москва слезам не верит

руслана окатило мёрзлой водой. – подъём, страна, – серафим, с гнусавым голосом и перебинтованной оправой очков, возвышался над головой. – час дня, вставать пора. холодный чугун был не самым лучшим спальным местом, но выбирать не приходилось – пить меньше надо. бабушкино одеяло, в которое руслан завернулся, как в кокон, спасло от воспаления лёгких. – пойдём обедать, – серафим взъерошил русые волосы тушенцова. – а некоторым завтракать. руслан был глупым старшеклассником, чья мать поздно возвращалась с депутатской работы и редко задумывалась о сыне, а отец умер за пару дней до рождения сына. ну, по словам мамы умер – никто другого сказать не мог или не хотел. без отца всё же было не так трудно, как могло казаться со стороны: в футбол он гонял с соседом дядей юрой, а математику понимал и без чужой помощи. мамины мозги передались по наследству. жаль, только в понимании наук, иначе бы руслан не лежал среди белоснежных чугунных стен, мучаясь от выпитой водки того самого дяди юры. а ещё руслан ненавидел советскую идеологию, мечтал уехать в сша и собирал в особой книжке нецензурные анекдоты. руслан – отчуждённый, последний из магикан на этом ноевом ковчеге. – вот тебе повезло, что дед на конференции в ленинграде, а то бы не пустил, – на столе уже лежали блины в компании яблочного компота. – так я запомнил же, – руслан сразу прилип к чашке, не успев даже сесть за стол. опустошил за один глоток под улыбку, немного ироничную и нахальную, серафима. – с нового года трещал, что вот он уедет в марте на каникулах, вот привезёт мне столько книг новых, а вот, а вот... вот я и запомнил. серафим домашний, стоял с этой лопаткой деревянной, подкоптившейся в углах, и сиял. семья сидорина состояла из двух лиц: серафима, юного историка-музыканта, который мог зачитываться запрещённо-подпольными книгами, привезёнными дедушкой с очередных литературных встреч, и самого дедушки владимира, потерявшего вначале дочь в автокатастрофе, а потом и жену от рака, но оставшегося с подававшим надежды внуком. владимиру анатольевичу было ещё далеко до пенсии: пятидесятипятилетний, он то исследовал советское общество, создавая не чернившие идеологию доклады, то консультировал режиссёров-писателей-театралов, писавших про незастанное ими время. входил в разные союзы, получал там да сям, лично брежневым был отмечен в своих трудах. и всё же не терпел советскую власть – в особенности людоедов сталина и ленина – владимир анатольевич, потому подсовывал внуку умные книги, привезённые ещё во времена живой семьи из гдр. – да я просто перечитал уже всех, кого можно было, а к энгельсу прикасаться не хочу, – у серафима в руках чашка горячего чая, который руслану он не предлагал: знал, что тот или кофе, не водившееся в доме сидориных, предпочитал, или компот домашний. а дед серафима очень любил компот. – тётя лиза не заявится ко мне в поисках блудного сына? – не-а, – руслан голодно поедал один за другим блины, макая в сметану. – у неё там какие-то заседания, отчёты-бухгалтеры, она третий день в двенадцать приходит и в семь уходит. да и знает, что я у тебя максимум гощу. – а дядя юра? – серафим с дядей юрой тоже был знаком: сорокалетний хованский, прораб среднего класса, пытался объяснить вместе с русланом, как работает термодинамика, чтобы серафим написал контрольную хотя бы на тройку. наобъяснял аж на четвёрку с плюсом. – дядя юра то ли в запое, то ли у подружки: второй день не слышно, – пожал плечами руслан. – ну, может проект сдать какой, но, зная его, сомневаюсь. дядя юра тоже был хорошим: когда руслан мелким был совсем, тот сидел с пацаном, пока мать носилась меж заводом и учёбой, учил читать, писать и считать, а потом уже и в футбол, и и рыбалка были. хованский юра даже пытался вначале с тушенцовой сойтись, но не вышло – у карьеристки до мозга костей не нашлось времени на ещё одного мужчину в жизни. елизавета тушенцова, по религиозным заветам, чтила только трёх мужчин: сына, отца и секретаря цк кпсс. отец работал на севере вместе с женой, помогал приезжал два раза в год, сын пошёл в школу и перестал что-либо требовать, а секретарь всё просил что-то да просил. так и сложилась жизнь руслана: сам борщ готовил и химию разбирал, а мама просто была – и на том спасибо. а серафима вначале не было. – ты сегодня идёшь куда-то? – руслан уже не так нагло говорил, даже стеснялся будто: только осознал, видимо, что не тут он хозяин-барин. – не, планировал провести весь день за толстым, но ты меня спас, – у серафима сломана оправа очков: забыл снять перед дракой. владимир анатольевич предлагал «не позориться и новые взять», но серафим отказывался всё, гордый такой, с почти боевым шрамом, а то совсем не пацаном рос. – да и как я променяю тебя на какие-то книжки. руслан тут сомневался: серафим бы себя продал за набокова и бунина, не говоря уже о просто-хорошем-друге-руслане-тушенцове, но под ложечкой что-то грело. серафим был заключён в медвежьи объятия, хоть и был на пару сантиметров ниже и шире. устроил голову на чужом плече, дышал куда-то в шею, обнимая в ответ. а руслан лишь думал, как хорошо было бы поцеловать малиновые искусанные губы, на которых точно остался вкус приторного чая и добродушная улыбка.

***

руслан – чужой. себе, своей стране, всему миру. он был общительным, состоял в приличной компании, по нему вздыхали девочки, а ненавистные всем и каждому учительницы впихивали тушенцова в все конкурсы на свете. каждый знал имя руслана тушенцова, каждый здоровался и за глаза читал дифирамбы. потому что все знали, кто мать руслана, что руслан умный, что руслан знал всё о всех. а потом пришёл серафим. такой же умный, общительный, улыбчивый и живой (руслан в своей живости сомневался – так люди не живут, такие точно). и почему-то сел к руслану на биологии. – ничего не понимаю, – вздохнул он, смотря на «аА» и «аb», жирным выведенные на доске. – а, б, большие, маленькие... лучше бы дальше функции были. хоть функции потом пошли, руслан решил серафиму на самостоятельной генетическую задачку и отвернулся к окну, не замечая новую тему урока. серафим на следующий день принёс какую-то книгу со стихами начала двадцатых годов. – ты на литературе говорил, что есенина любишь, – на парте оказался старый-старый «голубень». любивший маяковского руслан криво поднял уголки губ, тихо благодаря. начали много говорить об истории, играть в футбол и обмениваться слухами. серафим уже обзавёлся друзьями в выпускниках, известным нецензурным стихотворцем андреем и любителем срывать уроки глебом, а руслану всегда находилось что сказать от сердцееда юлия и вездесущей даши. серафим осторожно показывал свою библиотеку, а руслан возил на мамином «москвиче» серафима по деревне, где они отдыхали на летних, пока «тётя лиза» была в отпуске. руслан, с детства приученный быть одному, неожиданно-правильно привязался к кудрявому, компанейскому, резкому и доброму серафиму сидорину, который, казалось, против не был. только привязанность руслана неправильная была, не по идеологии и даже не по капиталистическому миру. руслан сам не понял, что влюбился. и в этом мире его любви не было места. в коллективном бессознательном не заложено. его любовь – да какая любовь, детская влюблённость, и всё же – не вписывалась и не имела место быть, запретная, непозволительная. про неё не писали эмигранты, не писали большевики, про неё никто вообще никогда не писал. его любовь к серафиму, наивная-невинная, могла бы существовать в другой вселенной, где у ромео и джульетты счастливая семейная жизнь, а кай не дождался герду. только руслан не ждал – и так знал, каков финал. модернистский и без подвига.

***

смотрели они в тот вечер, когда руслан всё пытался отойти от неудачной попытки в юношеский алкоголизм с подачи дядь-юриных подарков, «афоню». если точнее, смотрел руслан, а серафим спал у него на коленях: привычно, как-то буднично, будто всегда так делал. серафим сам лез, задевая руслана – он не знал, его винить нельзя, но отчего-то в сердце кололо каждый раз, когда надежду давали. потому что ложную. потому что по неведению. руслан ни разу полностью не смог посмотреть: всегда отвлекало что-то. в мире всегда есть что-то незабвенное, не поддающееся коррозии – у кого-то любовь, стройматериалы или идеологии, а у руслана недосмотренный советский фильм. в тот раз тоже не получилось. застрял на сцене с федулом в ресторане. серафим неожиданно проснулся, потёр глаза – по-детски, как в школу будят утром. руслан от неожиданности кнопки перепутал, выключил вместе с телевизором, отчего комната тот час погрузилась в кромешную тьму, а непривыкшие глаза даже тени различить не могли. руслан на ощупь хотел то ли серафима, то ли свою совесть найти, но не успел наткнуться на что-то, как ладонь перехватили. впервые пожалел о задёрнутых шторах. – ты меня после хоть убить можешь, – шептали на ухо, – но сейчас потерпи. голос у серафима низкий, бас почти, а губы сладкие – без чая-сахара, с яблочным вкусом. серафим вёл, нажимал куда-то, держал за обе щёки, пока руслан приходил в себя. когда пришёл, поздно было – свет включился. – теперь можешь бить. вместо кулаков – потухшая лампочка, вместо синяков – ранки от передних зубов на нижней губе. руслан с настей шпагиной на дискотеке целовался, знал многое, но серафим – не настя, не девочка и в сравнении не нуждался. серафим это серафим, вжимался ладонями в бока. – фим, – на грани стона, тонко-тонко просил руслан, – я упаду сейчас, если на кровать не перейдём. фима на кровать, ещё аккуратно, как-то строго, по-солдатски застеленную, упал, опорой руки сзади поставил, пока руслан сверху, стоя на коленях, не возвысился. фима шепчет: – у тебя свет за головой лик делает, – и притягивал ближе. – святой. руслан не святой. руслан сгорит в аду: за мужеложство, чревоугодие, прелюбодеяние... там, внизу или наверху, найдут. но на земле аид не царствует, на земле осирис на весах не душу твою берёт, а свою массу после новогодних смотрит (не вес – марьиванна за такое убила бы на физике). на земле уже серафим навис сверху, вжав в матрац руслана.

***

учёба скучна, если не держаться под партой мизинцами во время занятий. дежурство бесполезно, если не целовать на парте. жизнь бессмыслена, если не любить. руки серафима ползали под рубашкой, чья пуговица держалась на последнем издыхании. под рубашкой – созвездия из тонких линий ногтей и ярких голубых следов. на носу экзамены перед концом года, билеты, и маркс с лениным не выучены, а в голове одно слово: фима. фима устроился между ног, зацеловывал шею, как сумасшедший микеланджело в своей италии со своей капеллой. тот тоже грешил с мужчинами, кстати. двух пальцев хватило, чтобы руслан задохнулся собственным стоном. трёх пальцев хватило, чтобы серафим потерял связь с реальностью. головки хватило, чтобы дверь открылась. они не слышали – продолжали, шипели, ошибались, повторяли имена друг друга. синхронно кончили и так же синхронно пытались оправдаться на кухне, где владимир анатольевич варил компот из смородины. – у меня нет права вас осуждать, – прямо из половника хлебнул, сморщился – кисловато. – главное, аккуратнее, не распрстраняйтесь. а стены у нас толстые, не беспокойтесь. у владимира анатольевича такая же мягкая улыбка – фиме по наследству передалась. владимир анатольевич звонко смеялся, травил совсем антисоветские анекдоты и разбавлял сахаром компот, пока фима обнимал со спины руслана, поглаживая пальцем его ладонь. руслана окатило пониманием: он жив.