«Ради выживания других вы должны сохранять молчание».
На мили вперёд расстилаются заснеженные поля, и лёгкая тёплая метель окутывает дома. Небо слишком плотное и светлое, сквозь него едва пробивается солнце, вдоль и поперёк его разрезают чёрные линии проводов, и их, словно колыбель, покачивает ветер. Поезда мчатся сквозь ветра и снегопады, их звук убаюкивает город. У этого маленького тихого города есть свой вкус, запах и цвет. На вкус он сладковатый, как пьянящее счастье, а пахнет весенним ветром и морской водой. И его цвет — белый. Как свадебная фата в чей-то радостный день. Чёрные птицы кружат высоко в небе, усаживаются тяжёлым грузом на линии электропередач, а под ними, внизу с радостными воплями играют дети: катают уже давно привычный снег, лепят чудных снеговиков и пробуют снежные хлопья на вкус. Снег похож на морскую пену, что укутывает весь город, пробираясь в каждую щель: сквозь кроны деревьев рассыпается по аллеям, украшает золотым блеском цветные крыши домов и выцветшие карусели в закрытом парке; попадает на ресницы и пёстрые перчатки и застывает на них мелкими кристаллами талой воды. Город приветливый, но спокойный. Дети делают «ангелов» на снегу, а у взрослых свои дела и заботы: у кого-то работа, а у кого-то шумный праздник. Город украшают ярмарки, фестивали и распродажи. Снежинки падают с неба белой стеной и хрустят под ботинками, а от перестукивания колёс поездов улицы дремлют. Говорят, так выглядит счастье. Совсем рядом с железнодорожным вокзалом есть небольшой дом при гостинице, с виду совсем неприметный, без ярких красок и неоновых вывесок, только на двери едва держится заснеженная табличка, на которой крупными, слегка расплывчатыми буквами напечатано «мест нет». Вокруг длинного здания сбивчиво летают крупные белоснежные хлопья, а в старых оконных рамках свистит ветер. На стенах и декоративных колоннах потрескалась многолетняя белая краска, а дорожные знаки облепили наросты снега. В доме тепло, но пусто; пыльный свет пробивается сквозь окна, гладкий тюль покачивается в такт ветру из приоткрытой форточки. Полы, только недавно вымытые, блестят чистотой, а в воздухе стоит едва уловимый запах кондиционера с лавандой, лимонных моющих средств и остывших оладий. Чуя осторожно выходит через главный вход и посильнее натягивает шапку на начинающие слезиться от контраста глаза. В огненных локонах волос путается метель, а верёвки на вытянутых «ушах» вязаной шапки слегка покачиваются в такт ветру. Первым делом юноша тихонько втягивает носом свежий воздух, наполняет лёгкие насыщенным, свежим запахом моря и снега, а затем срывает с двери табличку, гласящую от том, что в гостинице нет свободных мест, потому что это давно не правда: последний постоялец уехал ещё две недели назад. Девственные белые ковры укрывают всё вокруг, и Чуя, как первопроходец, вытаптывает рельефными подошвами ботинок тропинки и незамысловатые узоры. Проваливаясь в снегу, он обходит по кругу сначала свой дом, затем гостиницу, а затем спускается вниз с холма и останавливается у железной дороги. Шагая, разводит руки в стороны и изо всех сил старается идти ровно, создавая своими следами своеобразную тропинку сквозь слой свежего снега. В голове белый шум, перед глазами только белые сугробы, белые снеговики, белое небо и такое же белое солнце. Едва разлепляя глаза от режущих глаза переливов золота и серебра, Накахара шагает вдоль дороги, считая занесённые снегом шпалы. У него есть ещё немного времени прежде чем ему нужно будет вернуться в дом. Матушка говорит, что у него слабое здоровье и поэтому долго на улице Чуе находиться нельзя, особенно в такую погоду, когда кругом снежные дебри, а прохладный ветер гладит волосы, на что Чуя лишь фыркает: такая погода у них заметно бóльшую часть всего года. Иногда кажется, что этим городом правит вечная зима — она как величественная королева держит эти улицы в тишине и покое, заваливая их тоннами снега. Снег идёт с понедельника по воскресенье, с раннего утра до глубокой ночи. Останавливается совсем ненадолго, чтобы выпавшие сугробы начали таять, но свежий снег засыпает улицы заново. Чуя гуляет ещё немного. Рассматривает блестящие белые поля, провожает взглядом мимопроезжающие длинные поезда, вдыхая всей грудью запах снега, а потом наконец делает то, что наставили ему родители — чистит от снега узкую тропинку и ступени, ведущие ко входу гостиницы. Пока родители заняты в городе, на Чуе лежат обязанности по уборке и приёму постояльцев, и Накахара только каждый раз устало вздыхает, потому что в этот город почти никогда никто не приезжает, соответственно, постояльцев в гостинице не бывает неделями, а то и месяцами. Было время, когда этот город манил к себе людей, а сейчас всё застопорилось: никто толком не приезжает и не выезжает. Все вокруг называют этот скучный городок счастливым, а Чуя называет его безнадёжным. Родители говорят ему, что он просто выдумывает, ведь в этом городе все живут мирно и счастливо, но Чуе хочется закричать: «Да очнитесь вы, снег ослепил всех вас!». Иногда Накахара думает, что это он неправильный, потому что все вокруг счастливы, а он нет. Все жители этого города улыбаются, а он плачет каждую ночь — из глаз будто бы льётся растаявший снег. Его эмоции обледенели, а заснеженный город вызывает в нём животный страх. Но, к сожалению, никто кроме него не замечает подвоха и твердят, что нет жизни лучше, чем жизнь в Сноутауне.***
Родители приезжают только под вечер, загруженные и с серыми лицами. Мама гладит макушку Чуи, а папа тихонько хлопает по плечу. Дом вылизан дочиста благодаря Чуе, можно было открыть рот и сказать простое «спасибо», но за девятнадцать лет Чуя привык этого не слышать. Неловкость в воздухе превращается в настоящую нелепость, когда мать разгружает бумажные пакеты и говорит, что сегодня на ужин будет нечто особенное. Папа автоматически поддерживает её энтузиазм, а Чуя жмурится и трясёт налитой болью головой: слишком ярко, слишком наигранно. Он то уж точно знает, что это всё фальшивка, потому что по ночам, когда его родители думают, что Чуя спит, они ругаются громким шёпотом в гостиной. Родители пьют белое вино за ужином, а у Чуи вообще нет желания есть. Они сидят друг напротив друга, тихие и молчаливые, каждый находится в своём мире, и у них нет общих тем для разговоров. Чуя вяло ковыряет палочками овощи, раскладывает их сначала на левой стороне тарелки, потом на правой, и так по кругу. Каждый день проходит монотонно и совершенно одинаково: Чуя ощущает себя Филом Коннорсом, застрявшим в дне Сурка. — Чуя, не хочешь съездить завтра в парк? — спрашивает мама спустя бесконечное молчание и разглядывание его лица. — Или по магазинам? Накахара за весь ужин наконец поднимает голову и невидяще смотрит на мать. Черты её лица исказили смущение и усталость, но она всё ещё пытается выглядеть радостной и блаженной. Но Чуя давно не наивный ребёнок, которого можно обмануть. Вся эта идиллическая обстановка у него вызывает только тошноту. Чуя хотел бы спросить, зачем и для чего она пытается вытянуть его в парк или куда-то ещё, но уже так устал, поэтому лишь тихо мотает головой, встаёт из-за стола, так и не съев и кусочка, и говорит: — Я спать. И больше не смотрит на их белые грустные лица. Чуя плотно закрывает дверь и выключает свет, а затем падает на кровать. Долго и беспокойно ворочается в одеялах и наконец застывает, повернувшись лицом к окну. Из него течёт мутный и далёкий свет белой бесплодной луны и поблёскивают крохотные звёзды. Снег перестаёт идти, и Чуя надеется, что наконец сугробы начнут таять, и наступит весна. Каждый раз с наступлением подобия весны Чуя ждёт чего-то, что внезапно изменит его монотонную жизнь, в которой вечная зима и жестокие вьюги даже летом. Когда на улице весна должна разбрызгивать повсюду свои краски, в сердце Чуи тёплый снегопад и холодный ветер — что-то балансирующее между бескрайней зимой и всё никак не наступающей весной. Сакура никак не расцветает и не поют перелётные птицы. Родители не ненавидят его, но они его удерживают возле себя, запирают в этой клетке, и Чуя с каждым днём перестаёт что-либо чувствовать. Ему уже девятнадцать, но в его жизни ничего не происходит. Родители убивают его веру в себя, и поэтому он никогда не видел ничего, кроме Сноутауна и его вечнозаснеженных дорог. Он хочет только одного: поскорее уехать из этой ловушки, а потом уже разбираться с тем, что делать в жизни. Но у него нет веры в себя, нет мотивации, есть только неуверенность, страхи и вечные сомнения. «У тебя слабое здоровье, и тебе будет сложно и одиноко в чужом городе», — вот, что говорит ему мама, и эти слова выбивают на его сердце живое отчаяние. Чуе нужна помощь. За девятнадцать лет жизни в этом аду Чуя стал мягким — его кости расплавились, мысли сбились в кашу, и поэтому он не может сражаться самостоятельно. Он стал залогом счастья его родителей и, судя по всему, всех остальных жителей города тоже, потому как только он один видит отвратительную правду Сноутауна и не чувствует никакого счастья, находясь здесь. Его окружают чужие улыбки и смех, и они режут его глазные яблоки так же, как ядовито-белый снег. Он не знает, сколько ещё сотен дней он должен тонуть в снегах и чувствовать безразличие. Каждую ночь он беззвучно молит о помощи в холодное чёрное небо, закусывая ткань одеяла, чтобы не рыдать так громко. Сцепляет влажные ладони в замок и загадывает желания на падающий снег. А в следующий вечер, шестнадцатого апреля в гостиницу «Омелас» въезжает новый постоялец.***
— Сегодня, шестнадцатого апреля, в Сноутауне ожидается метель и сильный ветер. По возможности оставайтесь, пожалуйста, дома и будьте осторожны! Поезда мчатся сквозь снегопады, а ветер задувает в щели в окнах. Чуя медленно моет рамы, скребет тряпкой по стёклам, отстранённо играет с пеной от моющего средства и думает: весна так и не наступила. Это вовсе неудивительно, город неспроста назван Сноутауном: он окружён мертвенно-ледяным морем и проклят вечность быть погребённым под снегом. Из-за метели играющих детей на улицах нет. Ветви деревьев сковывает инеем. Дама по радио выразительно читает белые стихи, а кожа на тонких пальцах Чуи лопается, и в ранки попадает вода с пеной. Он шипит и жмурится от едкой боли, и сжимает подрагивающие пальцы в кулак. Опять забыл надеть перчатки. Поезд останавливается в пять пятьдесят три вечера на вокзале Сноутауна, и из него выходит только один человек — высокий молодой парень, одетый в чёрное пальто и прячущий лицо от ветра в плотном буром шарфе. Чуя ловит себя на том, что, прислонившись виском к окну, провожает внимательным взглядом незнакомца и не смеет вздохнуть. Впервые за всю жизнь его сердце трогает что-то кроме всепоглощающей грусти — интерес. Незнакомец в пальто и с чёрным рюкзаком за спиной останавливается в их гостинице. Он говорит вежливо, приятно улыбается и в каждой его черте читается любезность и воспитанность — по крайней мере, такое у Накахары возникает первое впечатление. Это первый постоялец за долгое время, поэтому мать Чуи любезничает перед ним, провожает его до номера, что-то попутно объясняя, а тот только с искренним вниманием слушает и кивает; на его густых тёмных волосах и ресницах застывшая влага, на губах красивая, вежливая улыбка, и он совсем не подходит под эти места — вот, к какому выводу приходит Чуя. То, что этот молодой парень остановился именно здесь, в этом городе, даже немного его раздражает. «Приезжайте к нам в Сноутаун — город людского счастья и спокойствия», — гласит табличка при въезде в город, а в душе Чуе остервенелое желание сорвать эту табличку и поменять её на «не приезжайте в Сноутаун никогда». Незнакомца зовут Дазай Осаму — Чуя вычитывает это в журнале посетителей. Он останавливается в двадцать седьмом номере, и Чуе непреодолимо сильно хочется предупредить его, что из этого города нужно уезжать и как можно скорее, иначе снег, как болотная трясина, утянет и его.***
— Сегодня в Сноутауне семнадцатое апреля, температура воздуха – минус пятнадцать грудусов по Цельсию, к вечеру ожидается небольшой снегопад. Поистине чудесная солнечная пятница. Удачи всем и да благословит вас Господь! Чуя считает себя замороженным — обнесённый снегом и заторможенный, он живёт по инерции, а все его эмоции и чувства, кроме страха, давно застопорились и обледенели. Город покрывает снежной вуалью, а по радио тем временем играет какая-то весёлая песня, но она слишком тошная и заедающая, чтобы от неё смогло появиться хорошее настроение. Чуя протирает книжные полки от пыли, моет посуду, снова забыв надеть перчатки, а затем отыскивает в шкафу кофту потеплее, натягивает на макушку свою излюбленную шапку и выбегает на улицу. Чуя ненавидит снег, но смотреть на него и вдыхать запах улицы для него намного лучше, чем оставаться в четырёх просыревших стенах ненавистного дома, травиться запахом моющих средств и порошка и слушать по радио уже въевшиеся в кости голоса местных телеведущих. В их голосах столько радости и улыбок, что наверняка у них уже должны болеть и ныть лицевые мышцы. Они снова говорят о том, как прекрасны дни в Сноутауне. Чуя им никогда не верил. Он присаживается на колени прямо в снег, но ему всё равно на холод; над его головой пылает синевой глубокое небо, солнце мало-помалу греет спину и всеми силами пытается растопить заснеженные поля. Белый, блестящий снег разъедает глаза, заставляет их слезиться и щуриться, но Накахара принципиально не надевает очки, чтобы видеть. Видеть всё, что не хотят замечать другие, каждую малейшую деталь этого города, что хранит в себе зло. Птицы не хотят петь, мамины белые розы и нарциссы на подоконнике не хотят цвести, а Чуя больше не хочет жить погребённым в снегу. Поэтому он внимательно наблюдает за притихшим городом, чтобы добраться до истины и разворошить все его грехи и тайны. — Почему ты тут сидишь? Чуя от неожиданности крупно вздрагивает и резко поворачивается. Вместо чего-то страшного он видит всего лишь солнечную улыбку. Ярко. Чуя бегло осматривает Дазая с ног до головы: тот одет в лёгкий бежевый свитер, чёрные брюки и такой же плащ, свободно расстёгнутый, а полосатый мягкий шарф обмотан вокруг шеи. Действительно очень ярко, но не до противного, как снег. — Наблюдаю, — Чуя моргает пару раз, чтобы свет не жёг глаза, а затем снова фокусирует свой взгляд в глубину снежных гор и полей. — Наблюдаешь? За кем? — За Сноутауном. Дазай хмыкает, словно что-то понимает, и присаживается рядом с Чуей, разглядывая его внимательно, изучая своими глазами-сканерами. Чуе от этого взгляда не по себе, мурашки колючками ползут по его шейным позвонкам. — Не смотри на меня так, будто я больной, — предупреждает он, его замёрзшие щёки покрывает лёгкое смущение. У Дазая спокойный взгляд из-под густой чёлки, безбурная улыбка, а в волосах заколка в виде звезды. — Ну, почему сразу больной? Просто немного чудной. Это вовсе не плохо. Чуя цокает языком. «А ты слишком спокойный и неосторожный», — хочется сказать ему, но он не решается. — Я — Чуя, — представляется он, снова отводя взгляд. — Накахара. Соглядатай. — А я — Дазай Осаму. Пилигрим, раз уж на то пошло, — Дазай смеётся. — Можешь называть по фамилии или имени, мне без разницы. Приятно познакомиться, — и улыбается нежно. Чуя переминается с колена на колено, потому что они уже начинают неметь от холода, и коротко кивает. «Путешественник, значит», — думает он. Путешественник, что забрёл в неправильное место. Чуя смотрит на Дазая, улыбающегося, простого и добродушного, и у него щемит в груди и под рёбрами разрастается тревога. Таких светлых людей, как Дазай не должно быть в этом прожорливом аду. — Так почему ты наблюдаешь за Сноутауном? Где-то уже неподалёку мчится поезд, а Чуя молчит некоторое время, отрешённо катая снег в зелёных перчатках. — Я его ненавижу, — в итоге признаётся он, и это — самая искренняя правда, на которую он только способен. Он поднимается на ноги и стряхивает со штанов налипший снег. — Хм, да? — Осаму встаёт тоже и бесцеремонно подходит к мальчику чуть ближе, и тот настороженно косится на него, но ничего не говорит. — А я слышал, что этот город обожают, потому что тут все спокойны и счастливы. — Брехня, — говорит Чуя резко, и в его голосе отчётливо угадывается злость; звуки поезда становятся ближе и громче, они тревожат оголённые нервы. — Зачем ты вообще сюда приехал? — спрашивает он без милосердия. Дазай озадаченно замирает на секунды, а потом неуверенно говорит: — Ну, я вообще не собирался здесь останавливаться надолго, я просто проездом. Пилигрим же. — Нужно было проезжать дальше, — заключает Чуя, и Осаму ещё что-то говорит в ответ, но его голос тонет в шуме проносящегося мимо поезда. Проходят минуты, пока весь длинный состав не проезжает мимо них, и после этого юноши молчат ещё какое-то время, а затем Осаму снова любопытно спрашивает: — Значит, ты думаешь, что этот город плохой? — Да, я именно так и думаю. Все здесь счастливы и беззаботны, но так ведь не бывает. И этот снег, меня от него просто тошнит, — это последнее, что говорит Чуя и разворачивается, чтобы уйти домой. Он пробирается по холму к дому и почти открывает двери, как в его спину с хлопком врезается снежок. Он оборачивается и кидает цепкий взгляд исподлобья на Осаму, который, виновато поджимая губы, примирительно поднимает ладони. — Приходи ко мне в номер, если хочешь ещё поговорить. — С чего ты решил, что я хочу говорить с тобой? — Чуя спрашивает немного гордо и настороженно — так город научил, — но волнительно хватается за ручку двери и надеется. — Не знаю, — Осаму медленно пожимает плечами, пряча руки в карманах, и смотрит Чуе точно в глаза, будто бы не позволяя разорвать с ним зрительный контакт. — Но если хочешь, то приходи, пока я здесь. Мне правда интересно, что не так с этим городом. У меня много времени, я уже никуда не тороплюсь. Хочу послушать тебя. Напоследок Осаму дарит ему ещё одну улыбку, что моментально обдаёт Чую теплом, и уходит. У Чуи дрожат мышцы во всём теле, он делает несколько глубоких вдохов и выдохов, расцарапывая лёгкие запахом снега и моря, ещё раз осматривает станцию и поля и затем заходит в дом. А в шесть сорок пять небо снова затягивает серостью, и начинается снегопад. Одичавшие собаки воют где-то в дали.***
Каждый раз, когда идёт снег, в небе что-то умирает: может, это гаснут звёзды, а может, чьи-то надежды покинуть этот город. Где-то там, среди неба, перебитая снегом, находится и мечта Чуи. За окном уже поздний вечер, когда они ужинают. Его родители уставшие и молчаливые, а на ужин сегодня белое сухое мясо курицы, которое никак не лезет в глотку. — Как прошёл день? — буднично спрашивает мама, разрезая и разрезая мясо, как будто хочет покрошить его на атомы, и это раздражает Чую до скрежета зубов. И этот вопрос — один и тот же изо дня в день, как издевательство. Как будто его день может пройти как-то по-особенному. День пройдёт отличительно от всех других только в том случае, если Чуя не выдержит и положит голову на рельсы. Метель усиливается, снег пепельным вихрем поднимается к чёрному небу, а по телевизору рассказывают про белых лошадей. В некоторых культурах белые лошади символизируют смерть, — Чуя услышал об этом случайно. Когда они сидят все вместе за ужином, телеведущий рассказывает про особенности пород и безобидное подковывание, но стоит ужину закончиться и всем разойтись, а Чуе остаться одному в комнате, как картинка в телевизоре дребезжит, шуршит и идёт рябью, а затем резко сменяется на ту, где лошадям выдирают наживую зубы. Кровь густыми нитями тянется на снег под их копыта, и Чуя от ужаса зажимает рот ладонью. Он крепко зажмуривает глаза, прогоняя образы, а к горлу горячей волной подступает тошнота, но стоит ему снова распахнуть глаза, как улыбающийся телеведущий вещает про всё тоже подковывание. — Как вы видите, гвозди торчат через копыта, — голос насквозь пропитан сладостью, словно ацетатом свинца, а взгляд такой пристальный, будто считывает его мысли. — Но не волнуйтесь — они совершенно нечувствительные, поэтому лошадям не больно! Им не больно. Им не больно. Им не больно! Зато как больно Чуе, будто те самые длинные гвозди из подков вбивают ему в самый центр сердца. За окном раскачиваются обмёрзлые ветки, острые, как шипы, а Чуя, сидя на ледяном полу, задыхается от страха и собственных слёз. Он не понимает, что происходит; горло сцепляет ледяной тревогой, будто железным ошейником. Он утопает в холодном снегу и сходит с ума. Чуя не идёт в номер к Дазаю этим вечером — у него нет сил говорить. Едва доползает до своей комнаты, плотно зашторивает окна, и прячется под одеялом — сегодня оно снова скроет его рыдание, а луна будет слушать его боль.***
Поздним утром Осаму выходит покурить на крыльцо и замечает бездвижно стоящего посреди снега Чую. Тот, сгорбившись, что-то внимательно рассматривает в сугробе, и тогда Осаму, убирая сигарету обратно в измятую пачку, решает подойти к нему. Свежий снег выедает глаза, поэтому приходиться сильно щуриться и смаргивать слёзы. Он подходит быстро и шумно, хрустит свежим снегом под подошвами, чтобы в этот раз не напугать мальчика, и окликает его. — На что ты смотришь в этот раз? — спрашивает он и улыбается, но когда подходит ближе, видит, что на бледном лице Чуи застыло серьёзное выражение, а под глазами пролегла тень. В снегу у его ног лежит мёртвая чёрная птица. — Оу, бедняга. — Я случайно её нашёл, — поясняет Чуя. Мальчик цепляется за мёртвую птицу пристальным взглядом, и поэтому Осаму тоже на неё смотрит. Крылья птицы сломаны, неестественно выгнуты и примяты, а шея изломом откинута назад. — Тебе грустно? — Немного, наверное, — Накахара неопределённо пожимает плечами. — Она, скорее всего, мучилась перед смертью, и от этого мне становится ещё грустнее. Дазай рассматривает юношу, обводит взглядом его профиль и бессознательно задерживается на спадающих из-под шапки-ушанки рыжих кудрях. У Чуи сжатые плечи, спрятанные руки в карманах безразмерной худи, бесцветное выражение лица, а холодные голубые глаза сравнимы с арктическим льдом. — Знаешь, я где-то слышал, что мёртвые птицы означают новое начало, — в конце концов говорит Осаму, и юноша переводит пустой и замороженный взгляд с птицы на Дазая. — Правда? — Ага, типа того. Парадоксальный символизм. Так что это можно считать хорошим знаком, я думаю. Чуя вздыхает, капая растаявшими снежинками с ресниц. — Раз так, то да, наверное. Но мне просто стало интересно, что так убило её. — Ну, не знаю даже, — Дазай задумчиво перебирает взъерошенные волосы на затылке. — Я думаю, что угодно могло её убить. Чуя снова смотрит себе под ноги, на мёртвую птицу и выглядит пустым. Он долго молчит, и Дазай тоже не решается говорить, только несмело поглядывает на мальчика исподтишка. Поезда грохочут неподалёку, с неба сыпется сахар в виде льдинок. — Надо её похоронить, — в конечном счёте говорит Чуя. — Типа в сугробе закопать? Земля, наверное, слишком твёрдая. Чуя снова кивает. — Я сбегаю за какой-нибудь коробкой, — и действительно тут же уносится наверх, к дому, а Осаму смотрит ему в спину, слегка наклонив голову в бок. Они кладут птицу в старую картонную коробку из-под обуви и выгребают ямку в толще снега под безжизненными кустами — земля, и правда, ещё слишком мёрзлая, руками яму не выкопаешь. Чуя аккуратно вправляет птице крылья, прежде чем закрыть коробку крышкой и плотно засыпать её снегом. — Но когда снег растает, она... — Он практически не успевает здесь таять, — Чуя перебивает Осаму. — Пока растает, она уже разложится. — Снег что, вообще не тает? — Тает, но никогда не успевает растаять полностью. Здесь снегопады могут быть даже летом. В прошлом году он был и в июле, и августе. — Ничего себе. А потом? — Потом снег снова выпадает в сентябре или октябре. — Вау. Вечная зима? — Именно. — Ты из-за этого так ненавидишь этот город? Чуя снова долго молчит, продолжая вдумчиво утрамбовывать снег над ямкой, и Дазай думает, что тот, наверное, не хочет об этом говорить, поэтому не нужно настаивать. Но затем Чуя, погодя, всё же несмело отвечает: — Вообще-то нет, не только поэтому. — Расскажешь мне? Чуе всё ещё страшно. Он почти не спал прошлой ночью: до трёх слушал, как ругаются родители, а, уснув, до рассвета видел в кошмарных снах мёртвых белых лошадей и окровавленный снег. Он очень устал — едва держится на ватных ногах, а хрупкое тело пропиталось бессилием. Но Осаму выглядит хорошим человеком. Чуя плохо разбирается в людях, да и настоящих друзей у него никогда не было, ему не с кем сравнивать, но почему-то он чувствует, что Дазаю можно доверять. Или в нём уже слишком много безразличия. Но если бы Чуя показал ту мёртвую птицу отцу или матери, ему бы просто сказали оставить её или выкинуть куда подальше с глаз — никто здесь не любит смотреть на смерть и грусть. А Осаму — единственный, кто не из этого города. Он другой. Или, скорее, это жители Сноутауна другие. Другие — это ад, в любом случае. Накахара решает, что нет ничего страшного в том, чтобы рассказать Дазаю — они малознакомые, и тот сам сказал, что здесь проездом. Может быть, так будет лучше, и если Чуя расскажет, тогда Осаму быстрее уедет отсюда, и Сноутаун не успеет заманить его в свою ловушку. — Расскажу.***
Снег парализует город. Из-за метели перебои с телевидением, поэтому всё, что сегодня показывает телевизор, — помехи и белый шум. Ледяной ветер обгладывает до костей, а гостиницу «Омелас» обносит снегом со всех сторон. Пока отец на второй работе, а мама занята бумажной волокитой, Чуя и Дазай чистят снег. Накахара не просил помощи, но метель беспощадна — если дороги и ступеньки не чистить периодически, то плотные сугробы вырастут по колено, а Чуя в одиночку с ними едва справляется. «Так будет быстрей и веселей, заодно поговорим», — сказал Дазай, и Чуя не стал с ним спорить. Мама наказала Чуе надеть свитер потеплее, укутала его в два шарфа и потребовала обязательно вернуться домой сразу, как тот замёрзнет. Это пустая забота: Чуя знает, что он сам за себя, а мама будет снова занята допоздна, а потом будет притворяться, что всё хорошо. Прошла неделя, и за это время они с Дазаем неплохо поладили и успели поговорить о многих вещах, в том числе и о Сноутауне. Выбора не было — он оказался весьма настойчивым, а Чуя, сколько бы не говорил, что Дазаю лучше уезжать из города, убедить его так и не смог. «Но теперь я тоже хочу разобраться в том, что здесь происходит», — это то, что Осаму продолжает говорить. Будто это просто детское приключение, а не настоящий ужас. Вот только Чуя сам до конца не разобрался, и единственное, что он знает наверняка, так это то, что этот город проклят и оставаться здесь нельзя. Чуя искренне боится, что снег размягчит и выпотрошит Дазая, как и его самого, и тогда у него не останется сил уехать отсюда, и будет слишком поздно. Они сидят на крыльце, уставшие после чистки снега, с онемевшими от холода розовыми щеками и снегом на одежде, и всматриваются — как в день их знакомства, только на этот раз и Дазай тоже пытается разглядеть что-то, но кроме бескрайнего снега и леса ничего не видит. — Может, у тебя что-то типа особенного зрения? — в итоге сдаётся и предполагает Осаму, чуть толкая Чую плечом. — Особенного зрения? — Ну да, знаешь, глаза, которые могут видеть то, чего не видят другие. В них звёздная пыль крутится. — Возможно, — Чуя слабо пожимает плечами, шмыгает носом и поправляет вязанную колючую шапку, сползшую на глаза. — Я никогда об этом не задумывался. Я просто точно знаю, что здесь что-то есть, понимаешь? Иногда я вижу страшные вещи и я не могу их объяснить. — А сейчас? Сейчас тоже что-то видишь? — Осаму понижает голос, переходя на полушёпот, и Чуя шепчет в ответ: — Я вижу цвет. — Цвет? — Белый цвет. Это цвет смерти. Чуя приглашает Осаму к себе в дом, чтобы в благодарность за помощь угостить обедом и ещё потому что «ты у себя ешь одни полуфабрикаты, это вредно для желудка». И кто такой Дазай, чтобы отказаться — он выглядит вполне довольным, когда идёт вслед за Чуей. — Ты очень добрый, — говорит он, сияя, и его улыбка нравится Чуе, потому что она совсем не такая, какую он видит у всех местных жителей. Она не лживая и не натянутая на губы через силу, она живая. Накахара не помнит, когда последний раз улыбался сам. — Такой заботливый. — Ты же всё-таки гость, — Чуя хмыкает и в своих тёплых, розовых щеках обвиняет мороз. — Они нечасто у нас бывают. Пока варится суп, Чуя подливает воды маминым цветам — розам и нарциссам, и они принимают её нехотя; бутоны тяжело опадают вниз, а кончики белых лепестков скручиваются. Что-то точно отнимает у них жизнь. Осаму, осторожничая, ходит вдоль гостиной, рассматривает картины Брейгеля на стенах и редкие семейные фото в простых деревянных рамках; не сдержав любопытство переворачивает искусные песочные часы на полке, чтобы белый песок вновь посыпался вниз, но увидев, как Чуя хмурится, склонившись над цветами, подходит к нему и заглядывает через плечо. — Мама говорит, что они просто болеют и так бывает, — Чуя аккуратно приподнимает бутон розы, и в его пальцах он выглядет ещё хрупче, будто готовый вот-вот раскрошиться. — Но у нас они никогда толком не росли. Чуя не продолжает, но Дазай понимает всё и без лишних слов. Цветы не растут, зато растёт снег — метр за метром, сугробы становятся всё выше и массивнее. По радио передают ещё одно предупреждение про сумасшедшие метели и обледенение на дорогах. Когда они едят, Осаму не устаёт хвалить Накахару, пока тот сидит, сгорбившись над своей тарелкой, и потирает от смущения щёки и лоб. — Так вкусно, — Дазай мычит, горячий густой суп согревает его горло и мякоть сердца. Домашняя еда всегда такая: приготовленная с заботой, приправленная специями и ангельскими перьями. — Обычно. Обычный суп же, дурачок, — Чуя защищается ворчанием, но всё равно сыпется волшебными улыбками через какое-то время. Дазай отправляет в рот ещё одну ложку курино-сырного супа, смотря на юношу, и думает, что весна в этом городе обязана начаться хотя бы из-за его улыбки. С самой первой встречи он замечает, что Чуя отличается от всех людей, которых он успел здесь увидеть, например, от случайных прохожих или покупателей в магазинах. Чуя правда чудной. Он может часами стоять по колено в сугробе, чтобы рассматривать мёртвую птицу, подолгу сидеть на ледяной земле, смотря вдаль, задумываясь, полностью погружаться в себя и молчать долгими минутами, чтобы в итоге сказать что-то странное. А Дазай довольно прост сам по себе. Мистическое, сакральное, магическое или совершенно обыденное, — если у человека есть проблемы, не важно, что за этим стоит, ему в любом случае нужна помощь. Вот, как он думает. — Тебе страшно? Чуя грызёт гренки и коротко пожимает плечами. — И да, и нет. Иногда мне всё равно, как будто что-то отключает мои эмоции, а иногда так страшно, что даже спать не могу. Дазай вздыхает тихо, ест свой суп какое-то время молча под таинственное тиканье часов. — Я помогу тебе, — говорит он, спустя несколько минут, и Чуя замирает с ложкой во рту. — Мы вместе выясним, что за дерьмо тут творится, а если не получится, просто свалим отсюда, вот и всё. Эти слова, сказанные беззаботно и небрежно, болезненные, но такие желаемые — спасительным пульсом они снова и снова бьются в ушах и отдают бесконечным эхом в совсем немного окрепшее сердце. «Я помогу тебе». Чуя чувствует себя жалко и потеряно, понимая, что помощь другого человека просто необходима для него, но позволяет слабой благодарной улыбке задеть губы и кивает. Дазай в ответ улыбается широко и прищуривается, чуть вздёргивая подбородок. По тону Осаму больше похоже, что он предлагает не помощь, а авантюру, но даже если так, Накахара на неё согласен. Он ни в коем случае не перестаёт быть настороженным, но сидя за столом с Осаму, впервые с аппетитом разделяя обед с кем-то, кроме бесчувственных родителей, ощущает весеннее тепло. Апрель разжалобился. — О, и надевай перчатки, когда пользуешься химией, — Осаму кивает на пальцы Чуи, в которых он держит ложку, и тот сжимает их. — Они же все в ранках, выглядит больно. Береги свои милые руки.***
— Ты подружился с тем юношей, да? Вечером мама занимается вязанием, а Чуя неторопливо моет посуду после ужина. Он всё-таки надел ядерно-жёлтые резиновые перчатки на израненные ладони и сейчас прокручивает события сегодняшнего дня в голове снова и снова, поэтому он не сразу понимает суть вопроса матери. — Мгм, что-то вроде того, — он не уверен, дружба это или что-то ещё, ведь они знакомы совсем ничего, но с Осаму определённо легко — Чуя не ощущает той неловкости и тревожности, которые обычно появляются при знакомствах с новыми людьми. — А сколько ему лет? — Двадцать, — Чуя говорит тихо и нехотя, а затем внезапный испуг начинает подбираться к его горлу. За спиной воздух кажется ледяным, как первый мороз зимы, а в глазах темнеет и мутнеет, поэтому он оборачивается, и тогда что-то рушится под тяжестью снега, что-то шуршит в побитых стёклах окон, что-то рычит, скалится и капает ядовитой кровавой слюной, притаившись в сугробе. Часы бьют девять, за окном свистит вьюга, по исколотым спицами пальцам матери лентами сползает бордовая кровь. — Откуда он? — её ногти с хрустом ломаются, в голосе проскальзывает механическая сталь, и Чуя цепляется окостеневшими пальцами за раковину. — Чем он занимается? Кто он? Он хочет остаться здесь? С нами? В Сноутауне? — Мама! — Чуя прикрикивает, в его голосе звенит истерика, кровь приливает в голову, и учащённый пульс едва не разламывает её. Мать слегка вздрагивает, отрывается от вязания и её взгляд становится встревоженным и виноватым. — Ты чего, Чуя? Я просто поинтересовалась, — Накахара дышит через раз и широко раскрытыми глазами смотрит на её пальцы: они аккуратные и чистые, с красивым нюдовым маникюром, безо всяких ран и крови, перебирают нежные белые нитки. — Наверное, и правда прозвучало грубо, всё же не моё это дело. Прости. Никакого механического голоса — её голос нежный и мягкий, как и всегда, с горечью вины, робкий и немного печальный. Чуя понимает: снова. — Передай ему большое спасибо за помощь от нас всех, — тишина давит и гудит, как морозилка. — Вы, кстати, хоть пообедали? Чуя? Чуя часто моргает, и с глубоким, судорожным вздохом его сжатые лёгкие немного отпускает. Голова забивается снегом, словно мятную жвачку запил холодной водой. — Да. Да, мам. — С тобой всё хорошо? — Да, мам, я в порядке, я пойду. Пойду спать, — и расшатанный уходит-уползает в свою комнату, держась за стены. Зло, живущее в Сноутауне, запугивает его снова. Заставляет чувствовать леденящий животный страх и выламывающую кости слабость. Чтобы не осталось ни единой надежды. В этот вечер вместо того, чтобы, как и всегда, запуганным и обессилевшим спрятаться в своей комнате, он решается: сверху на пижаму накидывает шелестящую куртку, тихо прокрадывается к чёрному выходу и выбегает наружу, чтобы быстрее добраться до гостиницы. Он не смеет оборачиваться и смотреть по сторонам, опускает взгляд себе под ноги, увязает почти по колено в снегу, как в зыбучих песках, и, наконец, спасительно стучится в номер к Осаму. Тот открывает дверь взволнованным и слегка взъерошенным после постели, но пропускает Чую в номер сразу и без лишних вопросов. — Я тебя разбудил? — Чуя дрожит и голосом, и телом, бегает взглядом по комнате и беспокойно мечется. — Нет, я не спал ещё, — Дазай захлопывает дверь, и свист вьюги затыкается. — Хорошо. — Чуя? Что такое? И тогда Чуя не выдерживает: сотрясается в ужасе и слезах, подгибая дрожащие колени, — он моляще опускается на них, и Дазай быстро садится рядом, как в их первую встречу. Придерживает за плечи, пытается крепко обнять, успокоить, вверить «я здесь, с тобой». Непонятное, нежданное волнение проползает побитой собакой под его сердцем. Скуляще. Воюще. Как снег за окном. Как Чуя, истерично бьющийся в его руках. Сноутаун режет его скаты рёбер с немилостью. Прыгнуть под поезд или захлебнуться снегом — выбор небольшой, зато меньше думать. И только крепкие руки на его плечах удерживают гравитационно. — Я спятил! — кричит-шепчет Чуя, утыкаясь мокрым лицом Дазаю в плечо. — Сошёл с ума! Может быть, всё проще? Может быть, у него некротический распад мозга, опухоль и галлюцинации по этой причине? Энцефалит или менингит. Что-то из медицинской карты, что-то реально существующее, а не город-монстр. Но ревущий снежный ветер за окном и ветки-руки деревьев, свирепо царапающие окна, говорят об обратном. — Ты не спятил, Чуя. Дом сотрясается от шума поездов. Всё плохо. Метель не прекратится ни завтра, ни послезавтра, ни через год. Она застыла навечно в городе, она застыла навечно в сердце. — Ты не спятил, — повторяет Осаму, прижимаясь тёплыми губами к виску Чуи. — Я тебе верю. Иногда Чуе думается, что этот город — Нифльхейм. Ледяной, запорошенный снегом ад, где только и остаётся, что обгладывать снежинки, запивать их морской водой и блаженно улыбаться. Чуя всю свою жизнь живёт в Сноутауне — он родился здесь и никогда его не покидал. Всё, что он видит с самого детства, — это вьюги, густой снежный лес, стылое спокойное море и счастливых, купающихся в снегу детей, вот только сам Чуя никогда не разделял с ними этой радости. Именно поэтому у него не было тех, кто хотел бы с ним дружить. «Ты странный, наш город самый лучший», — твердили все вокруг, и только один Чуя всегда чувствовал, что среди снегов таится опасность. Но никто не хотел этого слушать, любые разговоры об этом настойчиво прерывались или игнорировались, до кого бы Чуя не пытался достучаться. В конечном счёте, он просто оставил эти слабые попытки. Для кого-то снег, как душистая морская пена или мягкие облака, а для Чуи снег, как удушливый пепел, а монохромное небо, как туман дыма. Этот город для него — бесконечный лабиринт, ловушка, из которой ему никак не удаётся выбраться. Иногда ему кажется, что в окнах мчащихся поездов он видит другого себя, только счастливого, едущего вперёд к своему будущему, оставив все тени страхов и плохих воспоминаний позади состава. В то время, как настоящий Чуя застрял в холодном, самом дальнем вагоне, где есть только он сам, и он бесконечно катается по кругу, и не может быть счастливым. Раньше у него была горячая ненависть, злость и мотивация покинуть этот мерзкий город, но сейчас же у него не осталось сил. Будто что-то выкачивает их у него вместе с кровью, оставляя лишь слабость и новорождённую беспомощность. Этот город действительно выглядит красочно, вид не портят даже частые метели: здесь и глубокое лазурное небо, добродушно распростёртое над головой, и разноцветные аттракционы, и тихие туманные улицы, но он белый. Белый, как огромные ватные облака, как фата, как морская пена, как сияние полуденого солнца. Как снег, который никогда не тает. Как саван, в котором кладут в гроб. Белый — это цвет смерти. Тихий и спокойный Сноутаун, который манит к себе людей, потому что здесь царит спокойствие, уют и взаимопонимание. Со стороны он кажется раем, но если только захотеть вынырнуть из утопии и рассмотреть поближе, то глаза начинают улавливать детали: светлое небо над головой удерживает город словно под куполом, дети плачут в сугробах, скучая по родителям, а снеговики по-настоящему жуткие, будто живые — Чуе мерещится, что их чёрные глаза-пуговицы двигаются и следят за каждым его движением, а раскрашенный красным рот похож на пятна выступающей крови. В снеговиках спрятаны трупы непослушных детей. Сноутаун нарочно вселяет в него страх, заставляет видеть все эти жуткие вещи, которые кроме него никто больше не видит. Особое зрение или особое проклятие. Благословлённый богом город, — все они свято в верят в это, но Чуя же уверен, что он проклят самим дьяволом. Накахара сам не знает, почему, но с самого детства он видит только эту, дьявольскую обратную сторону города и его местных жителей, как будто сокрытую от всех остальных. Его окружают пустые взгляды, бесконечная ложь, ругань, гниющие полы домов, ржавые вёдра, грязные половые тряпки и сломанные швабры. Нетающий снег, всепоглощающая тоска, мёртвые птицы и замороженные эмоции. Ему приходится изо дня в день лгать, что всё хорошо, иначе ему в любом случае залепят рот снегом, чтобы он не смог рассказать о своей тревоге — здесь его никто не хочет слышать. Хотя он в любом случае не сможет ничего сказать: из глотки вырвется лишь ледяное дыхание. Город вовсе не спокойный и тихий, он безразличный. В четырнадцать Чуя начал записывать в тетрадь всё, что ему покажется странным и вызывающим беспокойство — он надёжно прячет эту тетрадь между слоями одежды в шкафу. И тогда он начал замечать, что каждый год в начале весны или середине зимы обязательно что-то происходило, что все пытались спрятать и замять: внезапно сильно заболевшая одноклассница, которую перевели на домашнее обучение и больше о ней ничего не было слышно, но из города она не уезжала, вымерший скот на ферме, сошедший с рельсов поезд, стрельба в школе. А ещё таинственное декабрьское происшествие на станции «Омелас». Чуя тогда был в школе, а когда возвращался домой, то увидел толпу взрослых, окружающих железнодорожную станцию и рельсы. Мама прикрыла ему глаза ладонью в мягкой рукавице, поддержала за плечо и увела в дом. «Просто несчастный случай», — сказала она и попросила не переживать и идти в свою комнату. Тогда это, конечно, казалось загадочным, сейчас же Накахара понимает, что всё проще, чем казалось. Перемолотые кости и внутренности смешались на рельсах, потому что чья-то меланхолия и обречённость стали невыносимыми. В этом году последний постоялец уехал в спешке, как будто, как и Чуя, тоже чувстовал опасность этих мест. А последний местный житель уехал навсегда ещё в ноябре прошлого года. Чуя рассказывает всё, что только может, впервые выговариваясь кому-то громко и уверенно, и тихо всхлипывает, лёжа на груди Дазая. Его полосатый, пчелиный свитер слегка колится под щекой, но послушно впитывает все слёзы и тревоги. — Я верю тебе, правда, — говорит Дазай тихо, поглаживая и чуть сжимая плечо юноши. — Я думаю, это и правда странно, абсолютное мирное и спокойное сосуществование выбивается из всех правил. Это логично, — его взгляд несколько секунд бегает по изрезанному трещинами потолку, раздумывая. — Жертвоприношение, Чуя, понимаешь? Люди приносят кого-то в жертву, чтобы их жизнь была лучше, так делалось веками. И я думал об этом. Комната на какое-то время снова замирает, наполняясь молчанием и тихим постукиванием деревянных когтей по стеклу окна. — Я думал, что если ты и правда был принесён в жертву? — продолжает Дазай аккуратно. — Без какого-либо смысла, просто потому, что кого-то нужно было. И все знают, что есть жертвы и, может, знают даже, кто они, но молчат, иначе идеальная жизнь закончится. Чуя молчит. Закрывает глаза, чувствуя резь, — возможно, это пауки и мыши лезут сквозь радужку. — Если честно, я тоже пару раз думал об этом. Как думаешь, мои родители знают? Дазай напрягается, вздыхает глубоко и обвивает руки вокруг тела Чуи в оберегающем и успокаивающем жесте. — Я не знаю. Может быть, знают, но, может, и нет. «Ведь позволять страдать своему ребёнку слишком жестоко», — думает Дазай со слезами на глазах. Снег залетает сквозь щели в окна, жёлтые лампочки в люстре мигают, а от размокнувшего свитера Осаму разит слезами. Чуя успокаивается почти полностью, перестаёт всхлипывать, а тугой спазм в грудной клетке от приступа тревоги постепенно отпускает. Дазай тёплый. Тёплый, как весна, как прогретый на солнце грунт, как летние склоны вереска. Такого тепла Чуя никогда не знал. Поэтому, прижимаясь к нему, вдыхает запах слёз и мёда с его пчелиного свитера и под свист ветра оттаивает, его сердце истекает талой водой, щёки горячеют. Вдвоём с Осаму и против Сноутауна не страшно. Чуя решает остаться до утра в двадцать седьмом номере. Его родители всё равно будут привычно ругаться и никогда не заглянут в его комнату, даже если услышат страдания и плач. Из-за метели отключается электричество. Чуя достаёт из тумбочки свечи и зажигает их, — номер наполняется подрагивающим топким светом и запахом ароматизированного воска. — Тут в каждом номере свечи, если что, свет часто отрубают. Они пахнут вкусно. — Ага, пионами и чаем, — Дазай принюхивается. — Зелёным или... белым? — Цветным, — улыбается Чуя и аккуратно прислоняется к его плечу. Дазай защитно обнимает мальчика за талию и прижимается щекой к его макушке. — Полегче? — спрашивает он тихо. — Да. Намного. Всё ещё страшно, но мне правда легче. — Не бойся, мой соглядатай, — усмехается Дазай. — У тебя волшебные, всевидящие глаза, а у меня пара крепких рук. Если придётся драться со сноутауновскими монстрами, то я готов. Чуя пытается сдержать смех, но его плечи в конце концов дрожат и трясутся, и он смеётся. Впервые за годы. Вероятно, впервые за жизнь. Дазай влюбляется в этот смех, как в первый закат лета. — Чудак, — Чуя несильно хлопает его по плечу. — И это говоришь мне ты, — Дазай тоже хихикает, тянет его на себя за рукав свитера и вжимает его в свою грудь с объятиями. Так легко, словно так и должно быть: вселенское облегчение. Для них обоих. Ведь пытаясь уснуть каждую ночь, Осаму долго ворочается, а потом борется с кошмарами, засыпает и беспокойно просыпается каждый час, пытаясь отогнать настойчивые мрачные образы. Во снах он видит кровь на кафеле, белые стены и пружинные больничные койки. Кошмары злые, рычат и кусают за запястья острыми как лезвия клыками. — Поспим немного? В обнимку? — шёпотом спрашивает Дазай, улыбаясь. Сейчас ему кажется, что кошмары не придут, если Чуя будет вот так улыбаться и прижиматься к нему. — Да. А Чуе кажется, что сноутауновские чудовища испугаются Дазая и не посмеют больше прийти к нему, если он будет спать на его груди, слушая нежное сердцебиение. И тогда не придётся драться.***
Они сидят на полу подвальной прачечной и смотрят в крутящийся барабан стиральной машины заворожённо, будто коты, — забавная мысль об этом заставляет Осаму моргнуть пару раз и издать тихий смешок. От них двоих пахнет пылью, стиральным порошком и совсем немного смертью. Потому что, пока падающий снег светится под светом фонарей, они обсуждают всё, что связано со смертью, болью и грустью, и город от этого недовольно скалится и мечется. Так иронично то, что зло Сноутауна ненавидит смерть и любит убивать неугодных одновременно. Пока стирается бельё, Осаму и Чуя ищут следы весны в старых вещах, забытыми горстями закинутых в подвал. Здесь старые детские игрушки Чуи, вроде когда-то белого, а теперь грязно-серого медведя с оторванным глазом и в праздничном колпаке, свёрнутые пёстрые ковролины, облезлый трёхколёсный велосипед, голубые респираторы, сломанные гирлянды, красные деревянные лыжи и коробки с книгами, — в одной из таких коробок Чуя откапывает «Орден Феникса», и воспоминания одно за другим сыплются светлячками через виски. — В пятом классе я читал «Гарри Поттера», — голос Чуи жужжит вместе с перекошенной стиральной машинкой, что крутит и вертит белые простыни. — И я так сильно плакал, когда Сириус умер. — Любимый персонаж? — Ага, — Чуя кивает, почёсывая кудрявый затылок. — Самый любимый. Ну, мама с папой знали о том, что мне нравятся эти книжки. Сказали, что оплакивать выдуманного персонажа — глупо и бесполезно, и вообще от слёз растают глаза. Тут даже на похоронах не плачут, знаешь. Наша соседка, миссис Юки, умерла от саркомы три года назад, никто и слезинки не уронил. — Никто здесь не любит смотреть на смерть, — Дазай вздыхает и протягивает Чуе дынную жвачку. — Никто здесь не любит смотреть на смерть, — согласно повторяет Чуя, снова кивая, и берёт маленький цветной квадратик. Их пальцы соприкасаются с тихим треском, электризуются из-за обилия шерстяных вещей на них, и Осаму хихикает. — Люблю статическое электричество. Обожаю, правда. Щёки Накахары отчего-то теплеют, он их трёт и слегка стеснённо закидывает жвачку в рот. — На вкус, как порошок. Дазай улыбается и пожимает плечами. Затем он снова ныряет в коробки и в них же, на дне, находит и остальные части «Гарри Поттера» в мягких потрёпанных обложках и несколько книг Рэя Брэдбери. Люминесцентные белые лампочки под потолком слегка мерцают, снежный ветер снаружи жестоко смеётся и заметает маленькие мутные окна. Маленькая комнатка наполняется запахом хвойных аромапалочек. — А я в детстве любил читать криминальные сводки, — признаётся Дазай, тихо посмеиваясь, и наклонятся ближе к Чуе. Он рассматривает его румянец, а сердце гоняет кипяток. — Да и сейчас тоже, успокаивает. — Успокаивает про маньяков читать? — шепчет Чуя немного скептически, а у самого пульс подскакивает. — Немного, — Осаму снова легко жмёт плечами и собирает запах снежного шампуня, ментола и моющих средств с жжёных волос за ухом мальчика. — Не знаю, почему. Ложное чувство безопасности, возможно. Осаму наклоняется к Чуе так близко, что тот ощущает горячее дыхание у себя на тёплых щеках и шее, неприкрытой горлом свитера. Чуя поворачивает к нему голову, но смотрит Осаму не в глаза, а в губы, покрытые тонкими красными ранками из-за мороза и сухости. Дазай смеётся низко, поддаётся вперёд и целует неаккуратно, и Чуя плохо понимает, что чувствует от этого внезапного поцелуя. Желудок скачет и тлеет, чужие губы тёплые и слегка влажные, трепетно и игриво прихватывают его собственные, заставляя захлопать растерянно длинными ресницами и потерять на пару мгновений дыхание. Осаму снова трогает шершавые пальцы Чуи несмелым касанием и чувствует вкус дынной жевательной резинки, когда мажет языком по его приоткрытым губам. Действительно на вкус, как порошок, только до безумия сладкий. Ему это напоминает подростковые поцелуи, только лучше: в беззлобном полумраке подвала, пыльные, звёздные, рядом с гудящими стиральными машинками. Глупые. Если они искали следы и присутствие весны в этой захламленной подсобке, то наконец нашли. Не в коробках с разношёрстными вещами, что жаль выбросить, а между губ друг друга. Горячие вдохи и выдохи, что они делят между поцелуями похожи на первый в году солнцепёк. Язык Чуи несмелый, он его пока не решается использовать, слегка прикусывает губы Дазая скорее больше от неловкости, и тот осторожно отстраняется. Светится, улыбается, молча ликует. — Мы говорим о маньяках и целуемся, боже, романтика какая, — он тихо говорит и его тон восторженный и весёлый, прорастает маками. Чуя хмурится, но тоже едва может спрятать своё восхищение. — Ты тёплый, — шепчет он и тянется вперёд за ещё одним поцелуем. Осаму рассматривает светлые веснушки на его переносице и быстро целует сначала их, прежде чем снова спуститься к мягким и нежным губам. Чтобы оставшиеся двадцать минут до окончания стирки целоваться неуклюже и много и шептать о смерти.***
На следующее утро в молоко капает кровь, делая его похожим на кусок сырого красного мяса. Если моргнуть, то она исчезнет, конечно же. Чуя завтракает снежинками с сухим завтраком, перемалывает их зубами. Еда на вкус как снег и лёд. В жилах плещется горячий яд, пенится разноцветными разводами словно бензин — скоро что-то начнёт гореть. Мама Чуи печёт блины, кладёт на свежую стопку квадратный кусочек сливочного масла, тихо подпевая себе под нос «Snow in Summer» The Cure. Старый маленький телевизор крутит на фоне «Вечное сияние чистого разума». Мелкий, размеренный снегопад начинается к одиннадцати дня, ветер успокаивается, а вдоль рельс бегут собаки со свалявшейся, слегка покрытой рыжиной белой шерстью и жёлтыми глазами — Чуя смотрит на них задумчиво в окно сквозь белое кружево тюля, без аппетита доедая кукурузные хлопья. У одной из собак из зубастой пасти торчит что-то длинное — может быть, палка, а может, девичья замороженная рука. — Мам, я гулять. — С Осаму, да? — мама оборачивается, и в её глазах снова тусклая печаль, вина и бесконечный материнский трепет. — Ага. — Свитер из овечьей шерсти, Чуя. Пожалуйста, — женщина просит аккуратно, вытирая руки об фартук расшитый рябиной и еловыми шишками. — Снег закончился и похолодало. Приходи пораньше. — Да, я знаю. Когда Чуя выбегает из дома, шелестя курткой, сбитый запах ледяного моря и шуршание чужих невидимых шагов за спиной его даже почти не пугают. В нём есть решимость, а отчаяние до сих пор на поводке и в наморднике, после вчерашней ночи. Мороз колет щёки, словно старое верблюжье одеяло. Осаму ждёт его у станции, засунув руки в карманы и бесстрашно подставив лицо снегопаду. Он замечает подходящего к нему Чую, улыбается лучезарно и предлагает свою спасительную руку. Переплетая пальцы, они бродят вдоль и поперёк снежных холмов, болтают, гуляют допоздна, провожают в черноту белых ягнят и призраков бедных и несчастных душ. Чуя не возвращается домой к пустому и безвкусному ужину. И о доме, и осточертевшем «Омеласе» не думает вовсе. Ночь беззвёздная и беззубая, пустая, пахнет морем и ржавчиной. Такие ночи в Сноутауне частые, они — его родные сёстры, и Чуя их всем сердцем презирает из-за той вселенской тоски и самоненависти, что они нагоняют на него. Дазай дёргает задумавшегося Чую за рукав куртки. — Просто падай на снег, плевать на всё. И они падают, ложатся в пышный хрустящий снег, согревая свои кости. Смотрят в смоляное, беспросветное небо и беспокойный белый вихрь из падающих снежинок. Словно мокрая звёздная пыль падает на их одежду. Осаму делает глубокий вдох, решается и оттягивает рукав своего пальто. Чуя видит зажившие, но оставившие глубокие отметины, розовые линии крест на крест. В этот момент всё замирает и что-то расщепляется между рёбер у обоих. — Чуть в психушку не упекли, но как из больницы выписали, собрал вещи и просто сел на первый поезд, — Дазай опускает рукав обратно. Его сердцебиение сломанное. — Я понимаю, что ты чувствуешь. Когда всем глубоко плевать на твои переживания, и всё, что ты хочешь — это просто уехать и быть счастливым, но возможности нет. Осаму смотрит в ночное небо, вспоминая, копошась, вытряхивая наружу всё, что подвывает и болит в сердце. У него была ненавистная учёба в университете, подработка, после которой он в буквальном смысле валился с ног, тяжёлые депрессивные эпизоды и родители, что плевать хотели и в общем-то плевались: ядом, обидами, руганью, «ты делаешь недостаточно и нас позоришь». У него не было города-чудовища, жертвоприношения, крови на рельсах и сколотых об лёд зубов, но у него были тревоги, потеря радостных эмоций и мысли, что если это всё закончится, то станет легче. Он искренне боится, что Чуя думает сейчас так же, думает о том же. — Тебе нужно уезжать отсюда. Я серьёзно, иначе с тобой может что-то случиться, — Дазай приподнимается на локте, заглядывая Чуе в остекленелые глаза — сейчас они похожи на айсберги в Атлантическом океане. — Я знаю. Знаю. Но как я могу? — Чуя шепчет, закрывая глаза, и после этого словно что-то меркнет. На подкорке сознания царапается осознание, понимание того, что эти слова заставляет его произносить страх: перед будущим, перед родителями, перед Сноутауном. Пропавшую одноклассницу Чуи звали Элли, у неё были длинные чёрные волосы, сломанные очки и трепетное сердце; всё, что от неё осталось — обледеневшая торчащая рука из-под сугроба в глубине леса, которую обглодают одичавшие собаки. Её никогда не найдут. — Мне кажется, — продолжает Дазай, осторожно, но притязательно, пытаясь убедить и направить, — что люди догадываются со временем, как и мы. И они остаются в городе, продолжая жить, как жили. Они готовы закрывать глаза на страдания других, потому что так проще для них. Но иногда отсюда уезжают, так? Чуя кивает. — Совсем редко. — Так, а кто-нибудь из уехавших вернулся? Накахара вздыхает, снег падает ему на лицо, желая присыпать и похоронить. Он смахивает его с ресниц. — Нет. Из жителей вроде бы никто. — Я не могу быть уверен, но я просто предполагаю. Что если они знали тоже, но в какой-то момент решили уехать, чтобы не жить в счастье, построенным на чужих страданиях? А другие знают, но остаются. Чуя долго молчит, думает с мучением и ноющей головной болью. — А есть ли вообще смысл убегать? — интересуется он тихо. Ночные птицы хлопают крыльями, разрезая повисшую тревожную после вопроса тишину. — Что? Но... — Я имею в виду, что даже если я убегу, на моё место попадёт любой другой человек и что тогда? — Люди уходят, — Дазай мягко говорит, и его улыбка немного тоскливая. — Что, если тебе тоже стоит просто уйти? Доброе сердце любят крутить в мясорубке, ты знал? — он кладёт тёплую ладонь Чуи на его холодный подбородок, настойчиво поворачивая лицо к себе. Их взгляды примагничивает. — Мне нравится то, что ты добрый, ты мягкосердечный, это не плохо. Но ты же понимаешь, что если останешься, то ты не сможешь помочь другим тоже, потому что... — Умру, — заканчивает за Осаму Накахара. — Я умру. Я знаю. — Тебе нужно подумать о себе. В первую очередь думай о себе, это не плохо, кто бы что ни говорил. Это нормально. — Я не знаю... Я не думаю, что могу. Дазай смотрит на него с ужасом, тоской и безысходностью. Хватает за отворот куртки, ошпаривая прикосновением даже сквозь все слои одежды. Это отчаяние. — Я пытаюсь тебе помочь, Чуя, я правда пытаюсь, — говорит он немного громче, от холода и волнения дрожат губы и немеет глотка, сковывая слова. — Я больше не знаю, что ещё можно сделать! — Я думал, — Чуя быстро выдыхает, — ещё когда ты только приехал сюда, что ты не подходишь Сноутауну. Ты яркий, а он боится тебя, поэтому обязательно попытается сцапать. Уезжай. Кровь капает на снег, словно старые шрамы вывернуло. Ягнята в снежных ямах, белые совы с горящими в темноте глазами, кричащие среди бесцветных ветвей, а Дазай, вместо того, чтобы разозлиться, хватает Чую за руку и рывком тянет его вверх, выдёргивая из болота снега. Это отчаяние. — Мы уедем только вместе, Чуя, — говорит он твёрдо. — Слышишь? Не говори глупости. Пожалуйста. Чуя заглядывает в тёмные глаза напротив, и ожоги проявляются где-то на его набитом стеклом позвоночнике. В темноте рыжие всполхи его волос, как тлеющие угли, яростные и печальные глаза Осаму, как звёзды, что мерцают и пульсируют на пороге взрыва. Чуя — брошенная умирать овца, и он знает, что если сейчас снова поддастся своему первозданному страху, то всё закончится здесь. Он знает, что если Дазай уедет, то весна больше не наступит никогда. Чуя закрывает глаза, позволяя слезам печь внутренние стороны век и кивает, проглатывая все слова, что Сноутаун пихает ему в глотку и заставляет говорить. Дазай делает длинный, облегчённый выдох и роняет влажную макушку на грудь Чуи. Никогда, дурачок, не носит шапку.***
Чуя быстро скидывает в запыленную дорожную сумку стопку вещей, любимые вязаные шапки-ушанки, ту самую тетрадь с записями, выкидной нож и пару блистеров с анальгетиками. Радио на кухне, что пронзительно хрипело «Carol of the Bells», прерывается на сладкий голос ведущей и становится до бешенства громким. — Тридцатое апреля в Сноутауне! Сегодня снова волшебный снегопад. Температура за окном — минус тридцать пять градусов Цельсия. Заметно похолодало, весна никак не хочет к нам приходить, — звонкий смех радиоведущей шипит и воет, раздирает нервы по ниткам и нанизывает на них паслён. — У вас в любом случае нет выбора. Нет шанса. Вам некуда деться, глаза в снегу и даже на деревьях! — она смеётся и смеётся, а Чуя трясущимися руками утрамбовывает на дно сумки вещи; в желудке — тошнотворное варево из гвоздей, снега и пепла. У страха глаза велики и жёлтого цвета. Никто не знает об этом, но Чуя знает. Этот городок на самом деле чистилище. Пристанище уродливых монстров. Дети рыдают и визжат от одиночества, пока их родители, натянув на лицо блаженные улыбки, раз за разом зашивают пустые, рваные дыры в своих промёрзших душах. Жители Сноутауна так боятся потерять счастье, что готовы до конца жизни отнимать его у других — у несчастных детей, что плачут по ночам от необъяснимого чувства страха, тревоги и потери. И Чуе не повезло стать одним из этих брошенных детей. Сноутаун выбрал его. Спокойный и мирный город, в котором ничего не происходит, если не считать того, что отдавшие своё счастье Сноутауну, опустошённые и страдающие молодые люди от безнадёги бросаются под поезда. Снег скроет под собой кровь. И только чудом и волшебством сбежавшие из этого города знают истину. Город проклят и живой — он заманивает и пожирает, побуждает людей забирать чужое счастье и заставлять детей страдать, чтобы им самим быть счастливыми. И многие жители знают об этом — практически все. Они знают, что есть дети, на которых выпала эта роль мученика, и они ничего с этим не делают. Все хотят доживать свою жизнь будучи счастливым. Это нельзя нарушать, иначе жертвы будут напрасными. Залог их счастливой жизни — чужие страдания. Детские, юные, влюблённые души — всем плевать, город сожрёт их с потрохами без сожалений. Мама Чуи приходит домой, укутанная цепким снегом, с румяными щеками и полными с магазина пакетами. Истощённая, со впавшими щеками, она чувствует тревогу и тянущую боль в груди и, проходя дальше в гостиную, видит Чую с сумкой в руке. С её ресниц капает солёный снег и растаявшая тушь, она медленно, словно неверяще, качает головой. Пакеты с её дрожащих рук соскальзывают на пол. — Чуя, что ты делаешь? — тихо выдавливает из себя женщина, касаясь аккуратно твёрдого и напряжённого льда на плече Чуи. Метель усиливается, становится злее, холоднее, пахнет химозным раствором для мытья полов. Замороженная под снегом земля ворчит и плачет трупами. — Уезжаю, мам. Давно пора. Со мной всё будет хорошо, — Чуя чеканит слова, не позволяя неуверенности разрезать сейчас его глотку. — Нет, — шепчет она и затем повторяет громче, панически. — Нет! Чуя сжимает зубы, почти крошит их. Радио продолжает выхрипывать хоровую песню, от которой леденеет и густеет венозная кровь. — Тебе нельзя уезжать, тебе нельзя уезжать! — мать кричит и визжит, заходясь в рыданиях. — Почему? Почему?! Тебе будет плохо и больно! — Мне уже плохо, мам, — голос Чуи тихий и бесцветный. Его очередь быть равнодушным. — Здесь мне плохо. Я чувствую, что если останусь здесь, то просто умру. — Нет! Нет! Чуя смотрит на маму долго, устало, вымученно. Он бы мог, правда мог бы сейчас снова испугаться, спрятаться в одеялах, словно в родной норе, но на внутренних сторонах щёк намёрз снег, как на стенках холодильника. Если он останется, то сердце, с трудом начавшее таять и капать, замёрзнет снова и на этот раз навечно. У него больше не будет другого шанса, он уверен в этом. — Знаешь, мама, Сноутауну не повезло, что в нём родился такой соглядатай, как я. Я всё увидел. Всё. Это правда. Он увидел кровь на снегу и трупы невинных детей на рельсах. Он увидел страх, ненависть и равнодушие, скрытые за блаженством. Дазай вытянул его из снега, а особенные глаза, в которых крутится звёздная пыль, увидели правду, скрытую за страшными видениями и иллюзиями. Решительно хватая сумку, Чуя собирается просто уйти, навсегда захлопнуть за собой дверь, наконец уехать и забыть это место. Но его останавливает короткий вскрик, вой и треск за покрытой мурашками спиной. Он медленно разворачивается, не дыша, чтобы в следующую секунду увидеть железные прутья торчащие из мягкого тела и головы. Лицо его мамы раскалывается надвое, выворачивает, заливается смесью крови и мяса, что капает густыми, вязкими каплями и разбивается об ковёр. Женщина издаёт мерзкие хрипы и бульканье, шатаясь, и в конце концов падает на пол с отвратным шлепком. Гвозди и снег всё-таки поднимаются по горлу на язык, и Чуя склоняется над полом, выплёвывая их. Его тошнит и рвёт. Перед глазами чёрная плёнка, сердце дико кусается за грудной клеткой, а правдоподобный запах крови пережимает сонные артерии. Исцарапанный пол, светлые обои и настенный календарь с белыми кроликами заляпало красными брызгами. Чуя не знает, реально ли это, очередная ли это галлюцинация для того, чтобы его запугать или действительно труп матери распластан под его ногами. Он никогда не мог отличить иллюзии от реальности. Чуя выбегает из дома на мягких ногах, дверь за ним с грохотом ударяется о стену, а нечеловеческое, рычащее, рыдающее бежит за ним на четвереньках, расплёскивая кровь. Он бежит по сугробам, спотыкаясь, заваливаясь, таща за собой сумку, пока от мороза высыхают и минерально белеют слёзы на его щеках. Снег сыпется с неба солью, попадает на свежие раны, щиплет, заметает город белым. Кто-то смотрит пустыми глазами из окон, а затем безучастно их зашторивает. Никто в этом городе не хочет видеть кровь. Сноутаун — огромный белый гроб, он сдавливает со всех сторон, грызёт, кусает и рычит псами — это белошёрстные волкодавы блестят жёлтыми глазами из-за высоких елей. — Убирайтесь! — Чуя истерично кричит, в панике оглядываясь. Он видит смертельно белый вперемешку с ягодно-красным, видит вокруг себя огромные следы собачьих лап. Вой пронзительный, сверлит череп, а деревья и ели вокруг плавают в мутном белом тумане. Выдыхая клубы пара, Чуя крутит головой по сторонам. Прислушивается, настораживается, присматривается, чувствуя, как за спиной когти царапают снег, но снег метёт прямо в глаза и уши, воет собаками, смесью сотен голосов и ветром, мешая сосредоточиться и усиливая тревогу и растерянность. Когда на плечо Чуи внезапно ложится рука, тот вздрагивает, вскрикивая. Дазай смеётся слегка нервно, выдыхает клубы пара и целует его в щёку нежно, успокаивающе. От этого поцелуя из разрезанного желудка выползают окровавленные бабочки и выпадают лезвия. — Снова тебя напугал, прости, прости, пожалуйста, — шепчет Дазай и обнимает юношу за плечи. — Я звал. Чуя тяжело и загнанно дышит, разворачиваясь, болезненно цепляясь за пальто Осаму, и запах летних полевых цветов от его одежды прогоняет все иллюзии. Живот не вспорот, изо рта не сыплются гвозди. — Что? Солнце, что? — Дазай бережно прижимает Чую к груди, пытаясь согнать дрожь с его тела. — Собаки. Волкодавы всё ещё рычат в седых лесах и в ушах, капают отравленной слюной на снег, заставляя его вспыхивать и плавиться. — Я думаю, я тоже их слышал, — внезапно говорит Дазай, и это заставляет сердце Чуи надломиться, заболеть и загореться с запахом бензина. Дазай видит удивление и ужас в синих глазах мальчика и кивает. — А ещё ночью, когда ты ушёл, под моими окнами кто-то смотрел на меня и жевал птиц. Как думаешь, это нормально? — он издаёт саркастический смешок, а у самого руки немного трясутся. Чуя ломается, надрывно плачет, уткнувшись ему в грудь, и это так трагично выглядит, что у Дазая чешутся и режутся рёбра и хочется заплакать тоже. — Всё хорошо, я купил билеты. Я всё сделал. Наш поезд будет всего лишь через пару часов. — Теперь Сноутаун хочет убить и тебя, — Чуя хрипит, кашляет и воет в унисон с лесными волкодавами, зарываясь Осаму в грудную клетку. Тот лишь тихо посмеивается ему в макушку, рассеянно к ней прижимаясь. — Пусть попробует. Никто не хочет убить меня больше, чем я сам. И это правда. Чуе даже не так грустно от этих слов, как должно бы быть. Вообще-то он думает, что Сноутаун боится Дазая именно потому, что тот видел собственную смерть, мало того — сам за ней гнался, рвался и противился врачам до последнего. Дазай и правда смерти совсем не пугается. А что до него страшные сноутауновские иллюзии — его кошмары временами настолько отвратительны, что путаются с реальностью и выбрасывают из постели. Однажды Дазаю приснилось что-то аморфное, безволосое, трупного цвета, свисающее с потолка на длинных конечностях, говорящее с ним о смерти разными голосами. Проснувшись, Осаму тогда ещё долго смотрел на потолок. Он думает, что те маленькие и безобразные, что жевали птиц под его окнами, едва ли страшнее. Чуя поднимает голову, чтобы заглянуть в полюбившиеся раухтопазовые глаза, но сквозь белую пелену видит в них лаву бегущую двумя тонкими дорожками вниз, по бледным щекам, прожигая их. Если бы Земля сгорела, то капала бы лимфой мертвецов и магмой. Вот как это выглядит. Тревога снова бурлит в горле тошнотой, а страх в пронзительных глазах Чуи почти ощутим на коже. — Тише, — протягивает ломким шёпотом Осаму и слегка раскачивает мальчика в объятиях, снова ласково прижимая его голову к своей груди. — Это всё неправда. Они крепко обнимаются посреди беспощадной вьюги и плотного, непроглядного тумана. Снег пытается их столкнуть и замести, но у него ничего не выходит. И не выйдет. Сноутаун беспощаден. Он умеет сводить с ума, управлять, манипулировать людьми и животными, делать их одержимыми, злыми, испуганными, безмятежно счастливыми — любыми. Удобными ему. Но сейчас он не может схватить Дазая и Чую за шкирку, не позволяя им сбежать. Не может убить. Потому что они не боятся смерти, они побеждают страх, упрямо идут против него, словно против метели, что сносит и сбивает с ног, и даже собаки не могут к ним подобраться, только несмело пытаются куснуть за ноги со скулежом. Поезд приезжает на станцию ровно в семь вечера.***
Чуя постепенно успокаивает своё дыхание под размеренный, тихий стук колёс поезда и кладёт голову Дазаю на плечо. Они всё ещё держатся за руки, крепко переплетая пальцы в надёжный замок. На рваных брюках Чуи, в самом низу, застыли несколько тёмных капель крови — он заметит их позже. Вообще-то его мама знала, она действительно обо всём знала. А отец стал равнодушным и замороженным уже очень много лет назад — Сноутаун кормился им с момента, как Чуе исполнилось пять. Уставшая и обезличенная женщина ругалась с ним каждую ночь, яростно пытаясь достучаться, растопить, рассказать о том, почему нужно уезжать. Но Сноутаун уже выбрал Чую, а поэтому добрался и до его матери тоже: постепенно вселял в неё страх и убеждение, что если Чуя уедет, то снег его убьёт. Сноутаун заставлял её верить, что если держать драгоценного сына дома, то он будет в порядке. Не пострадает ни Чуя, ни безмятежность города. Но её материнское сердце оказалось слишком мягким: не удержала. Не воспротивилась чужегородному и неустрашимому Дазаю и тому, что Чуя начал с ним общаться. Поэтому стала очередной несчастной сущностью города. Но об этом Чуя уже не узнает никогда. Это к лучшему. Возможно, и в Сноутауне однажды снова наступит настоящая весна. Только если люди наконец откроют замороженные глаза и поймут, что на чужих страданиях, смерти и крови нельзя создавать своё беззаботное счастье. Только если они решатся пойти против снега и страха и уйдут. Безвозвратно. Чем дальше мчит поезд от ревущего Сноутауна, тем меньше вокруг снега, больше весеннего тепла, талой воды, грязи и зелёных почек на деревьях. Убегая из города, они оставляют после себя запах снега и бриза, вкус моря и льда заменяют на дынную жвачку, сладость поцелуев и лёгкую таблетную горечь волнения перед будущим. Мира за пределами прóклятого города Накахара никогда не видел, он его страшится, но не так, как Сноутауна. Ведь с ним теперь есть Осаму, они оба понятия не имеют, что им делать, но у них есть надежда, возможность и завтра — завтра без снега. Теперь пилигримов двое. Это к лучшему. Поезд с грохотом уходит всё дальше и дальше от города, а дети в цветастых вязаных шапках смотрят ему вслед пустыми чёрными глазницами. Машут обледенелыми руками-ветками. Жуют острыми зубами-иглами сломанные крылья птиц. И улыбаются. «Приезжайте к нам в Сноутаун — город людского счастья и спокойствия».//
«ПОСОБИЕ ПО ВЫЖИВАНИЮ В СНОУТАУНЕ: Не позволяйте Сноутауну схватить вас. Он вас не контролирует. Не носите яркие одежды, одевайтесь в мрак и траур — это то, что город ненавидит больше всего. Хороните умерших птиц, скорбите из-за умерших персонажей в любимой книге, рассказывайте о своей боли. Избегайте собак, снеговиков и чужого счастья. Ради выживания себя и других не молчите. — от Соглядатая Н. и Пилигрима Д.».