Про подснежники, чай и малиновое варенье

      С самого утра у Жилина предчувствие нехорошее, он пытался запить его чаем с малиновым вареньем собственного приготовления, пытался сигаретами горькими выкурить, а оно никак не уходило — укоренилось глубоко внутри и за нервы милицейские дёргало. Нутром Жилин чувствует — скверное что-то грядёт, такое скверное, что аж в дрожь бросает, хотя в кабинете совсем не холодно, скорее наоборот — душно до невозможности. Жилин бросает взгляд на часы который раз за день, ожидая, когда часовая стрелка остановится на шести, и можно будет все свои полковничьи обязанности отложить до следующего рабочего дня. Но стрелка предательски зависает в получасе от заветного времени, поэтому, вздохнув тяжело, полковник погружается в документики неразобранные и рапорты ненаписанные, чтобы хоть как тревогу свою поумерить.       Заполняя бумаги, Жилин мыслями возвращается к себе в квартиру, старенькую, но уютную и такую родную, и к человеку, проживающему в этой самой квартире, тоже уютному и такому родному. «Только б дома ждал, хороший мой, — думает, — на дворе то морозище какой» Мороз и правда был аномально крепкий, некоторые грешили на радиоактивные Катамарановские болота, мол, они притягивают циклоны и антициклоны всякие и портят простым жителям, хорошим таким, между прочим, всю зиму; но Игорь уверял, что болота совсем тут ни при чём, чувствовал он их своим чутьём звериным, знал про них все. А Жилину, в общем-то, всё равно на причины, а вот бураны бесконечные уже порядком волновали, им даже начальство форму зимнюю выдало, новую совсем, утеплённую, красивую такую, но даже её ветром зимним продувает, что уж говорить о замызганной телогрейке Игоря. Поэтому волнуется полковник за Игоря своего, из квартиры не хочет выпускать совсем, да как такого бешеного удержишь?            Катамаранов, как кот уличный, не может долго в тепле и комфорте жить — ему воля нужна. Нужно в болота нырять, пробивая ледяные корки, и ужиков перепуганных скипидаром отпаивать, нужно по лесу носиться и выть по-звериному, чтобы Журналист смог снять новый выпуск про мутантов радиоактивных вод, нужно с лисами в догонялки играть и совам мышей подкидывать, а уютом пусть менты всякие наслаждаются.       Вот только Жилин об уюте и не думает совсем. Закончив очередной рапорт, кидает взгляд свой беспокойный на часы — стрелка, наконец, смотрела ровно в пол. Тогда и документы забываются сразу, и замок отделение защелкивается до утра понедельника, и снег свеженький скрипит под шагами тяжёлых ментовских ботинок — спешит мент долг свой выполнять, беду предотвращать.       Родная многоэтажка встречает теплым светом, льющимся из окон; из его — Жилинского — окна свет тоже льётся. «Значит ждёт, голубчик, — думает, — не дурит». И от осознания этого сердце полковничье успокаивается, снижает свой ритм бешеный. Бежит Жилин, летит к счастью своему, через несколько ступенек перепрыгивает, да так и замирает у двери своей, распахнутой настежь. Вместе с ним замирает и сердце — «Ушёл, хороший мой, не дождался». Да что уж сделаешь, Игорь зверь дикий, его воля манит; побегает себе и вернётся. Вздохнув тяжело, входит Жилин к себе в квартирку — бешеного своего ждать.

***

      Жилин пьет чай с малиновым вареньем, из той самой малины, которую Игорь чумазыми руками своими на его даче старательно собирал. Варенья из этой малины получилось так много, что Жилин его на работу отнёс для личного пользования, и Инженеру подарил, и всем преступничкам чай с ним делал, не мёрзнуть же им, пока они пятнашечку свою заслуженную отсиживают. Но несколько банок все равно стоят, глубоко задвинутые в кухонный шкафчик, и терпеливо дожидаются своего часа. Рыжеватая лампочка тускло мерцает, намекая на то, что ее уже пора заменить, стрелки часов опасно близятся к полуночи, а Катамаранов и не думает возвращаться — все по лесам своим бегает и лис пугает.

Неспокойно Жилину, все внутри напрягается в ожидании чего-то нехорошего, и напряжение это выходит через кончики пальцев, барабанящих по щербатой кружке, и через ногу, подпрыгивающую на затёртом паркете. «Все глупцы, — думает, — кто говорит «Если любишь — отпусти». Как же Игоря, хорошего такого, между прочим, отпустить? Никак нельзя отпустить голубчика, никак нельзя»       Жилин резко поднимается, сотрясая чай в щербатой кружке и открытую банку с малиновым вареньем, срывается с места и бежит в прихожую, где его ждут, идеально вычищенные, его полковничьи ботинки. Форма привычно ложиться на плечи, табельное — в кобуру, Жилин смотрит на свое отражение в зеркале и кивает себе — готов.       Чай не успевает остыть, как по квартире разносится звук захлопнувшейся двери, который пугает сонного Катамарановского кота, растянувшегося на спинке дивана, — Жилин бежит искать бешеного своего.       Полковник вылетает из своего и подъезда и останавливается — к чувствам своим прислушивается, они хоть и не такие острые как лиха Катамарановского, но вот интуиция по долгу службы развита прилично. Внутри что-то ребра, как щупальцами, сжимает-обвивает, и требует бежать вперед. Вот Жилин и бежит. Мороз кусает покрасневшие полковничьи щеки, снег забивается в рукава и за шиворот — бежит Жилин, по колено в сугробы проваливается, к радиоактивным Катамарановским болотам, через лес тёмный-тёмный — за Игорем своим.       А снег, как живой, мешает, ноги ментовские в сапогах новеньких, красивеньких, в себя вбирает, за пальто назад тянет, на волосы инеем оседает. Жилин падает пару раз, под нос ругается, но к лесу путь упрямо продолжает, не время лениться совсем.       Звезды только начинают показывать на небе, как полковник достигает границы леса. Лес в Катамарановске будто наделен своей волей, стоит, темнеющие свои верхушки устремив в небо ночное, и колышется будто дышит. Жилина это лес с самого детства пугал, было в нем что-то зловещее, колдовское почти, поэтому и тогда не ходил туда никогда, и сейчас старается лишний раз рядом не оказываться. А Игорь вот в лес ходит как себе домой, не боится совсем, да и лес, кажется, его любит, и живность всякая лесная к нему так и липнет, а тот и рад.       Жилин застывает перед лесом, не решаясь войти, — следов тут не видно совсем, в лесу будто тени маячат какие-то, полковнику улыбаются, к себе зовут. Медлит Жилин еще мгновение и вступает в царствие лесное на радость теням ухмыляющимся, но пистолет свой милицейский на всякий случай достаёт.       Лес проглатывает полковника, как карасики божьи червячков проглатывают, и куполом сомкнул над головой кроны елей своих громадных. Жилин упрямо идет вперед, несмотря на ужас, который изнутри его сжирает, чёрными пятнами в кости впитывается и нервы натянутые щекочет, а тени все выглядывают из-за елей, с каждым ментовским шагом — ближе-ближе-ближе.       У полковника перед глазами плывет от этих теней, а тени кружат вокруг, зубы прозрачные скалят, мысли нехорошие на ухо нашёптывают. А Жилин все трясет головой и табельное сжимает до побелевших костяшек — некогда ему о нехорошем думать, его там Игорь ждёт.       Вокруг все черное-белое-черное-белое. Ели черные над головой лапами машут-хлопают, смеются над полковничьими стараниями; снег белый-белый кружит, иглами ледяными в лицо впивается и теряется в усах замерзших; тени черные хохочат, между собой перешептываются и глазницами пустыми сверкают; звезды в небе одиноко белеют, совсем не давая света, лишь робко сообщая о своем присутствии. Лишь одно ярким пятном в черно-белом мире выделяется — погребенная под снегом оранжевая строительная каска с пятнами неотмываемыми, знакомая такая, родная-родная.       Табельное летит прочь, Жилин дрожащими руками ее поднимает и к сердцу тоскующему прижимает — был, был тут, хороший такой! Сжимает каску, а та к рукам так и липнет, сочится чем-то тёмным, тягучим. У полковника в голове лишь одна мысль, нехорошая такая мысль, поганая, думает, что упустил он бешеного своего, что все — конец, не посадит он его больше в тюрьму с одеялом теплым, не будет чаем горячим на кухне баловать, и малину не даче собирать будет один, без чумазых родных рук. Игоря нет, а Серёга без Игоря — пропал.       Жилин так и оседает, как подкошенный, в снег, каску в грудину вжимает, вобрать в себя хочет Игоря своего, хоть частичку, хоть капельку. Глаза горят, щеки уже щиплет не только от мороза, а тени вокруг хохочут-заливаются — потерял мент бешеного своего, а теперь и сам сидит погибает!       За спиной ветки ломаются и снег скрипит пугающе, а Жилин сидит, вцепившись в самое дорогое, и двинуться не смеет, думает, что пусть его зверь лесной разорвет, пусть хтонь в болота затащит — не бросит он свой пост, защитит любой ценой.       Шаги все приближаются, и рычание звериное слышится уже. «Вот и конец, — думает Жилин, — порвет меня как Тузик грелку, хорошенького такого, точно порвет». Сжимается весь в ожидании участи своей неизбежной, вот только зверь и не думает нападать, стоит себе сзади, пыхтит, и выдает неожиданно: — Ты чё, ментяра, п-пистолетиками раскидываешься?       Жилина как током пронзает, каска из рук ослабевших выпадает, оборачивается и смотрит- не верит на Игоря своего, живого, здорового, перемазанного всего, но все равно такого хорошего, родного самого-самого. Стоит в телогрейке своей и трениках на колене разорванных, но холод его не берет — как от печки тепло валит. — Игорь, ты. я ж думал ты того, ну, этого, — и руки свои дрожащие ему протягивает. Игорь смотрит и ухмыляется, глазами своими желтыми озорно поблёскивает. — Ты чего кровь от варенья отличить не смог? Еще мент называется! — и смеется так хрипло-хрипло, как в 11 классе на выпускном у речки смеялся. Полковник взгляд опускает, руки сжимает-разжимает, и правда — липко, даже слишком, кровь так липнуть не будет. «Во дурак, — думает, — с перепугу всякой гадости напридумывал и сам же поверил». Но все же головой трясет, оглядывается на всякий случай, вдруг привиделось? Не привиделось — стоит Игорь перед ним, красивый такой, несмотря на грязь болотную, улыбается клыкасто; а тени Игоря боятся, до жути боятся — скукоживаются, бледнеют, за ели прячутся и лепечут что-то на своем языке. — Игорь, я ж думал, потерял тебя, насовсем потерял, голубчик мой. — встает неуверенно и к рукам чужим тянется, что понять, почувствовать, что он рядом, живой, дышащий. — Ты чего это м-мент, дурной совсем? Куда ж ты от меня денешься? Я тебе это, ну, сюрприз хотел сделать, — и достает из-за пазухи букет цветочков беленьких нежных-нежных, лишь помятых, да запачканных слегка руками Катамарановскими. — Это ж подснежники, Игорёш! — Жилин смотрит восторженно и берёт цветочки так осторожно, будто они из хрусталя сделаны. — ты где ж их добыл-то, хороший мой? Не сезон же. — А эт места знать надо, товарищ мент. — и глаза свои звериные щурит, ухмыляясь. Белые звезды бледнеют, уступая место жёлтому солнцу, которое делает все чёрное — не таким уж и чёрным, все белое — не таким уж и холодным, а все яркое — еще ярче. Катамаранов обнимает продрогшего мента своего крепко-крепко, внутри тепло разливается — волновался, искал, в лес свой ненавистный ради него, Игоря, пошёл! А Жилин прижимается ближе, теплом скипидарным греется — замерз совсем всю ночь по лесу бегать. Но Игорь чутьем понимает, что не такое тепло полковнику надо, он же существо нежное, к нему трепетно относиться надо, а не в лесу держать бесконечно, поэтому и отрывает его от себя, оставляя руки на трёх звездах лежать: — Ну ладно, Серёг, пойдем-ка домой, чаем тебя отпаивать будем, а то нехорошо будет милицию лучшего (и единственного) сотрудника лишить.       Снег перестает скрипеть, в лесу остаются оранжевая каска яркая-яркая с липко-малиновыми пятнами и пистолет милицейский, служебный, за которыми Игорь позднее будет послан, осыпанный угрозами посадить на пятнашечку минимум, если посмеет не вернуться.       А дома их ждет горячий чай, новая банка малинового варенья и скромный букетик подснежников в гранёном стакане, раскрывшихся от теплоты дома и теплоты встречи двух потерянных людей.