***
Если честно, то было неприятно. Кащей вообще ко всему старался относиться как ко временным трудностям. Даже когда его отпиздило пол Универсама – он почти не потерял хватку. Усомнился буквально на секунду. Он всегда знал, что Вова – неисправимый моралист и правдоруб, но таких последствий не ожидал. Причем, как ни странно, плачевных именно для Суворова, пускай тот этого и не понимал. Пока. Ну ничего, на своих ошибках учиться еще никому не повредило. Вова. Его Вова, которого он взрастил на собственном горбу и поставил на ноги, так нелицеприятно поступил и даже бровью не повел. Не по-пацански. Но он еще получит свое, Никита уверен. Улица таких ошибок не прощает, а Кащей и подавно. Он подождет, залижет раны и явится Фениксом на горе всей этой стайке безмозглых беспредельщиков, которые возомнили себя реальными пацанами, которым море по колено. Но только не море это было, а безграничный океан, дно которого еще только предстоит изучить. Такие они все правильные, аж тошно. Особенно Турбо. Первый на него полез, лишь бы получить одобрение Адидаса. Ну комедия же! Похлеще дешевых шуток Петросяна, над которыми постоянно ржал отец, земля ему пухом. По лицу текла стайка струек, которые путались в волосах и залезали под воротник, неприятно прилепляя свитер к коже. На руках кровь стала застывать мерзкой пленкой, но Кащею нужно было перевести дух. Не каждый день тебя пиздят подстаршие, которых ты своими же руками назначил. Никита даже успел подумать, что нужно быть поизбирательнее в людях, которые тебя окружают. Думать о том, какой Вова мудень со всей своей лживой правдой и убеждениями, что хорошо, а что нет, совершенно не хотелось. На самом деле, плевать было на всех. Абсолютно. Но не на Суворова. Пускай Кащей не был вторым Леонтьевым, но он прекрасно осознавал, что Володю ждет. В лучшем случае – тюрьма, а в худшем – состояние жмурика где-нибудь в сугробе, потому что такие качества, как хитрость и разборчивость в последствиях от своих действий, личность Суворова игнорировали. Вова не умел никак иначе, кроме как делить мир на черное и белое. Это было насущной проблемой, но почему-то за такими всегда шли остальные. Что уж греха таить, Кащей когда-то сам повелся, да только это был Вовка, его товарищ, с которым и в огонь и в воду, но никак не Адидас. Адидас вообще был чужим. Пришлым. Человеком, которому Кащей никогда не был рад. И именно Адидас сейчас стоял над ним, рассматривая развороченное лицо с абсолютным похуизмом. Как будто их ничего не связывало. Ну хорошо. Никита примет правила его игры и обязательно выйдет победителем, потому что такова фортуна, он всегда оставался на плаву. Кащею не впервой. Он переживет тех и этих. И даже Вову он переживет, какой бы глубокой занозой в душе тот ни был. Будет сложно, конечно, ну а кому сейчас легко? Жить с осознанием, что самый близкий человек оказался предателем, строившим из себя хуй пойми что, будет очень непросто, но кто такой Кащей, чтобы и этого не пережить. Пережует да выплюнет за ненадобностью. Вовочка просто еще не понимал, что Кащей – единственный, кто всегда был на его стороне, но теперь это была исключительно проблема Суворова, что у него никого не осталось. Пусть ебется как хочет, потому что Универсам развалился в ту же секунду, когда Кащея отшили. Они никогда не умели шевелить мозгами и понимать даже самые простые причинно-следственные связи. В их понимании Кащей был предателем, забившим огромный и толстый на Ералаша, на их пацаненка. Но почему-то все забывали о том, что Хади Такташ держали в страхе почти всю Казань, что их влияние было настолько непоколебимым, что с ними явно лучше брататься, чем кидаться в ответ. Вова этого не понимал. И именно поэтому через несколько дней Никите птичка на хвостике принесла известие о том, что Суворов и еще парочка скорлупок загремели в больничку. Кащей расценил это как личную победу и с огромным удовольствием потешил свое самолюбие, прикладывая к фингалу замороженный пакет с какой-то доисторической заготовкой, которую с Божьей помощью отколупал от стенки морозилки. Потом Универсам начал удивлять. Кащей знал, конечно, что у Валерки шарики за ролики, но Адидаса они спиздили мастерски. Но в совокупности с удачным грабежом кто-то успел отделать Такташевского в мясо. Забить почти до смерти. Кащей догадывался, чьих это рук дело, потому что в их полку прибыло и новый малец – Пальто, кажется, удивительным образом по своей сути напоминал Кащею Адидаса. Даже Марат на Вову меньше походил, чем этот скорлупеныш. С расквашенной головой отмудохать своего врага до состояния овоща – это прям в стиле вовиной неугомонности. Никите оставалось только наблюдать и ждать, когда все наебнется окончательно и Вовочка сам к нему прибежит за помощью. Если ему гордость позволит, конечно же.***
Кащей решил окончательно залечь на дно и даже перестал следить за делами Универсамовских, но у них что ни день, то что-то потрясающее по своей тупорылости происходит. Они попытались выстегнуть мужика, которого крышевали Домбытовские. Желтого Кащей знал хорошо, похожи они были с ним, да и дела удобно было вести, каждый получал свое без особых напрягов. Никита представил, как тот выпал, когда на него Универсам полез. Ну, он, собственно, и поставил их на место. Даже дошел слушок, что Вовка на коленях извинялся. Тут уже было не до смеха. Кащей за этого дурака все равно где-то в глубине души переживал, хоть и знал, что так и будет, но все равно продолжал ждать, когда Суворов одумается и все-таки придет за советом. Но тот выбрал быть упертым бараном до конца. Благо, у Кащея птички были выдрессированные и преданные, все приносили вовремя на своих хвостиках и в клювиках. То, что Вова Домбытовских завалит – это был вопрос времени, потому что Адидас был бешеным, просто мало кто это осознавал. Как бы он там не прикрывался этой девчонкой, в первую очередь Суворов опасался за свою задницу. Потому что даже если до Кащея дошла весть про извинения, то дела были совсем плохи, потому что такие новости всегда разлетались как горячие пирожки. Девочку правда было жаль, но ситуация повторялась, и действия Суворова вгоняли группировку в кризис, из которого они уже навряд ли когда-то выберутся. Никита даже испытывал какие-то около радостные чувства, что так вовремя свалил, хоть и не совсем по своей воле. Но Володя был как танк, насмотрелся на своей войне и решил, что может так же. Да только стали в нем маловато, а дурости – хоть отбавляй. Вот и оставил он после себя след из жмуриков, напрочь не думая о последствиях. Кащей постепенно вставал на ноги и думал о том, как спасать Суворова.***
Какого же было кащеевское удивление, когда Вова все-таки явился для того, чтобы попрощаться. Неужто начало доходить, какой исход случается, когда беспределить направо и налево начинаешь. Кащей выслушал его с улыбкой, хлопнул по плечу и пожелал попутного ветра. Этот пациент обречен, его не спасти, потому что он уверен, что все сделал правильно. Да и Никита уже ничему не удивляется. Даже тот факт, что Суворов шашни начал крутить с Желтовской сестрой просто добавлял комичности и разбавлял весь случившийся пиздец ноткой иронии. Какая история романтичная, обосраться можно! Совет да любовь, как говорится. Кащей с удовольствием бы со всей силы швырнул горсть риса в молодых, а желательно прямо Вове в лицо. Купон на бесплатную помощь истек, и Кащей почти ж то вздохнул полной грудью. Но лживое спокойствие ощущалось ровно до первого столба, на котором висело объявление о розыске со знакомой усатой рожей, которая пялилась на Никиту со всех углов Казани. И Кащей вдруг понял, что переступить через себя не может, потому что привязан он был к Вове стальными нитями и если выдирать, то только с кусками плоти. Как бы он не убеждал себя в обратом, но Вова все еще оставался до абсурдного важной частью его жизни, его самого. Кащей всегда служил Суворову педалью тормоза, но ее сломали и за ненадобностью выкинули, вжимая оставшийся газ в пол. Вот только Вова не был Маклареном, чтобы успешно маневрировать среди всего свалившегося на его голову на адской скорости.***
Вова был до безобразного предсказуемым. Выловить Наташку на вокзале не составило труда. До нее докопался легавый, выклянчивая телефончик. Зрелище настолько унылое, что Кащей решил разбавить его своим фееричным появлением. Подошел к ней, поцеловал в щеку, для мусора представился ее мужем и отвел в сторону. — Натуся, свет очей моих, скажи-ка мне, где твой суженный? — С Наташей он был знаком достаточно давно, даже когда-то планировал на нее глаз свой положить, но с Желтым дела так хорошо пошли, что он решил не рисковать. — Ты о чем? — Наташа напоминала испуганную крольчиху. Глаза бегали туда-сюда, то по лицу Кащея, то по затхлому помещению вокзала. — Ну, Тусечка, ты же умная женщина. Давай не будем весь этот театр разводить, — он схватил ее за плечи, заставляя встать поближе к себе, — и не до этого сейчас, милая моя. Ты ж сама понимаешь, что Вова зашерстил, натворил дел, а разбираться других оставил. Ну не по-людски же, согласись. Перетереть мне с ним надо, золото мое. — Наташа от страха смяла билеты в узкой ладошке, и один приземлился на грязную плитку. Кащей наклонился и с улыбкой разгладил кусок картона, — Абхазия… Мама дорогая, как романтично! Медовый месяц? — Прекрати, — Наташка храбрится, упирается, и Кащей понимает, что это у них с Желтым семейное было. — Да не боись ты, Тусь, не чужие же люди! Мне от Адидаса твоего ничего не нужно, я вам даже благословение отпишу на дорожку, но пара вопросиков у нас с ним нерешенных имеется. Не будь козочкой, скажи, где Вова, и все. — от Кащея исходила прямая угроза, хоть он и скрывал ее за добродушной улыбкой. А женщины – они существа проницательные, вот и Наташа, кажется, начала понимать, что выбора у нее особо и нет. — Дай мне слово, что не тронешь его, — она начинала раздражать, но Никита решил дожать до конца, потому что Рудакова – единственная зацепка, приманка, на которую можно выловить Суворова. — Наташ, ну как я могу обманывать такое милое создание, как ты? Все слова пацанов в мире тебе отдать готов. Ты только скажи, где мне с ним перетереть. Перед Кащеевским обаянием сложно устоять, даже если боишься его до смерти. Вот и Наташа не устояла. Выпалила скомкано, что уезжают они сегодня, что сейчас Володя в станционном домике отсиживается и зачем-то упомянула, что у отца его сегодня юбилей. Сложить два плюс два и догадаться, что Суворов с особым энтузиазмом попрется к бате на юбилей, забыв о том, что находится во всесоюзном розыске, было не сложно. Рудаковой до такой проницательности в сторону Вовиной личности, как до китайской границы. Вот вам и любовь до гроба, длиной в неделю. Кащей себя даже немного пугается, когда понимает, что испытывает что-то около ревности. Он на это осознание только обреченно скривляется в подобии улыбки. Не отпускал его Володька даже после ушата с говном, который на Кащея он опрокинул. Никита почувствовал себя псом, преданным и выкинутым за ненадобностью, и разозлился еще больше, потому что подобные ощущения напоминали ему, что у него тоже есть свои слабости, которые могут сломать все за секунду, если не меньше. Но не для этого Кащей был изворотливым, как кот, который может просочиться в любую щель и пространство. Натуся стояла, вжавшись в стену, и пыталась с ней слиться в единое целое. Боялась, к гадалке не ходи. Только непонятно, за кого больше: за себя или за Вову. Все-таки женщины – удивительные существа. Эта ее готовность броситься за Вовой хоть на край света, только потому что любишь…***
Выловить Вову – это раз плюнуть, а вот заставить его слушать – это совсем другое дело. Почти ж то невозможное, потому что Владимир Суворов – синоним слова «упертость». Он сначала делает как ему надо, а потом не утруждается подумать о последствиях. Кащей схватил его из-за угла, когда тот поставил коробки и уже собирался нагрянуть к своему отцу на праздник, и затолкнул Вову в первую попавшуюся дверь, задвигая на ней так удачно прикрученную щеколду. Суворов вздыбился весь, не веря своим глазам. Ну Кащей его, в принципе, понимал. Он никогда не хотел быть Матерью Терезой, совершающей благодетель направо и налево, а тут вон как получилось. Полез туда, где его не ждали, и сам в моменте себе удивился. — А теперь ты угомонишься и будешь слушать меня, понял? — Нет, не понял, свали отсюда, пока пизды не дали, Кащей. — Как грубо, ты где такого нахватался, родной? — Че ты тут забыл вообще? Жить скучно стало, когда никому не нужным оказался? — Володя знал, куда давить, но не думал о том, что Кащею на самом деле все равно, потому что у него одна единственная цель, которую он потихоньку пытается воплотить в жизнь, а говно в друг друга метать – это уже привычно, уже не колет. — Вова, давай ты свои драматические речи оставишь до лучших времен, а сейчас возьмешь и по тихому свалишь со своей единственной куда вы там собрались, потому что Ильдарика ты сам знаешь, он тебя по всей Казани ищет, и думаю, что ему хватит мозгов допетрить, что ты весь такой правильный и дохуя семейный, заедешь поздравить папку с праздником. Тебе оно надо? Ты о Наташке подумай, бабу одну оставить хочешь? Ей же житья не дадут, сам должен понимать. Неужели тебе ее не жалко совсем, у вас же такая любовь… — А че, завидно тебе что ли, что я кому-то нужным оказался в отличие от тебя? — Вова плевался ядом во все стороны, стараясь отравить как можно сильнее, но Кащей его почти всю жизнь знает, на него подобные финты не действуют уже. — Я тебя умоляю, Вов, ты не пизди почем зря. Часики-то тикают, а мигалочки приближаются. — А почему это тебя так волнует, ты же на всех срать хотел с высокой колокольни, Никит, — и тут Кащея прошибло, а у Вовы глаза округлились. Называть его настоящим именем было негласным запретом. Запретом, за нарушение которого следовал расстрел. — Да хотел бы я забить на тебя, Вова, да только совесть мне не позволяет. — Ого, она в тебе еще осталась? — Ты где столько желчи набрал в себя? — у Кащея заканчивалось терпение, потому что в няньки он не нанимался, а приложить Вову затылком к стенке хотелось с особой жестокостью и очень сильно, чтобы он наконец захлопнул свою хлеборезку. — Мне нужно увидеться с отцом. — Вова был непреклонен и до ужаса туп. — Ты можешь хоть на секунду отрубить в себе упертого барана и сделать так, как тебе говорят, блять? Ну увидишься ты с ним, знаешь что дальше будет? Прямой рейс на нары, Вова. Куда-нибудь в курортный Соль-Илецк, радостно плескаться с черными дельфинами. Ты этого добиваешься, я понять не могу? Ну включи ты черепушку на секунду, обернись назад, ты хоть понимаешь, сколько жизней ты отправил в мясорубку? Это же твои пацаны, твоя скорлупа, но именно ты, Вова, срал на них всех. Ты за несколько недель разъебал все, что я годами строил. Но я с тебя ничего не требую, я прошу, чтобы ты съебал из города и как можно скорее, неужели это так сложно? — Кащей стоял с горящими от злости глазами, а лицо Вовы посерело и по цвету начало напоминать стену за его спиной. — Почему, Никит? — Вова говорил тяжело и со скрипом, даже не уточняя, что именно его интересует. — По кочану и по кочерыжке, — Кащей не знал, что ответить еще, потому что себе признаваться тоже не хотелось. Никите впервые не хватало смелости, притом, что язык у него был подвешен на все случаи жизни. А что тут скажешь? Потому что ты самое дорогое, что осталось в моей разъебанной жизни, что бы ты ни сделал? Потому что я не хочу, чтобы ты сгнил где-нибудь в тюрьме на окраине Союза? Нет. Такое Кащей не скажет и под дулом пистолета. Да и Вова с его толстолобостью навряд ли поймет. Для него Кащей – последний мудак без жалости, и хуй он свое мнение поменяет, чтобы ему Кащей вдолбить бы не попытался. Да и лучше так будет. Всем. — Не будь бабой, Адидас, съебывай, пока есть возможность. — А ты? — этот вопрос чуть не отправил челюсть Кащея на пол. Он заржал. Искренне. — А я, Вова, со своей жизнью сам разберусь, потому что дерьмо за собой всегда разгребаю. Все, давай, тебя там твоя дама сердца в карете ожидает. Вова наконец-то соизволил прислушаться и двинул к выходу, собираясь сказать что-то на прощание, но за дверью послышался громкий топот, и Кащей по инерции зажал его бестолковый рот ладонью, выставляя другую руку, упираясь в грудь, чтобы Суворов остановился. В глазах напротив плескался животный страх, и вот перед Кащеем стоит уже не самоуверенный Вова Адидас, а Вовка Суворов, пугливый мальчишка, который в детстве всегда за Кащеем хвостиком ходил, потому что Никиту боялись и уважали, а следовательно, и мелкого не трогали. Вова схватился за Никитину руку, отводя ее от губ, но не отпустил, а только сжал сильнее. Сжал так, что на предплечье вены выступили. Держался за свою последнюю надежду, которую на протяжении последних двадцати минут бессовестно проебывал. Кащей держался бодрячком, но сердце колотилось так, что казалось, стены ходуном начнут ходить с минуты на минуту. Одним взглядом спрашивал: ну что, добился своего? А у Вовы глаза застекленели. Он выглядел как мраморное изваяние и не дышал. Кащей повернул голову и прислушался. Если Наташа была умной девочкой, то она догадалась отогнать машину подальше, и у них будет возможность уйти живыми. Если же нет… Ну, на нет и суда нет. Сдохнуть от пули легавого – это, конечно, так себе смерть, абсолютно не романтично. Но то, что они помрут с Вовой в один день, добавляло уверенности. За дверью была гробовая тишина, Ильдарик со своими шакалами все еще оставался в здании, но терять все равно уже было нечего, поэтому Никита, поудобнее перехватив руку абсолютно потерянного Вовы, как можно тише открыл дверь каморки и со всей дури понесся в сторону выхода. Машины не было. Наташка – умница, Кащей обязательно ее расцелует, если они уйдут отсюда живыми. Менты с каждым годом становились все тупее и тупее, даже на стреме никого не оставили. Вот вам и хваленая советская милиция. Они бежали долго, на адреналине не различая пути, но Кащей ни на мгновение не отпускал от себя Вову. Сегодня им повезло. Сегодня они остались в живых. Сегодня они лягут спать, а завтра проснутся. И все у них будет хуже некуда, но они будут дышать.