***
Ей сказали называть его не иначе как Папа, глаз на него стараться не поднимать, касаться друг друга строго запрещено. Вымыли до скрипа, щедро намазали маслом душистой пачули, собрали волосы в странную высокую причёску и укутали в тяжёлый чёрный халат из жёсткой ткани, что слизывала испарину с кожи. В руки дали пустую позолоченную пиалу, которая нескромно была оформлена в виде женских гениталий. Голова кружилась от вездесущего запаха пачули и молочного тяжёлого пара хаммама, в котором её оставили такую красивую и долгожданную совсем одну, хотя и ненадолго — разрезая широким движением руки облако, в котором притаилась Лея, в помещение вошёл гологоловый мужчина. Без эмоций ощупал взглядом девушку с ног до головы, остановившись чуть дольше положенного приличиями на видневшемся в глубоком разрезе бедре, и небрежно бросил: — Цацок не хватает. На левое бедро цепочку набрось. Лея в приступе любопытства вытянула шею, чтобы посмотреть, с кем же незнакомец так позволяет себе общаться (и кто же он тогда в иерархии?), и с удивлением обнаружила, что фраза эта была адресована Верховнице. Ей казалось, что выше этой женщины здесь никого быть не может — сквозящий во все щели ритуала матриархат и управленческие способности Сестры Император не давали усомниться в этом. А всё же пожилая женщина покорно покивав головой, передала наказ стайке сестёр греха, что вились с начала приготовлений рядом с ней, выполняя подконтрольные несложные действия — отнеси, принеси, подай. Окружённая суетой во имя её плоти и духа, девушка, наконец, ощутила себя Жрицей — почитаемой и возлюблённой (ведь даже касались её особенно трепетно). — Лея, — от вяжущего чувства собственной значимости отвлёк резкий сухой голос. — Ты теперь Жрица. Без имени и желаний. Суть одержимости в принятии чужой воли как своей — будь то воля Жреца или Лилит. Неожиданно растеряв всю ехидцу, девушка лишь покивала. По натуре любознательная авантюристка уже и не помнила, что толкнуло её согласиться на это безумие. Времени на рефлексию, к сожалению, уже не было, поэтому следуя на зов любопытства, Лея на удивление покорно принимала происходящее — и холодные звенящие цепи на бедре, и скользкую от масла собственную кожу, и перевёрнутый крест между белыми грудями. — И вот это выпей ещё. Залпом. Суют в руки холодный кубок с искрящимся шампанским — перед первым глотком замечает, что в руках у неё не меньше полу-литра сейчас. После второго глотка ощущает семечки и измельчённую шелуху какого-то растения, но не придаёт значения и неторопливо допивает до дна. Лея остаётся трезвой в тёмных узких коридорах, в душном помещении с низкими потолками и без малого тридцатью зажжёнными свечками. Остаётся трезвой даже тогда, когда видит Жреца (наказывали называть Папой). Совсем не женское нажатие тёплых рук Верховницы на плечи заставляет опуститься на дрогнувшие колени, и вот теперь Жрицу ведёт — едва успевает восстановить равновесие, тяжело опустившись ягодицами на собственные икры. В голове блаженно пусто, губы пересохли, и остатки благоразумия напоминают — взгляд поднимать нельзя. А ведь так хочется!.. У Жреца, Папы, приятные на вид ладони, что крепко держат откупоренную бутылку тёмного стекла, а всё остальное скрыто тёмным балахоном вроде того, в который обрядили Жрицу. И его рук пока чертовски мало. Лее хочется, что бы хоть кто-нибудь заговорил, но вокруг лишь шорох одежд, треск фитилей и звон в её ушах. Хмурит брови, облизывает в нетерпении губы, когда Жрец гладит с нажимом большим пальцем узкое горлышко бутылки и позволяет алой благоуханной жидкости заполошно опуститься в подставленную пиалу. Не нашедшие приюта холодные капли кровяной росой опускаются на горячие девичьи щёки. На границе сознания мелькает мысль о том, что она из профессорской семьи и является магистром филологических наук. Но как мелькает, так и гаснет, подхваченная пузырьком ранее выпитого игристого. Пить очень хочется, поэтому как только Папа останавливает поток жидкости, Лея жадно припадает к краю посудины и пьёт большими глотками, не заставляя себя удерживать вино во рту, и оно покорно стекает по подбородку в ложбинку грудей, а после по шнурку — дороге к кресту, — следом окропляя и его. Кажется, она нарушила последовательность ритуала, но Папа не думает, что это плохой поступок, ощущая, как горящие языки желания обласкали поясницу. Третий тянется стереть жидкость с мягкого девичьего подбородка, но вовремя одёргивает себя. Не трогай. Нельзя. Свободной рукой Жрец поднимает свою Жрицу за локоть, не в силах унизить её процессом передачи елея, стараясь не задеть оголённой кожи внизу рукава. Крепко держит, помогая ей восстановить равновесие. Строго смотрит на ухмыляющуюся старуху — всё же успела опоить. Резкими неуклюжими движениями сбрасывает тяжёлую ткань с тела, оставаясь нагим, и твёрдым движением большого пальца собирает предэякулят. Жрица веселит его своим смущением — шумно сопит и пьяно смотрит ему в ключицу, считая колечки дыма, что выходят из ноздрей чернильного дракона. Раз, два, три… — Сядь обратно, — шёпот на грани слышимости догоняет заалевшее девичье ухо. Не слышит, но понимает, что от неё требуется. Беспомощно протягивает руку, но рукав одежды уже сполз так, что осталась только голая кожа, поэтому Папа крепко сжимает кулаки. Нельзя. С небольшой задержкой опускается обратно на колени, пряча глаза в альков пушистых ресниц. Третий снимает елей с пальца об острый край пиалы и наливает вина ровно столько, сколько хватит на два глотка. Совсем не ожидает того, что Жрица развернёт пиалу и начнёт пить с того края, на который была опущена его эссенция. Но она делает это, и мужчина ощущает, как становится сухо в глотке. Не Лилит ещё, просто Жрица. Опьянённая Лея уже едва держится на коленях, время от времени слегка заваливаясь вбок, поэтому Папа принимает решение уложить её на ковры, страхуя дрожащими ладонями. Не касаясь. Нельзя. Жрица накрывает глаза руками и глубоко спокойно дышит, стараясь прогнать лишнее головокружение. Она в порядке, поэтому Жрец неторопливо подмешивает в краску каплю собственной крови, стараясь лишний раз даже не смотреть на Жрицу — Лилит любит щедро награждать воздержание во время инвокации. Потянув цепь, он бессловесно сообщает: «Имя Лилит. Я его начертаю здесь.» Она соглашается, сгибая ногу и открывая для него внутреннее пространство бедра. Рвано вдыхает, не закрывая губ, когда холодная кисть в первом прикосновении опускается на белую кожу. Вспоминает про мантру и одними губами повторяет множество имён тёмной богини. Жрец начинает монотонно надиктовывать инвокацию, пока с каждым новым словом люди медленно покидают помещение. Потребности в наблюдателях больше нет, Жрец и Жрица должны остаться наедине. — …Ho Ophis Ho Archaios, — тяжело сглатывает, скользя взглядом по бурым акварельным пятнам вина на подбородке и груди Жрицы, — Ho Dragon Ho Megas. По опыту предыдущих ритуалов Жрица требует внимания Жреца сама, поэтому Папа терпеливо ждёт у женских ног. Лея всё ещё глубоко дышит и часто облизывает губы, будто бы её мучает сильная жажда. Белые волосы рассыпались по алому ковру, нарушая покой ворса. Когда девушка беспокойно ведёт тазом, Жрец скользит ладонью по ткани одежд, подбираясь к лону, но его жёстко останавливают: — Нет. Неужели ничего не получилось? Сестра Император напрягается — к тому были предпосылки, начиная с того, что был нарушен порядок принятия жидкости для причастия, заканчивая тем, что в этом году безупречность Жрицы толкнула аббатство отказаться от участия Самаэля. Шорох ткани в тишине кажется спасительным — девушка уверенно принимает сидячее положение и пьяным расфокусированным взглядом окидывает помещение. Не транс, как бывает обычно, но что-то новое. Папа и Император синхронно напрягаются. Лилит, а это непременно она, замечает Жреца и улыбается: — А, снова ты! Какой серьёзный, я даже испугалась, — задорно улыбается и поджимает плечиком щеку, кокетничая. — Так Жрец не один? Безошибочно находит взглядом Император и мрачнеет. Женщина припадает перед тёмной богиней, но та не приветствует её в ответ — молча смотрит. А потом начинает говорить голосом ледяным, колючим, страшным: — И даже не просит — тянет как из должницы, — речь замедляется, руки словно тонкие веточки ломаются в локтях, и Лилит опускается обратно на ковёр. — Как легко ты превращаешь акт преданности в какую-то грязь… Пошла вон. Потягивается гибкой кошкой, закрывает глаза и, кажется, собирается заснуть. Тихо шепчет после того, как тяжёлая дверь лязгает последний раз: — Ты хорошо всё сделал. Карга эта ваша старая, сил нет… Трётся щекой о свою ладонь, зевает напоследок и затихает, мерно сопя. Папу слегка потряхивает, и он припадает к бутылке с вином, жадно допивая остатки. Спала Лея беспокойно, и он метался по комнате встревоженный, обнажённый, заставляя дракона переваливать пузо на нервных плечах. Не был уверен, закончена ли инвокация, и можно ли касаться сейчас. Когда он набросил обратно на плечи ритуальное одеяние, девушка резко затихла, и пружинка в её теле будто бы наконец разжалась. Третий выдыхает — уже не Лилит.***
За каждый ритуал ощущаешь ответственность. Как сын перед строгим родителем за успехи в школе. За каждую Жрицу ощущаешь ответственность. Как Жрец со своим этим глубоким патриархальным, переданным с молоком матери. Как перо уступает место свинцу, так Папы становятся Жрецами. Третий не решается коснуться (он наверняка не знал, что может последовать за прикосновением, но старался не нарушать правил. Не та ситуация — не со Жрицей), оставил раскрытую ладонь рядом с пушистым белокурым затылком и наблюдал за тем, как розовеют девичьи щёки, смиряется дыхание. И даже после инвокации он тянулся к ней как маленький мальчик — острой необходимостью было потрогать, сжать, даже попробовать на зубок. Стараясь не тревожить сон Жрицы, зарылся носом в сухие пышные волосы, вдыхая запах пачули и розовых благовоний. Лёгкая щекотка ожидаемо разбудила девушку. Лея замерла в темноте ткани чужой накидки, ещё не до конца пробудившаяся. Лёгкий звон в ушах отвлекал от запутавшегося в волосах дыхания. — Уйди от меня.***
— Всё, что я делала — это была не я. Он смотрит в бусинки её серьёзных глаз и не может сдержаться, а потому говорит с мальчишеской серьёзностью: — А что ты делала? Лея хмурится — крыть нечем. С момента принятия причастия воспоминаний нет. Но сдаваться она не собирается, а потому вытягивает руку перед собой, создавая искусственную дистанцию. — Если ты коснёшься меня, то мы навлечём гнев богини. Третий, не моргая, делает мягкий шаг по направлению к Жрице: — Она не богиня. Ей вновь нечего ему ответить, поэтому она делает шаг назад, а он вперёд, и Лея принимает эту игру вместе со своим вторым поражением. — Навлечём гнев Лилит. — Лилит гневалась, но не на нас. Шаг вперёд. Шаг назад. — Как тебя зовут? — Жрица. — Уже нет. Он оставляет ей только один шанс — опустить руку и тихо сказать: — Лея. Два стремительных шага, и он опускается перед ней на колени, не разрывая зрительного контакта. Понимания происходящего у Леи нет, поэтому она просто чего-то ждёт от этого странного мужчины, который в свете трепещущих свечей кажется одновременно Жрецом, Самаэлем и самим Сатаной. Прижимается лопатками к стене позади, пытаясь уйти от мужского жаркого дыхания, которое преследует каждое её нервное движение тонких пальцев. Но Папа настойчив и достаточно бесстрашен, чтобы ожидая гнева тёмной матери, опустить влажный поцелуй сразу на три косточки душистой девичьей ладони. Лея тонко дрожит точно петляющий от лисицы заяц, когда губы сменяются языком, и Третий неторопливо в кошачьей манере вылизывает каждый палец, слегка прихватывая зубами ногти. Заключает в клетку своих рук, расставляя те по обе стороны её бёдер, ластится к ладоням и целует, лижет, кусает. Жрица и знать не знает, что с ним таким делать. Что с собой делать тоже не знает, но надеется, что он сам всё с ней сделает. Их прерывает приоткрывшаяся дверь (не так уж плотно её прикрыла Верховница), но нежеланному гостю Папа не даёт ни единого шанса зайти — с рыком захлопывает дверь так, что дребезжат подсвечники. Грохот оглушает их на мгновение, но природа случившегося — человеческая. И Лея понимает, что единственный гнев в этом помещении, может быть вызван не прикосновением, а его отсутствием. Гнева Папы Жрица не боялась. Мягко кладёт ладони на напряжённые жгуты мужских предплечий, ведёт к сухим горячим кистям и без лишнего стеснения кладёт себе на бёдра. Смотрит в его разномастные влажные глаза строго, но доверительно, и струна лопается. Папа стонет, ведёт напряжёнными ладонями вверх, ближе к лону, чтобы остановиться и впиться пальцами там, где пальцам Жреца быть в этот вечер нельзя. Тянет её лёгкое тело вниз, чтобы облизать засохшие пятна алкоголя с мягких грудей, ключиц и подбородка. Добирается до иссушенных губ и не может заставить себя просто прихватывать — целует так, что не хватает дыхания ни у него, ни у неё. Опускает на пол, скользит языком с тихими влажными щелчками по дёснам и нёбу Жрицы, но самое главное — продолжает её трогать. Легко царапает, но до щекотки, до сморщенного носа и полуулыбки. Неподвижные до этого девичьи ладони скользят под одежды, обжигая и раня его где-то глубоко до искр из глаз, и он мучительно стонет, подставляясь. Ласкает встревоженного дракона, стряхивает ткань и подаётся наверх, чтобы короткими поцелуями покрыть мужскую грудь. Не выдерживая остроты, он погребает её под собой, лихим движением входя в кипяточное тесное лоно. Лея беззвучно стонет, сводит брови, звенит цепочкой на бедре, расставляя ноги для него шире. Воздержание — не порок. То, что наступает после воздержания — вот это чистый концентрированный порок. Бешеный темп оставляет Жрицу без стонов — тихие судорожные вдохи и выдохи на границе с беззвучным плачем. Хватается за стенку позади себя, пока Третий пленяет одну её ладонь и словно одержимый водит ею по своему искажённому томной мукой лицу, целует и кусает. Лея срывается неожиданно — оргазм не догонял её как обычно, а просто заявил о себе. Дугой выгибается, прикипает к мужской груди и почти плачет. Чёрные, красные и белые свечи гаснут, оставляя из света только маленькую голую лампочку на потолке. Папа замечает изменения в освещении, не нарушая темпа: — Это ты… Погасло. Смотрит ей в глаза, прижимает тонкую ладошку к губам и широко бесстыдно облизывает всю внутреннюю сторону. — Прикоснись ко мне. — Папа... Выдох. — Ну... Выходит и без лишних сомнений толкается в её влажную ладонь. Лея смотрит на него — напряжённого, едва заметно дрожащего, зажмуренного. Обладая той властью, которой не обладала никогда в жизни, обводит большим пальцем тяжёлую головку и срывает Папу в шумное окончание. Горячая жидкость укрывает мелкий шрам у пупка. Лампочка с сомнительным треском перегорает. — Это не я.***
— Свечи я погасила перед уходом. Что-то случилось? Верховница строго смотрит на неё. — А лампочка? Лея удивляется: — Там была лампочка? Может Император и забыла, но любая Жрица отчётливо помнит — Тайна является истинным ключом к Магии.