ничего в протест, осознать, что из-за его неосторожности они могут пострадать. Потому что он не мог считать себя их другом, пока вёл их на мучительную смерть. Вина за то, что привёл за собой взрослых и занятых людей, которые оказались почти что в ловушке среди стен Министерства, окружённые дикими и вышедшими из-под контроля кровожадными убийцами. Людей, которым пришлось разбираться с тем, что натворил он, расхлёбывать все последствия, сражаться и также получать настоящие ранения, защищая его. Он не помнил, когда в последний раз нормально спал. Какое сегодня вообще число? Месяц? Сейчас вообще день или ночь? Мысли и воспоминания тоже пожирали его живьём. Нападали всегда неожиданно, но метко, выбивали из колеи и затягивали на глубокое тёмное дно, полное чужих шепотков и осуждающих голосов, бьющих по самому больному и живому. Они подчиняли его волю себе и убеждали в чем хотели, не встречая сопротивления на своём пути. Тихим и слащавым голосом напоминали, не давали забыть о том, что он сотворил с другими людьми. Сгибали волю и уничтожали все светлые воспоминания, а он позволял-позволял-позволял. Позволял им подсылать ужасные сны, повторяющие смерть Сириуса, Седрика и его родителей раз за разом, позволял крутить в мыслях чужие крики боли и отчаяния, извращать чужие утешающие улыбки в гримасы, полные отвращения и недоверия. Позволял голосам говорить и говорить, варить себя в котле вины и ненависти к себе самому. Позволял затуманивать разум и стирать оттуда всё хорошее. Позволял шептать себе на ухо, что он предал всех и подставил, что оказался отвратительным другом и учеником. Позволял, потому что считал, что заслужил. Заслужил не спать по ночам, сгорать в вине и отчаянии, бывавших особенно жестокими, когда дел в доме Дурслей просто не оставалось, и его запирали в его же комнате на долгие сутки. Заслужил смерть родного человека, потому что не сберёг, не подумал и не защитил, когда было нужно. Заслужил одиночество и все эти издевательства собственных демонов над ним же самим. Все эти чёткие и обидные, резкие и грубые, режущие раскалённым ножом по хрупкому сердцу слова, произнесённые знакомыми голосами близких людей. Заслужил чувствовать боль, тонкими кусочками стекла вонзающуюся во все внутренности его тела, тоску, оставляющую после себя пепел и пустоту внутри него. Он не помнил, что делал неделю назад, вчера, да даже пару минут назад. Он превратился в автоматизированного робота. Что-то делал, с кем-то разговаривал и куда-то ходил, но вспомнить даже малейшие подробности у него не получалось. Собственный разум отказывался подчиняться его же слабым возгласам. Прятал всё внутри себя, стирал и закрывал все двери и окна, специально не оставляя выхода. Кажется, кто-то должен был что-то сказать ему, кому-то передать, куда-то забрать… Кажется, он и сам должен был что-то сделать… Он не помнил. Не мог помнить. В редкие моменты осознанности в голове было только постыдное желание сбежать и спрятаться от пожирающей его боли. Она вырывала из него всю душу по маленьким кусочкам, а потом злорадно возвращала обратно. Она будто ломала каждую косточку в его теле, сжимала судорогой каждую мышцу. Она шептала, что это всё — мелочи, по сравнению с тем, что пришлось почувствовать Сириусу. И Гарри сдавался сразу же. Не мог спорить. Он не просил избавления от вины или пожиравших мыслей, не просил покарать виновных в смерти крёстного, не просил даже забрать его от Дурслей, о которых этим летом попросту вспомнить не мог. Он лишь молил всех известных ему богов и демонов о том, чтобы Сириус не держал на него зла. Хоть бы он не винил его в своей смерти так же сильно, как он сам винил самого себя. Изредка он вспоминал, как, кажется, уже совсем давно Дамблдор говорил ему, что иначе было нельзя и что грядут ещё более тяжёлые времена, а Уизли уверяли, что всё будет хорошо, что всё образуется и пройдёт. Не будет болеть. Сейчас это казалось ложью, нагло брошенной в лицо. Такое не заживает. Он не знал, сколько ещё будут продолжаться эти мучения, и это тоже убивало его. Сколько ещё придётся терпеть боль, вспоминать один и тот же день, чёрным крестом перечеркнувший всё, что было до этого. Сколько ещё нужно будет существовать один на один с виной на сердце, тянущей его всё глубже на дно. Сколько ещё бороться за жизнь, когда она уже и так ничего для него не стоила. Он ничего не знал. Ему просто хотелось закрыть глаза и больше их не открывать. Никогда. Забыть про недалёкие «тяжёлые времена», про людей, ожидавших от него невероятных поступков, про необходимость вернуться в волшебный мир, уже давно переставший казаться тем самым домом, которого ему не хватало. Забыть, как он забыл детство и последний месяц своей жизни, и больше не вспоминать. Никогда. Но Судьба насмехалась над ним и заставляла существовать дальше. Помнить и открывать глаза. Вот и сегодняшний день начался также. Под звук яростного стука в дверь и настойчивого окрика с приказом немедленно проснуться и приступить к своим ежедневным обязанностям, он открыл уставшие глаза, получая считанные секунды отдыха, пока его разум ещё не проснулся и не начал вновь разыгрывать гнусные шутки над собственным владельцем. Пока не начал отстукивать чужой злобный и сумасшедший смех в голове, затягивать в манящую дымку Арки Смерти и рисовать чужое знакомое лицо, извращённое гримасой сожаления и боли. Нормально спать он перестал в тот самый момент, когда вернулся в дом Дурслей на очередные летние каникулы. Тут не было зелий Сна-без-Сновидений, какие всё же давали ему хотя бы пару часов сна без ужасающих картин перед глазами, заставлявших просыпаться каждые двадцать минут со стучащим в горле сердцем. Тут не было ни его друзей, которые действительно пытались его хоть как-то отвлечь в дневное время, ни магии, помогавшей в самые трудные моменты. Ежедневные задания, которыми в отместку за его непривычное молчание и покорность загружала Петунья, не приносили ничего, кроме очередного безразличия, потому что они никак не могли соперничать с тем, что творилось внутри него самого. Он делал всё как в тумане и даже не задумывался о том, сколько он держит на плите яичницу или как хорошо он стирает чужое бельё. Почувствовав, как знакомо начало ломить затёкшую шею, а разум окончательно проснулся от забытья, забирая его в очередной круг жутких воспоминаний, он поднялся с постели, не обращая внимания на чёрную пелену перед глазами. По привычке умылся ледяной водой, даже не задумываясь о собственном внешнем виде, и спустился вниз, чтобы приготовить завтрак. Кажется, Петунья даже что-то сказала ему помимо привычного упрёка о том, что он уже давно должен быть на кухне, но он даже не решился утруждать себя попытками вспомнить. Знал, что из этого всё равно ничего не выйдет. Всё то время, пока он на одной мышечной памяти готовил Дурслям завтрак, а потом также бессознательно на улице косил газон и поливал любимые цветы Петуньи под палящим летним солнцем, его не оставляло фантомное зудящее чувство где-то под рёбрами. Оно было слабым и почти незаметным, но ему действительно очень сильно хотелось отвлечь свой разум хоть на секунду, так что он приложил все свои малочисленные усилия, чтобы обратить как можно больше внимания именно на это необычное ощущение. И да, оно действительно было необычным, так как всё, что он обычно испытывал, он уже давным-давно выучил наизусть. И даже если и появлялось что-то новое, то обычно это были лишь очередные болезненные ощущения, приносившие ему лишь больше мук. Но это ощущение не было обычным или болезненным. Было чувство, будто внутри него что-то сидит и чешется, так слабо и незаметно, что можно подумать, что это очередные игры его изобретательного сознания. Однако вскоре его разум вновь затянул его в очередную сцену, придуманную им же самим, и ему стало совершенно безразлично на какое-то там зудящее чувство, которое тут же скрылось под ворохом болезненных мыслей и страшных образов, забирающих все эмоции, кроме всепоглощающего ужаса и прожорливой вины. Уже под вечер, когда тётя Петунья потратила всю свою фантазию на то, чтобы особенно сильно загрузить его всевозможными заданиями по дому, из разряда: поменять постельное бельё, протереть пыль на всех мало-мальски заметных поверхностях и наконец отдраить все стены, полы, потолки и люстры во всём доме, а дяде Вернону очерствело видеть его растрёпанные волосы и устрашающе-опустошённую физиономию перед лицом каждые десять минут, его вновь заперли в комнате, наказав не выходить до следующего утра. Гарри не пожал плечами ни на эту необычайно сильную нагрузку домашними обязанностями от тёти Петуньи, ни на непривычно раздражительного дядю Вернона, потому что попросту не заметил ни того, ни другого. Машинально открыл окно, потому что в комнате пахло трёхдневной затхлостью, и лёг на кровать, уперев затуманенный взгляд в потолок. Стрелки часов настойчиво двигались по кругу, незамеченные им, луна приятно освещала пол его маленькой комнаты сквозь решётчатые окна, а звёзды загадочно поблёскивали в тёмном небе, будто желая что-то рассказать. Сна привычно не было ни в одном глазу, а всё тело ломило от усталости и постоянных фантомных болей и судорог, сковывающих тело. Навязчивое, но всё такое же слабое зудение под рёбрами вернулось, но теперь направить внимание разума на это у него не получалось: в ночи его демоны становились всё безжалостнее, а мысли захватывали с новой силой, понимая, что некому будет даже на секунду отвлечь его от их коварных замыслов. Спустя какое-то время, когда в поток его мыслей помимо вины за смерть Сириуса последовательно примешалась ещё и вина за воскрешение Волан-Де-Морта и последующую смерть ни в чем неповинного Седрика, зуд резко усилился, захватив ещё и его спину в районе лопаток. От этого его мысли на минуту даже схлынули, давая сделать редкий свободный вдох холодного летного воздуха, а потом настойчиво захватили в свои сети обратно, не давая и шанса на побег. Он машинально попытался почесать в том месте, где этот зуд, казалось, был, но ничего не изменилось. Он настойчиво продолжал пульсировать внутри, привлекая к себе внимание, но не давая исправить ситуацию. Тогда он попытался снова. И снова. Он тёр и тёр свою кожу до красноты, желая избавиться от этого чувства, что только лишь усиливалось под напором его собственных рук и мыслей. Он оставлял редкие царапины своими пальцами, но зуд не желал уходить. Он распространялся по всему телу и охватывал каждую его частичку, превращался в острую боль, несравнимую ни с чем, что он встречал до этого. Свои прошлые ощущения он хотя бы мог понять. Понять, откуда они, где они и почему. Этот же зуд не поддавался объяснению. Он пульсировал, исходя откуда-то изнутри, он приносил настойчивую и необратимую боль, муки, которые не хватало фантазии сравнить с чем-либо, он пытал его и выворачивал наизнанку. Он проникал в каждый нерв, словно вёл свою мрачную симфонию мучений на струнах его организма. В какой-то момент он скатился с кровати на пол и сжался в комок из-за невыносимой боли, продолжая впиваться сломанными почти до мяса ногтями в свою плоть, желая избавиться от этих мучений хоть на минуту. Этот зуд перекрывал все мысли, что обычно мучили его по ночам и в дневное время. Он рвался наружу и разрывал его изнутри своими когтями. Заставлял ощущать себя рабом перед бесконечным приступом душевной пытки, становиться заложником собственного тела, слепо подчиняясь его жестоким развлечениям. Заставлял срывать с себя куски кожи, кататься по полу в поисках успокоения и в попытках прекратить это, спрятаться. А потом появилось ощущение ещё более невыносимой боли. Такой, будто его лопатки изнутри разрезают тысячи острых ножей. И он закричал. Истошно и громко, во всю силу, не имея сил больше сдерживаться. Надрывно, стараясь выпустить хоть часть сковывавшей его боли. Неистово и пронзительно, потому что эта боль была слишком сильной для него. Из глаз брызнули слёзы, а перед зажмуренными изо всех сил веками заплясали цветные пятна. Эта боль была острой и такой отвратительной, она резала его изнутри, искала выход. Ломала каждую его косточку в теле, сжимала судорогой мышцы и срывала кожу. Заставляла чувствовать каждый момент испытываемых мук, пытала неизвестностью и бесконечностью. Она топила его в раскалённой лаве и сжигала его внутренности заживо. Резала его кусочками острого стекла, протыкала ножами и кромсала топором, вспарывала кожу тупыми скальпелями без наркоза. Он не слышал ничего вокруг себя. Лишь свой собственный крик, мольбы у высших о помощи и звук ломающихся костей в собственном теле. А потом боль резко отступила. Последнее, что он увидел, прежде чем провалиться в спасительный обморок, была дата на электронных часах. Тридцать первое июля. Его день рождения.