Запретный плод Мермонии

Чёткий силуэт возлюбленных, слившихся в страстном поцелуе, проступил в свете театрального прожектора, разделяющего реальность от мира пьесы. В то же мгновение тяжёлый занавес опустился на сцену театра «Эпиклез». Зал раздался громкими овациями, которые, словно штормовые волны, эхом отразились от стен и накрыли растроганных зрителей. Средь торжественного грохота то тут, то там слышались выкрики «браво» и «на бис». Финальный спектакль в этом театральном сезоне имел ошеломительный успех у жителей Кур-де-Фонтейна, и причиной тому, скорее всего, являлось то, что мало кто не мог не проникнуться трагической историей любви двух молодых сердец, которые, пройдя множество испытаний и преодолев внутренние барьеры долгой дружбы между собой, смогли в конце соединиться и сделаться по-настоящему счастливыми. Наверное, каждый зритель, посмотрев постановку, мечтал оказаться на месте главных героев, совершенно не задумываясь, что в их будничной повседневности жизнь не заканчивается, когда актеры выходят на поклон, в отличие от приукрашенной драматургом сказки… Как уже было сказано, за время проката данной постановки почти каждый житель столицы успел её посмотреть. Очереди в билетные кассы были сравнимы лишь с толпой на Главном вокзале в вечерний час, когда все белые воротнички покидают свои канцелярии и отправляются по домам. В большинстве своем подобное случилось из-за того, что нашлись такие преданные зрители, которые приходили на спектакль во второй, а то и в третий разы на радость художественному руководителю труппы. К таким, например, относилась и зрительница в первом ряду левого балкона второго яруса, которая прямо сейчас, поднявшись со своего места, громко аплодировала, позабыв о сползшем с головы платке, который был призван укрыть её от лишних глаз и дать возможность спокойно посмотреть любимый спектакль. Однако всё же беспокоиться по этому поводу ей и правда не стоило, ведь в данную минуту взоры почти всех гостей были устремлены к сцене, и им было некогда узнавать в случайно зрительнице ту самую Госпожу Фурину. Пятиминутные овации постепенно сошли на нет, и шум в оперном зале сменился стуком каблуков, шуршанием юбок и бурным обсуждением постановки. Зрители один за другим вставали со своих мест и направлялись к выходу. Первыми, конечно, покидали театр самые важные гостьи, сидевшие в первых рядах, затем знакомые артистов, занявшие вторые и третьи ряды по контрамаркам, следом кто попроще, и далее, и далее. Последним же предстояло уходить галерке. Зная это и уже свыкшись со своим новым положением, Фурина обратно плюхнулась в кресло и томно вздохнула. Несмотря на то что она была на этом представлении в который раз и почти наизусть выучила все реплики главных действующих лиц, концовка пьесы трогала её столь сильно, будто она видела её впервые. Девушка вновь и вновь воспроизводила перед глазами сцены признания в любви и первого поцелуя, наслаждаясь тем теплым щекочущим чувством в животе, которое рождали эти воспоминания. Закусив губу, Фурина грезила о том, что бы сама сделала, окажись она в центре сюжета. Пока ей не было ведомо чувство, которое лежало в основе произведения — любовь — но она непременно верила, что если любовь и существует, то только та, что была разыграна сегодня здесь. То ли от духоты, что образовалась в зале, то ли от переполняющих её чувств, Фурина ощутила, как жгучий румянец вспыхнул на щеках, а во рту пересохло. Ее руки сами стали нервно тянуться к выпадающим из-под платка прядям, заправляя их обратно. Но вдруг разыгравшиеся ни на шутку чувства отступили, освободив место острой боли. Фурина вскрикнула и дернула правой ногой, на которую только что наступил один из пробирающихся к выходу зрителей. Инцидент вернул девушку из мира грёз обратно в реальность, и она устало вздохнула. Её глаза медленно обвили партер, а грудь разочарованно опустилась. Было время, когда она была первой, кому приносили самые лучшие приглашения на все модные постановки в городе. Конечно, за подобную роскошь приходилось расплачиваться столь тёмным мраком нескончаемого притворства, что и вспоминать не хотелось, но и отрицать, что её очень устраивал подобный комфорт, Фурине было бы глупо. Такие рассуждения об удобствах напомнили ей о наличии в театре «Эпиклез» еще более комфортабельных мест, к которым путь для простых смертных был закрыт, а именно о королевской ложе. Туда впускали только первых лиц государства и приближенных ко двору, из-за чего она чаще использовалась как зал для совещаний, чем для просмотра представлений. Отчего Фурине не шибко нравилось смотреть пьесы оттуда, но десерты, надо признать, там были отменные. Вторя собственным мыслям, Фурина привстала с зрительского кресла и, пока поток людей немного затих, перекинулась через край балкона. По случайному совпадению именно в этот момент знакомая ей фигура в королевской ложе оторвалась от делового разговора и устремила голову к верхним ярусам. Фурине показалось, что, несмотря на расстояние между ними и её, признаем честно, никудышную маскировку, месье Нёвиллет узнал её. На лице девушки расцвела улыбка, и рука уже метнулась вверх для приветствия, но не успела она помахать ему, как юдекс вновь отвернулся и вместе с собеседником сам направился к выходу из театра. Нельзя сказать, что это расстроило её, но осадок остался. Девушке не оставалось ничего иного, как самой отправиться домой. Выходя из театра, Фурина ещё лелеяла скромную надежду столкнуться с Нёвиллетом, хотя было очевидно, что за то время, что девушка пыталась пробиться к гардеробу, он уже успел очутиться во Дворце Мермония. Но эта затея быстро покинула её мысли, а размышления вновь вернулись к сюжету прошедшего представления. Что-то не давало ей покоя. Возможно, виной всему было чрезмерное возбуждение, вызванное переизбытком эмоций, однако ей казалось, что есть ещё одна причина. Теперь, когда необходимость в том, чтобы выдавать себя за Гидро Архонта, отпала, перед Фуриной открылся целый мир с его радостями и горестями, как стакан, налитый до краев, переполненный всеми возможными интересностями и занятиями. Она была вольна отправиться куда угодно и стать кем угодно, как и велел ей внутренний голос. Поэтому неудивительно, что Фурине хотелось попробовать все куски пирога на этом празднестве жизни. И если чашу горя, человеческих хлопот, радости дружбы и многого чего еще она испила сполна, то вот любовь оставалась для нее совершенно непонятным и крайне загадочным явлением. Что таило в себе это удивительное чувство, способное поднять на подвиг или подвести к черте? Начать или развязать войну? Созидать и разрушать? Может быть, именно сейчас настал час и для Фурины вступить в ряды ее последователей? Кто знает, возможно, сама судьба привела сегодня Фурину на этот спектакль, чтобы открыть перед ней новую дорогу. И как назло, всё вокруг подыгрывало этой догадке. Так возле фонтана Люсин ей на глаза попалась пара, которая, несмотря на поздний час, неустанно молилась, прося у вод Фонтейна подарить им малыша. Они крепко держались за руки, растворившись не только в своем желании, но и в друг друге. Казалось, что, если приглядеться, можно было разглядеть золотистую ауру любви и спокойствия, исходящую от них. Или вот, например, юноша, что с огромным букетом поджидал кого-то на станции, куда прибывал последний аквабус. На котором, кстати, ехала и Фурина, настолько сильно засмотревшаяся на дорогие цветы, что чуть не сбила с ног мелюзину-кондуктора. Так или иначе, когда девушка переступила порог своих скромных апартаментов, она была уверена, что всё произошедшее было неспроста. А точку в этом вопросе поставили соседи сверху, что после продолжительного спора сменили гнев на милость, отчего звуки бьющейся посуды сменились жаркими стонами, настолько вогнавшими Фурину в краску, что ей пришлось спрятаться с головой под одеялом от смущения. В одночасье она стала замечать всё то, на что прежде никогда не обращала внимания, и ей стало чудиться, что куда бы она ни пошла и что бы ни делала, это всякий раз столкнет её с проявлением чьих-то страстных чувств. — Я тоже влюблюсь, — повторяла Фурина под одеялом, задыхаясь от жара собственного тела, — непременно влюблюсь. Я чувствую, это случится очень скоро. Вот-вот. Осталось чуть-чуть подождать. Как это обычно бывает, некоторые события, которые в отдельности друг от друга не представляют из себя никакого интереса и практически никаким образом не предопределяют будущее человека, в совокупности могут представлять из себя страшного зверя, которому будет суждено загнать свою жертву в ловушку. И то, что начиналось, как невинная игра в итоге обернется страшнейшей трагедией. Утро после представления начиналось совершенно буднично, настолько, насколько оно могло быть после бессонной ночи. Мало того, что Фурина вернулась домой заполночь, так она еще долго не могла заснуть, ворочаясь и не находя себе места. Наверное, если бы у нее кто-то спросил, спала ли она вообще этой ночью, то получил бы решительный отказ. За одним исключением. Фурина помнила, что ей всё-таки что-то снилось, а значит, какое-то время, хоть и малое, но она дремала. Причем, на удивление, свой сон девушка запомнила довольно четко: она в сопровождении некоего спутника прогуливалась по скверу близ Дворца Мермония, они о чем-то беседовали, смеялись — в общем, прекрасно проводили время. А главное, Фурина отчетливо запомнила, с каким придыханием говорила во сне, будто ей постоянно не хватало воздуха от того, что легкие сжимало набухшее сердце, готовое выпрыгнуть из груди. И только лицо избранника Фурина вспомнить не могла — оно было покрыто мутной пеленой, словно вуалью, из-за которой его черты лица было совершенно нельзя разобрать. А девушка ух как пыталась! Её зубная щетка, наверное, успела сточить не один миллиметр белоснежных зубов, пока их обладательница старалась разобрать смутный силуэт. Неизвестно, сколько так простояла бы Фурина, если в дверь её апартаментов не постучали. Неожиданным гостем оказался один из сотрудников Палаты Жестьон, который, впрочем, был ей знаком. Трудно было не запомнить того, который каждый месяц приносил тебе огромную коробку, заполненную всякими долго хранимыми и легко готовящимися продуктами. И в этот раз у него в руках виднелась та же самая коробка, сестры которой валялись у Фурины по всей гостиной в ожидании быть выкинутыми. Сухо поблагодарив курьера, Фурина принялась разбирать гостинцы, раскладывая множество видов макарон по кухонным шкафчикам. «Да уж, — подумала Фурина, — надо сказать Нёвиллету, чтобы в следующий раз прислал что-нибудь повкуснее…» Нёвиллет! Точно! Очередная пачка макарон выпала из руки девушки и шлепнулась на пол, отчего сухие спагетти внутри наверняка разбились. Ей неожиданно пришло осознание, кого она видела сегодня во сне. От кого, у нее так трепетало сердце. В кого она была столь сильно влюблена. Это был… Нёвиллет. Фурина, тут же позабыв о коробке, запрыгнула на диван, поджав ноги и уткнув лицо в колени. Она повторяла сокровенное имя снова и снова, будто пробуя мысль, стремительно пришедшей к ней, на вкус, не решаясь разрешить себе и думать о таком. Нёвиллет? С чего ему ей сниться? Конечно, они провели много столетий вместе и всё такое… Он всегда заботился о ней и продолжает это делать… Но влюбиться в Нёвиллета? Это же смешно! Фурина никогда не позволяла себе подобной мысли. А теперь и вовсе боялась её как огня. Однако теперь, когда в памяти всплывала воображаемая прогулка не с абстрактным молодым человеком, а с месьё Нёвиллетом, Фурине делалось не по себе. Подобно тому, как она задыхалась во сне, она начала задыхаться и наяву. И ей это крайне не нравилось. Да, она ещё вчера хотела влюбиться, но не таким же глупым способом. Так к урагану чувств, что и без того качали волны души Фурины, к нему прибавилась ещё и злоба на себя. Её уже злил сам факт того, что ныне неподвластное ей тело выводит из равновесия одно лишь имя Нёвиллета, словно это было что-то недопустимое, пошлое, отвратительное, будто первородный грех — запретный плод. Но после любого шторма наступает затишье. Взяв себя в руки, Фурине удалось подавить нежелательные чувства. И пусть для этого пришлось пройти не один круг по своей гостиной и сгрызть все ногти на обеих руках. В конце концов, ей удалось прийти к выводу, что утренняя эйфория была лишь последствием дурного влияния того самого сна, и её чувства ничего общего с реальностью не имеют. Так, например, бывает у актеров, которые долго играли на сцене возлюбленных, настолько, что и сами уверились в том, что влюблены. Фурина читала про это в одном модном журнале. В действительности актеры никаких чувств друг к другу не испытывают и просто путают свою личность с личностью своего героя. И сейчас с Фуриной произошло нечто похожее: сон в какой-то степени тоже можно назвать пьесой, в которой образы наших друзей и знакомых разыгрывают перед нами какую-либо историю, поэтому считай, это не она, а выдуманная Фурина испытала сии странные чувства к выдуманному Нёвиллету. И ничего общего со своими прообразами из реальной жизни они не имеют. Именно так! Рассуждать в подобном ключе Фурине было куда проще. Однако выдвинутая идея пока что являлась только предположением. Чтобы точно убедиться в её правоте, было необходимо проверить её на практике. То есть удостовериться в том, что произошедшее существует только в голове Фурины и на мир вокруг её «фантазии» никак не влияют. Поэтому, оставив на потом завтрак и поправив шляпку на голове, девушка отправилась во Дворец Мермония. Если бы кто-то был погружен в проблемы Фурины, то он без доли стеснения заявил, что Фурина направилась на встречу с Нёвиллетом не для того, чтобы проверить так называемую «идею», а просто потому, что хотела его увидеть. Что ж, такое мнение имело место быть, и Фурина приготовила для такого выдуманного оппонента несколько аргументов. Благо времени для этого у нее было предостаточно — теперь-то Фурина жила далеко не в центре города. Так, во-первых, суждение о том, что она «просто захотела увидеться с Нёвиллетом», в корне неверно хотя бы по той причине, что они виделись вчера — Фурина заметила его в королевской ложе. Во-вторых, тогда же у нее не получилось поздороваться с давним другом, а сегодня выдалась чудесная возможность наверстать упущенное. Конечно, второй аргумент противоречил первому: так встреча сама собой предполагает приветствие, а если они виделись вчера, значит, здороваться за вчера не следует, но если всё же они вчера виделись и не здоровались, можно ли было назвать то встречей? Логика, конечно, получилась путанная, но, скорее всего, так и было задумано, чтобы запутать оппонента. Кроме того, в свою защиту Фурина могла также сказать, что отправилась лично поблагодарить Нёвилетта за его материальную поддержку, которую он каждый месяц ей оказывает, или захотела узнать его мнение о прошедшем спектакле. При желании Фурина могла придумать сотни отговорок, но разве огромное их количество как раз и не свидетельствует о том, что кто-то усиленно старается скрыть правду? Об этом девушка предпочитала не думать. Войдя во Дворец Мермония, Фурина вновь попала в ту бюрократическую суматоху, от которой у нее так часто болела голова. По обе стороны от нее носились сотрудники всех пяти Палат, если Сумеречный двор тоже считать одной из них, совершенно не замечая очередного посетителя. От такого напора Фурина сначала даже растерялась, но потом направилась прямиком в кабинет юдекса, дорогу куда она помнила очень хорошо. И только оказавшись почти у цели, ей в голову пришла мысль о том, что Нёвиллета может и не оказаться на своем рабочем месте. Если на сегодняшний день назначено какое-нибудь заседание суда, то он наверняка уже с самого утра находится в театре «Эпиклез». Почему-то этот факт очень раздосадовал ее, возможно, потому, что она представила, как глупо выглядела бы, стоя под дверями пустого кабинета. И чтобы избежать подобного позора, ей во что бы то ни стало было нужно узнать заранее, должен ли сегодня состояться какой-нибудь суд. Обычно «Паровая птица» каждый день публиковала краткую сводку предстоящих заседаний, а если дело обещало быть громким, то посвящала этому целую передовицу. Но, как назло, на ближайших к ней рабочих столах сотрудников среди кип бумаг нигде не виднелся сегодняшний выпуск газеты. Присмотревшись получше, Фурина всё-таки разглядела один номер, который кто-то из бюрократов, сидевших в самом дальнем углу, использовал в качестве подставки под кофейную чашку. Готовая к штурму этой крепости, Фурина пошла наперерез одному из потоков, но, как бы она ни старалась, человеческая волна всё-таки смыла ее. Сначала ее толкнул член Палаты Кардиналис, который, уткнувшийся в свой финансовый отчет, ничего не замечал перед собой. Еле устоявшая на ногах девушка из-за этого угодила прямиком в кучку мелюзин-детективов, громко обсуждавших какое-то дело и так же громко прогнавших ее от себя. Это вернуло Фурину опять в круговорот сотрудников, из которого она уже не смогла найти выход. Толпа несла ее непонятно куда, то закручивая, то останавливая, и везде, куда бы ее на время не выносила, звучали возмущенные ахи и вздохи сотрудников, которых отвлекли от важной работы, и извинения девушки, следующие следом. Когда ее голова окончательно закружилась, Фурина предприняла последнюю попытку вырваться из этого моря — рывком вылетела из толпы и спиной наткнулась на что-то твердое. От удара шляпка, которую она так долго прихорашивала с утра, слетела с ее головы и уж было полетела на растерзание под чьи-то ноги, но рука, неожиданно появившаяся сзади Фурины, спасла аксессуар от этой незавидной участи. Фурина медленно обернулась и увидела, как позади нее стоит никто иной, как сам Нёвиллет, которого она так долго искала, а в руке у него была та самая шляпка. Таким образом, получалось, что нечто твердым, на что Фурина случайно натолкнулась спиной, была грудь юдекса… Увидев перед собой лиловые глаза Нёвиллета, Фурина тут же забыла всё, зачем пришла, и только обессиленно приоткрыла искусанные губы. Она хотела что-то сказать, но комок, взявшийся из ниоткуда у нее в горле, сдавил голосовые связки, отчего единственное, что у нее получилось издать, был тихий писк. Девушка будто снова провалилась в свой сон. — Фурина, — с неким беспокойством в голосе спросил Нёвиллет, — что ты здесь делаешь? — Эм-м-м… — от такого простого вопроса глаза Фурины забегали из стороны в сторону, стараясь найти подходящий ответ. Тогда-то на помощь и пришли все те отговорки, которые она сочиняла по дороге: — А, я хотела поблагодарить тебя за продукты. Да, именно! Лично выражаю свою благодарность. Для убедительности Фурина даже сделала реверанс и только потом поняла, что это было всё же чересчур. Нёвиллет сдвинул брови к переносице, отвел взгляд в сторону и ответил краткое: «Не стоило». Он протянул Фурине потерянную шляпку, та бережно взяла ее из его рук. На доли секунды их пальцы соприкоснулись, и Фурина почувствовала, как её ударило током. Из груди вырвался странный кашель, который она постаралась сдержать, но тем самым только сильнее привлекла внимание окружающих, в том числе и Нёвиллета. Фурина неотрывно смотрела на шляпку, которая теперь была у нее в руках, не решаясь поднять взгляд, чтобы, не дай Архонт, кто-нибудь увидел, как округлились ее глаза. Идея не подтвердилась. Она была с крахом опровергнута. Высокая волна эйфории уже приближалась к её тихому берегу. Наверное, Фурине стоило тотчас уйти. Нет, ей непременно следовало так поступить. Но что-то приковало её к полу. Она не хотела уходить. Всё, на что сейчас был направлен её умственный потенциал, были поиски того, что бы еще сказать, что бы еще такое спросить, чтобы разговор не закончился столь скоро. Шляпка в её ладонях нервно ходила из стороны в сторону в ритм учащенного сердцебиения, а ком в горле стал подталкиваться снизу какими-то позывами. Но вместо того, чтобы выдать хоть какую-нибудь тему для разговора, её сознание лишь повторяло одну фразу: «Глупо. Глупо. Глупо». И вдруг, как спасительный дождь в засушливый день, раздался низкий голос Нёвиллета: — К слову, а ты случайно не была вчера на вечернем представлении? Фурина быстро подняла сияющий взгляд на собеседника и закивала: — Да-да, всё так! То есть… ты меня всё-таки увидел? Казалось, что от ответа Нёвиллета зависела вся будущая судьба Фурины. И если смотреть ретроспективно, в какой-то степени это было действительно так. Ведь скажи в тот момент он что-либо иное, у Фурины в дальнейшем было бы меньше причин увериться в собственной исключительности в его глазах. Но случилось то, что случилось. — Верно. Извини, что не подошел. Я обговаривал кое-какие вопросы с представителями Спина-ди-Росула… — Нёвиллет будто бы растерялся на мгновение, но Фурина, до сих пор увлеченная тем, что тогда их взгляды всё же пересеклись не случайно, не заметила этого. Он постарался как можно скорее свести разговор в другое русло: — Значит, ты была на спектакле? И что ты думаешь насчет него? — Ох, — Фурина засмущалась, продолжая теребить в руках шляпу, — много чего, на самом деле. Но у тебя столько работы… — Не волнуйся, — отрезал юдекс, — у меня сейчас как раз перерыв, и я направлялся в парк, чтобы немного развеяться. И Нёвиллет жестом пригласил девушку составить ему компанию. Часовая прогулка пролетела для Фурины словно десять минут. Она не успела опомниться, как они, сделав круг вокруг Дворца, очутились вновь перед главным входом, когда стрелки карманных часов Нёвиллета отмерили два часа после полудня. Настало время прощаться, но Фурина всё никак не могла его отпустить. — …так я снова оказалась в центре внимания. Но разве могло быть иначе! — закончила очередную историю Фурина. Собеседник внимательно слушал каждый её рассказ, будто с неподдельным интересом, иногда односложно выражая отношение к услышанному. Фурина уж было опять набрала ртом воздух, чтобы приступить к следующему рассказу, но её живот оказался быстрее её рта. Отсутствие завтрака дало о себе знать громкими звуками, похожими на вой кита. — Ты не поела? — нарочито строго поинтересовался Нёвиллет. — Я же только с утра прислал тебе целую коробку. — Там были почти одни макароны, — искренне вырвалось у Фурины о наболевшем. Далее всё было так, как в одном из тех немых черно-белых фильмов, что любят крутить на фестивалях. Узкие глаза Нёвиллета медленно расширились, после чего стали еще уже обычного, а зрачки скользнули вниз. Тонкие губы на мгновение раскрылись, но тут же сомкнулись. Брови напряглись, то ли в намерении рвануться на верх лба, то ли, наоборот, слиться в почти непрерывную дугу. В итоге, примерившись с собственными мыслями, Нёвиллет еле заметно кивнул и потянулся в карман. Оттуда он достал элегантный портмоне, из которого протянул Фурине несколько монет: — Это моя оплошность. Держи — поешь в кафе. Только не налегай на сладости. А насчёт… продуктов. Я постараюсь в следующий раз решить сложившуюся проблему. Видимо, мои инструкции были некорректно поняты. На этом, взяв с Фурины обещание, что она непременно, видимо, уже пообедает, Нёвиллет распрощался и поспешил вернуться к работе. А Фурина так и застыла в том положении, в котором он ее оставил, — в растерянной позе с горсткой моры в руке. Лишь теперь, когда Нёвиллет покинул её, рассудок стал постепенно возвращаться к девушке. В намерении доказать, что сон был не более чем сном, она сама сделала так, что он стал вещим. Но много ли было именно ее воли в случившемся? Всё, что сделала Фурина, — это пришла во Дворец Мермония. А дальше ситуация вышла из-под ее контроля. Разве это она нашла Нёвиллета? Разве она пригласила его на прогулку? Разве она в который раз подчеркнула, как сильно переживает о нем, что готова лично контролировать его приемы пищи? Нет, нет и нет. Ее вины здесь не отыскать. И единственное, за что можно было упрекнуть Фурину, так это за то, что она послушно плыла по течению в ожидании, куда вынесет ее судьба. Если она всё-таки есть. Но и пусть Нёвиллет ведет себя так, как будто сам ищет встречи с ней. Куда важнее то, зачем он это делает? Фурина более не Гидро Архонт. Точнее, она им даже никогда не была. И он как никто другой знает это. После такого он в лучшем случае должен забыть о ней и не касаться ее жизни. Теперь ему не надобно отчитываться перед ней или решать ее проблемы. Но а в худшем случае он вообще вправе оборвать с ней всякие связи и начать презирать за столетия лжи. Да, тогда бы это имело смысл. Но не забота, которую он проявляет каждым своим жестом. Что, Фурина сама не заработает себе на хлеб и крышу над головой? Конечно, заработает. Она же звезда! И многие знаменитости до сих пор готовы отдать всё, лишь бы постоять с ней на одной сцене. Поэтому дело не в том, что он беспокоится о ее благополучии. Нет, корни первопричины должны уходить глубже. Он ее друг? Возможно, и правда всё дело в дружбе. Но даже эта дружба выглядела особенно на фоне остальных. Фурина, например, дружит с Путешественником, но тот же так себя не ведет. Конечно, они с Нёвиллетом знакомы в разы дольше, чем с Путешественником, но в глазах Фурины продолжительность отношений никак не должна влиять на их качество. А значит… Фурина задержала дыхание. Для такого вывода было пока рано. Несколько эпизодов еще ничего не говорят о направлении движения этой сюжетной линии. Ей стоило подождать. Стать сторонним наблюдателем. Дальше — продолжить плыть по течению. Если всё так, как она думает, то нужные события произойдут сами собой. И для этого им не потребуется спусковой механизм. Однако решить — не значит сделать. И если сознательно Фурина и не хотела никаким образом вмешиваться в ход событий, то за бессознательное она ручаться не могла. Некоторое время прошло в штиле. Фурина продолжала заниматься уже ставшей привычной новой рутиной. Гуляла, ходила на выступления, занималась собой, готовила, читала «Паровую птицу». Хотя относительно двух последних пунктов произошли некоторые изменения: все пустые коробки из-под продуктов были спрятаны в шкаф, надежно прикрывшись сценическими костюмами, а в «Паровой птице» намеренно вырывалась страница, посвященная судебной хронике. Чтобы случайно не дать Фурине повод думать о вещах, «о которых думать было непростительно и попусту вредно». Однако, как бы она не старалась избегать мыслей о Нёвиллете, во мраке ночи, когда ее сознание уже было готово провалиться в сон, в отголосках её сознания всё равно всплывал его образ: то тот, что был во Дворце Мермония в их последнюю встречу, или тот, который она видела после представления. Гнать этот образ она от себя никак не могла, поэтому сны всё равно изо дня в день сводились к одному и тому же. Правда, в конце концов, несмотря ни на что, случилось именно то, чего Фурина больше всего ждала и в то же время больше всего боялась. Где-то через две недели после триумфального закрытия предыдущего театрального сезона режиссеры и руководители трупп стали готовить новую программу. Каждый старался урвать себе лучшего драматурга или аккомпаниатора. А также найти «звезду», которую можно было бы поместить на афишу. Поэтому неудивительно, что спрос на актерские способности Фурины резко возрос. Однако почти никто не знал, где её искать, поэтому Фурина была вольна сама выбирать, к какой театральной труппе присоединиться и присоединиться ли вовсе. И вот, когда Фурина уже хотела дать свое согласие маленькому ученическому театру, на пороге ее апартаментов появился золотой конверт за подписью одного из самых видных деятелей театрального мира Фонтейна. Он лично предлагал Фурине исполнить маленькую, но кульминационную роль в его новейшей постановке и почтил бы за честь утвердительный ответ госпожи. Странно во всём этом было то, что письмо доставили прямо к ней домой, хотя девушка старалась изо всех сил отгородить свое личное пространство от постороннего вмешательства. И домашний адрес девушки знал лишь узкий круг лиц, который не стал бы распространять его без ее ведома. Фальсификации тоже никакой быть не могло — за столетия, проведенные в индустрии, Фурина научилась отличать розыгрышные письма от официальных документов. Поэтому её и правда приглашала выступить с собой лучшая фонтейнская труппа. Их исключительность подчеркивалась рядом привилегий, одной из которых было разрешение репетировать в самом Оперном театре «Эпиклез» аж до самой даты показа. Сначала Фурина хотела отказать. Всё-таки свой успех, выступление именитого режиссера получить как с ней, так и без нее. А вот для какой-нибудь маленькой театральной студии участие Фурины могло стать пропуском на большую сцену. Но, с другой стороны, репетиции во «Эпиклезе»… Скорее всего, Фурина и хотела иметь возможность «ненамеренно» пересечься с Нёвиллетом между репетициями, однако она бы ни за что в этом себе не призналась. Поразмыслив немного, она приняла решение: в отношении этого мужчины Фурина пообещала не принимать никаких самостоятельных решений, а следовать зову случая. Поэтому, раз это письмо, несмотря ни на что, дошло до адресата, значит, это было для чего-то нужно. На следующий день она ответила на предложение согласием, а уже через пару дней оказалась в фойе Оперного театра в ожидании первой репетиции. Репетиции мюзикла, в котором она теперь участвовала, ставили на самый ранний час, еще даже до официального открытия «Эпиклеза», чтобы не отнимать время у судебных слушаний. Поэтому Фурина приезжала на остров Эриний на самом первом аквабусе, и, теоретически, никто не мог оказаться здесь раньше нее. Однако, несмотря на данные обстоятельства, она всё равно внимательно смотрела во все стороны и прислушивалась к каждому звуку, чтобы, если что, не пропустить знакомый стук каблуков или бархатный мужской голос. Первая репетиция, по собственным ожиданиям Фурины, прошла просто ужасно. Она всё никак не могла вникнуть в свою роль — строчки ее реплик расплывались, а буквы в них чудесным образом менялись местами, когда актриса их читала — а когда девушку попросили попробовать исполнить финальную партию, голос постоянно срывался и хрипел. Конечно, Фурина сослалась на холодную погоду и недомогание. И, в принципе, никто не имел к ней претензий. Но сама Фурина была готова провалиться сквозь землю. А причиной всему то, что её мысли были заняты не предстоящим через несколько месяцев выступлением, а юдексом. Когда репетиция окончилась, большая часть актеров направилась в ресторан, чтобы отметить продуктивное начало совместной работы. Фурину также приглашали, но та, снова найдя оправдание, только в этот раз в виде диеты, отказалась. Более того, она настаивала, чтобы режиссер тоже пошел со всеми, а она, так уж и быть, готова закрыть зал и передать ключи членам Палаты Ордали. Такой жест был расцен новыми коллегами очень высоко. Знали бы они, что именно стоит за такой любезностью. Когда все ушли, Фурина специально несколько раз перепроверила, не забыл ли кто-то из членов труппы личных вещей или сценария, а также выключили ли они освещение. И только когда вещей, которые можно было еще проверить, не осталось, Фурина закрыла все двери и опять очутилась в фойе. Тут ее уже ждал сотрудник, который был обязан получить ключи. Фурина видела его впервые, но зачем-то поинтересовалась, как у него дела, не тяжело ли ехать на работу в столь ранний час и не кажется ли ему, что новые шторы в театре не совсем подходят к паркету. Причем голос Фурины сделался чрезвычайно громким и высоким, а манера напыщенно театральной, словно она нарочно старалась привлечь к себе как можно больше внимания. Хотя кроме них в фойе больше никого не было. Бедный сотрудник никак не ожидал подобной встречи, поэтому тоже потерял контроль и перешел на восторженно-громкую речь. Но как бы ни старалась Фурина, никто не откликнулся на ее зов. Она продолжала разговор настолько долго, насколько это было возможно, но кроме нескольких монтеров, что пришли проверять работу управления автоматического поднятия и опускания занавеса, никто на пороге театра так и не появился. И когда уже сам сотрудник палаты Ордали не смог более тянуть с исполнением своих обязанностей, беседа завершилась, и Фурина осталась в фойе в полном одиночестве. С каждой минутой становилось очевидно, что судебных заседаний в ближайшее время не планируется, но признавать Фурина этого не хотела. Кроме того, ей никто не мешал спросить у своего милого мимолетного собеседника, назначен ли какой-либо суд, или глянуть афишу на входе в театр, но… Сделав это, Фурина подписала бы себе приговор в том, что Нёвиллет с недавних пор ей всё же небезразличен, а это вызывало у нее нервное покалывание в конечностях. Нет, никто, и даже она сама в первую очередь, не должны узнать о тех запретных мыслях, что посещают её по ночам. Ведь в действительности Фурине должно быть стыдно даже думать о подобном касаемо месье Нёвиллета, который был её верным напарником на протяжении почти пяти столетий. Он всегда был старше и мудрее ее. Он всегда уважительно относился к ней, наперекор всем её несносным выходкам. А уж поверьте, одного этого уже было достаточно, чтобы невзлюбить ее до конца своих дней. И думать о нем в ключе возлюбленного было крайне непростительно и неблагодарно. Словно тем самым Фурина порочила его безупречную честь. Поэтому всё, что могла предпринять Фурина, это отправиться домой, оставив в стенах театра надежду на встречу с ним сегодня. Едкое чувство, похожее на кофейную гущу, поселилось в ней, пока она шла до станции Маркот. Его хотелось выплюнуть, как остатки невкусного кофе, но, в отличие от напитка, сделать это было невозможно. По возвращении в апартаменты Фурина громко захлопнула дверь и с силой бросила шляпу в ближайшую стену. Губа кровоточила от непрерывных укусов, отчего во рту стоял металлический привкус. Прислонившись спиной к двери, Фурина впилась хрупкими пальцами в волосы и потянула их вниз. Она специально делала это медленно, чтобы боль от натяжения каждого волоска успела впитаться в кожу. Фурина надеялась, что хоть это приведет ее в чувство. Но насмарку. Раздражающий голосок вновь поселился в голове. «Глупо, глупо, глупо…» И так без остановки. Да уж… Не существовало для такого человека, как Фурина, пытки хуже, чем неоправдавшиеся ожидания. Однако любое наваждение всегда сменяется прояснением. Оно подобно болезни, что нападает исподтишка, изматывает, доходит до наивысшей точки, а потом, ослабев, исчезает, оставляя после себя лишь болезненные воспоминания, которые со временем так же поблекнут. Однако такое случается только в случае соблюдения постельного режима. Если подпитывать болезнь, она никогда не отступит, навсегда став твоим серым спутником. Есть у наваждения и болезни еще одна общая черта. В обоих случаях обязательно наступает момент, когда начинает казаться, что самое страшное позади. Это действительно может быть так, но иногда подобное — затишье перед бурей. Когда больной — а человека в обоих случаях смело можно называть больным — решает, что он здоров, главное, не наплевать на предписания врачей и продолжать лечение. Ведь недобитая болезнь страшнее чумы. Поверьте, она поднакопит силы и нанесет удар, по сравнению с которым предыдущие покажутся бурей в стакане. Репетиции продолжались. Вторую из них Фурина всем сердцем желала пропустить. У нее не было сил, чтобы вставать с кровати, куда-то ехать и кем-то притворяться. Но подвести людей она тоже не могла. Кроме того, еще тлеющий уголек надежды не угас в ее душе. Фурина поехала на репетицию и не пожалела. Нет, не потому, что встретила юдекса. Просто актеры из труппы так мило общались с ней: им было так жалко, что Фурина отказалась идти с ними в ресторан — и восхищались ее игрой. Теперь она была с ними согласна — играла она и правда лучше, чем в прошлый раз. Видимо, внутреннее опустошение помогло лучше примерить маску, ведь на пустом холсте рисовать всегда проще. В этот раз Фурина покинула «Эпиклез» одной из первых, хоть вечером и корила себя за столь необдуманный поступок. Третья репетиция была похожа на вторую, за исключением того, что все снова засобирались поехать и где-нибудь задорно провести время. Фурине было неловко отказываться вновь, поэтому она пошла со всеми. Когда аквабус отъезжал от станции, она позволила себе бросить лишь один грустный взгляд на здание Оперного театра, после чего, натянув улыбку, принялась с коллегами пародировать общих знакомых, чтобы скрасить время поездки. Следом последовали четвертая, пятая, шестая репетиции… Фурина в какой-то степени сдружилась с актерами и режиссером, которые, несмотря на свою известность, были совсем не заносчивыми. Они стали неплохими товарищами. Мысли о Нёвиллете посещали ее все реже и реже. Кроме того, в качестве «лечения» Фурина прописала себе такое занятие, как ведение дневника. С одной стороны, это помогало сортировать и анализировать мысли. С другой — при желании эти записи можно было бы издать в качестве мемуаров. На самом деле идею с дневником Фурина придумала не сама, а подслушала у дамочек в кафе, куда она разрешила себе зайти после получения гонорара. И женщины оказались правы. Фурине и правда стало легче, когда ее мысли нашли место на бумаге. Будто бы всё, о чем она запрещала себе думать, наконец-то нашло выход. Только здесь, наедине с чернилами, Фурина могла быть по-настоящему откровенной и позволить себе те фантазии, что продолжали мучить ее. И, обретя плоть и кровь таким способом, в повседневной жизни они отступили. И, наверное, история, что началась со случайного сна, могла бы в итоге остаться лишь кратким, словно вспышка, сновидением, если бы не очередная непреднамеренность. Эта была обычная репетиция. Фурина уже по привычке встала рано и поехала с первыми криками чаек на остров Эриний. Однако, прибыв на станцию Маркот, она обратила внимание, что меков здесь было в разы больше, чем обычно. Списав это на простое совпадение, Фурина отправилась на работу в Оперный театр. Но вместо привычного полупустого фойе ее ждал зал, заполненный бюрократами из Палаты Орадали, а среди них — ее товарищи по сцене. Фурина попыталась выяснить подробности у режиссера, но тот смог ответить только то, что репетицию в срочном порядке отменили, никого не предупредив. Члены труппы, а вместе с ними и Фурина, старались выяснить, на какую дату переносится их репетиция, так как время, проведенное на сцене «Эпиклеза», — навес золота, одна никто внятно им так и не ответил. Тогда, устав пребывать в подвешенном состоянии, они собрались уйти, но отряд меков под руководством судебных дуэлянтов никого не выпускал из здания. Фурина пыталась поддерживать командный дух, но было очевидно, что у всех сдавали нервы. Вдруг двери Оперного театра открылись, и в сопровождении свиты помощников в фойе вошел он. Верховный судья. Актеры мигом прибрали прежние возмущения и с уважением поклонились юдексу. Тот машинально поздоровался с людьми в ответ и был намерен отправиться на свое место, как вдруг из толпы, собравшейся в фойе, его взгляд вырвал знакомое лицо. Заметив Фурину, Нёвиллет развернулся и, несмотря на явно поджимающее время, подошел прямо к ней. Девушка даже не успела среагировать, как с его губ сорвалась короткая фраза: — Сейчас будет слушанье, тебе лучше не покидать театр «Эпиклез», — он обвел взглядом актеров, что живой стеной со всех сторон обступили Фурину, и добавил: — Всем вам. Фурина знала, что, когда юдекс говорил в подобном тоне, лучше отложить «хотелки» в сторону и сделать так, как он просит. Поэтому, пока рассмотрение предстоящего дела не закончится, покинуть Оперу она не могла. Но и присутствовать на суде ей тоже не хотелось. Уж больно негативные воспоминания у нее остались с этим родом «представлений». Отчего, сопроводив товарищей в зал, сама она поднялась в фойе второго этажа, откуда обычно зрители входили на верхние ярусы, и аккуратно заняла место на краюшке дивана. Отсюда она могла слышать, как носились туда-сюда подчиненные Нёвиллета, как в «Эпиклез» ввели преступника, как началось заседание. Стук трости Нёвиллета о деревянный пол и его суровый голос доносились до нее через всю толщину стен. Она вздрагивала от каждого удара, от каждого крика обвиняемого, утверждающего в своей невиновности, от каждого «Протестую!» со стороны защиты. Всё это напомнило Фурине о суде над ней, который, как ей казалось, был только вчера. Время для Фурины остановилось. Она застыла, сидя на этом крае дивана подобно мраморным статуям, украшающим фойе. Казалось, ею позабылось даже, как дышать. Фурина не знала, в какой именно момент закончился суд, в какой — обвиняемого признали виновным, когда актеры, не найдя ее на первом этаже, разошлись по домам и когда перед ней выросла фигура Нёвиллета. В одно из мгновений она просто вскинула голову и встретилась глазами с ним. Нёвиллет, подражая ей, хранил молчание и терпеливо ждал, когда она станет готова к разговору. И, расценив этот жест именно так, он присел перед девушкой на колени, вглядываясь в ее лицо. Затем так же в тишине он протянул свою горячую руку к ее щеке и большим пальцем провел ей по губам. Они оба взглянули на его палец — на перчатке остался кровавый след. Тогда Нёвиллет достал из кармана платок и протянул его Фурине. Та, не задумываясь, быстро промокнула кровоточащую губу накрахмаленной тканью. Ощущения возвращались к ней. И первым из них стал знакомый привкус металла. — Прости меня, — тихо и ласково произнес Нёвиллет, стараясь не смотреть ей в глаза, — я не подумал, что ты можешь оказаться сегодня тут. Но подельники обвиняемого могли устроить провокацию. Поэтому Палата Жардинаж должна была проконтролировать, чтобы никого из посторонних лиц не оказалось на острове. Это моя ошибка. Нёвиллет умолк. Казалось, он хотел сказать ещё что-то, но не решался. Словно его слова, стоит им стать озвученными, принесут боль не только его собеседнице, но и ему самому. Однако: — Я догадываюсь, какие чувства вызывают у тебя отныне суды. Прими мои извинения. Фурина не хотела говорить. Она только-только начала заново сознавать себя. Ей стало слышно, как кожаная обивка скрипела под ее переминаниями, как с глухим гулом ходит грудь Нёвиллета вверх и вниз. Фурина начала различать цвета, и первым из них стал лиловый — цвет его глаз. Нёвиллет поднялся, и, как по волшебству, в его руках появился серебряный кубок, наполненный чистой водой. Холодный металл коснулся губ Фурины, отчего та вздрогнула, и освежающая вода потекла по ее горлу. Целебная жидкость смывала остатки прошлого и пробуждала к жизни. Фурина вновь обрела власть над собственным телом и разумом. Хотя некоторое чувство тумана в голове все равно осталось. Как потерянная игрушка или улетевший воздушный шар, она также не понимала зачем и почему находится здесь. Подобно им, все, о чем она могла мечтать, это чтобы кто-то взял и отнес ее домой. Видимо, Нёвиллет прочитал ее мысли, потому что именно это он и сделал. Хотя, вероятнее, он просто настолько хорошо изучил Фурину за прошедшие годы, что понимал девушку без слов. Юдекс сопроводил Фурину до самых апартаментов. Когда они ехали на аквабусе, девушка почувствовала, насколько потяжелела ее голова, отчего удерживать ее более прямо не получалось. Макушка под собственной тяжестью склонилась и припала к плечу спутника, на удивление такому мягкому. В этот момент весь мир перестал для Фурины иметь значения: были лишь он, она и этот аквабус, везший их в никуда. Невероятное спокойствие разлилось по её телу, словно горячая смола, призванная вновь склеить ее разрозненные осколки. Наверное, умиротворение ощущалось в особенности так сладко после панической атаки, которую ей пришлось пережить. Незаметно они очутились у нее дома, вдвоем, в сумерках большого города, проникающих к ним через распахнутые окна. Им не нужны были голоса, чтобы общаться. Фурина всем естеством ощущала ментальную связь между ними — крепкую нить, связывающую их через года и расстояния. А как могло быть иначе? Последней мыслью, тревожащей Фурину среди этого моря спокойствия, был вопрос: где она была раньше, раз не видела истинных чувств Нёвиллета к ней? Возможно, сейчас всё было бы иначе, если бы она быстрее бы прозрела и открыла бы глаза. Однако уже было поздно об этом думать — оставалось лишь жить настоящим и ловить мгновение, что столь быстротечно. Фурина свернулась в кровати, обняв одеяло, а Нёвиллет сидел у ее изголовья, не сводя взгляд с девушки. Потихоньку между ними даже зародилась беседа. Говорили обо всем и ни о чем конкретно. — Значит, ты играешь в мюзикле? — Да. — Я рад что ты постепенно возвращаешься на сцену. У тебя это хорошо получается. Пришлешь приглашение, когда будет показ? — Непременно. Фурина не заметила, как погрузилась в дрёму. Сейчас она была самым счастливым человеком в Фонтейне. Нет, во всем мире. Ей казалось, что все фантазии, тайно записанные в дневник, в одночасье воплотились в жизнь. И опять, заметьте, без её участия. А как же иначе? Судьба, как мастерский драматург, — если она захотела, то любой ценой сведет двух героев вместе. А дальше наступит оно — истинное счастье. Целое. Всепоглощающее. И когда оно наступит, не останется места тревогам и неудачам. Ведь это будет он. Счастливый конец. Их счастливый конец. Раз и навсегда. Прям как в том спектакле, с которого всё началось. От друзей — к возлюбленным, от возлюбленных — к вечности. Фурина, воспитанная на прекрасных сказках в Опере «Эпиклез», верила в эту истину, как в то, что каждое утро на небе всходит солнце, или в то, что вода, выливаемая из кувшина, всегда будет течь вниз, а не наверх. Фурина с легкостью приняла бы тот факт, что прошедший день был лишь очередным сном, если бы не платок, что она крепко сжимала в руке с того момента, как покинула театр. Встав с утра, Фурина опять и опять прокручивала покадрово их встречу с Нёвиллетом, стараясь не упустить ни одну деталь, которые затем следовало обязательно записать в дневник. Она прижимала к лицу платок, который до сих пор хранил в себе запах росы и земли после дождя — то, что у нее всегда ассоциировалось с Нёвиллетом. После того дня Фурина, сама того не загадывая, каждую репетицию встречала в Оперном театре Нёвиллета. Все их общение сводилось лишь к приветствию, но Фурина была счастлива даже подобной малости, ведь в ее сердце жила вера в то, что это только начало. Любой дождь начинался с пары капель. А чем ближе было выступление, тем чаще становились репетиции. Чтобы уместить их все в плотный график Оперного театра, режиссеру пришлось поставить по две репетиции в день, рано утром, как и было, и поздно вечером, перед самым закрытием «Эпиклеза». В перерывах между ними многие актеры возвращались обратно в Кур-де-Фонтейн, но не Фурина. Она оставалась в театре и с выдержкой бывалого солдата ждала, пока на пороге появится юдекс. Девушка перестала стыдиться своей зависимости, окончательно поверив в правильность ведения предначертанной судьбы. И ничто не могло её остановить. Любовь Фурины давала ей опору, было смыслом подниматься по утрам и светила яркой путеводной звездой. Что бы с ней ни случилось, сознание Фурины находило причинно-следственные связи с тем «счастьем», что ждало ее впереди. В день, когда до премьеры мюзикла осталось ровно две недели, Фурина поднялась с постели с легким сердцем. С улицы до нее долетало многоголосье, которым всегда был переполнен Пассаж Вазари в полдень. Сначала испугавшись, что она проспала, Фурина уж было рванула с кровати, но в последний момент одумалась: точно, режиссер дал им выходной. Громко рассмеявшись собственной нелепице, она, раскинув руки, вновь упала в объятия пуховых подушек, подняв клубы пыли. Прохладный ветерок развевал кружевные занавески, и Фурина всё разглядывала замысловатые складки на ткани, напоминающие волны. Что хотела увидеть в них девушка, было решительно неясно даже ей самой, однако почему-то Фурине казалось, что потом это будет очень важно. Когда наступит это потом — тоже оставалось загадкой. Ей отчего-то вспомнился художественный прием «предзнаменование», который был довольно популярен одно время среди фонтейнских драматургов. Признаться честно, Фурине он тоже очень нравился: так создавалось впечатление, что все поступки героев предопределены с самого начала и трудности, выпавшие на их долю, претерпевались не зря. Но от блаженной праздности её оторвал стук в дверь. Фурине всё-таки пришлось покинуть свою мягкую обитель. На пороге она нашла очередную коробку, отправленную из Дворца Мермония, и запыхавшегося сотрудника Палаты Жестьон, спускающегося по лестнице. Игривая истома уколола Фурину изнутри, и она, следуя наперекор собственным принципам, окликнула курьера. — Извините, а месье Нёвиллет сегодня у себя? Ответ затерялся где-то среди лестничных перил, но Фурине удалось услышать то, что ей хотелось. Тяжелая коробка с грохотом опустилась на обеденный стол, отчего сразу становилось понятно, что благодетель девушки своё слово сдержал. Как только продукты освободились от картона, Фурине в лицо сразу же ударил резкий запах свежих яблок. На месте, где по обыкновению лежали пачки сухих макарон, красовались несколько спелых плодов. Фурина взяла один из них и попробовала на зуб: блестящая кожура хрустнула, и мякоть пустила кисло-сладкий сок. Но как бы вкусно ни было, на завтрак времени уже не оставалось — лучше было бы потратить его на припудривание носика и глажку одежды, ведь если всё пойдет хорошо, день обещался быть долгим. Дворец Мермония встретил Фурину, как и в прошлый раз, полный суматохой. Однако, принимая в расчет прошлый опыт, девушка не растерялась и, как малый, но смелый бриг, пошла напрямик, разрезая человеческие волны. Ведь ей было необходимо непременно доставить до получателя ценный груз, припрятанный в трюме, — алое яблоко, бережно завернутое в белоснежный платок. Море ревело и сопротивлялось, но разве мог подобный шторм испугать проворного капитана? Навряд ли. И вот впереди показался желанный порт — кабинет юдекса. Фурина взяла прямой курс на него, но вдруг откуда ни возьмись на пути брига появилось грозное морское чудовище. — И месье Нёвиллета сейчас встреча, — говорила маленькая мелюзина, задирая голову и обращаясь к Фурине. Возмущенный голос мелюзины выбил Фурину из мира грез. Она, смутившись, лишь кивнула и отошла в сторону, терпеливо ожидая, когда в длинном списке посетителей юдекса и до нее дойдет очередь. Но ожидание выдалось недолгим — через несколько минут двери кабинета Нёвиллета резко открылись, и из них на всех парах, подобно роскошному галеону, выплыла Навия, крича напоследок что-то о расследованиях, разрешениях и судьях. Всё случилось столь стремительно, что Фурина, даже если постаралась, вряд ли смогла понять, о чем шла речь. Но тон у главы Спина-ди-Росулы был не слишком дружественный. Следом за ней из кабинета вышел и его хозяин. Нёвиллет собирался поспешить за ней, но дорогу ему преградила Фурина, протягивающая какой-то сверток: — Нёвиллет, я… — но собеседнику явно было некогда ее слушать. Он наскоро взглянул на Фурину и, отмахнувшись, сказал что-то из разряда «оставь в кабинете», а сам вновь переключился на уходящую женщину. Тем временем Навия уже успела затеряться в бюрократической суете. По требованию Нёвиллета к нему подошли сотрудники Сумеречного двора и, принявшись внимательно слушать дальнейшие распоряжения, оттеснили Фурину в сторону. Она почувствовала, как ее будто окатили холодной водой. Ощущение скатывающихся по коже капель было таким явным, что Фурина даже поспешила убедиться, что по ее щекам и правда ничего не течет. Что ж, хоть с этим проблем не возникло. Фурина не помнила, как зашла в кабинет и оставила яблоко с платком на столе. Всё, что ей хотелось, это спрятаться, и раз скрыться ото всех в действительности она не могла, девушке оставалось лишь сокрыть всех от себя. Ах, если бы не подобное решение, она точно бы заметила, как в тот момент, когда она входила в кабинет, Нёвиллет поднял на нее печальные глаза и медленно обвел взглядом ее опустившиеся плечи. В следующий раз, когда Фурина нашла себя, она уже была на полпути до дома. Дворец Мермония оставался позади, там же, где Фурина хотела оставить и воспоминания о сегодняшнем дне. Но они, словно липкий пудинг, пристали к ее телу и никак не хотели отдираться. Фурина корила себя за то, что осмелилась прийти во Дворец без приглашения. Но как она могла задуматься о том, что ей будут не рады, когда в прошлый раз всё прошло так сказочно? Однако, если бы Фурина всё-таки додумалась и остановила бы себя, Нёвиллет не разозлился бы на нее, и сейчас ее настроение не было бы в край испорчено. Какой же глупой она иногда бывает! Ей аж от самой себя противно! Хотя почему Фурину это так задело? От того ли, что она ощутила пренебрежение? Или дело не только в этом? В мыслях вновь возник образ Навии: сильной, решительной, непоколебимой. Вот госпожа Навия наверняка всегда знает, как поступать правильно. Не то что Фурина… Конечно, куда брику тягаться с галеоном! В любой пьесе главный герой всегда выбирает такую, как Навия, а не «Фурину». Нет, остановись!.. Фурина вдруг почувствовала, как невидимая липкая вода, стекающая по ней, вдруг стала жечь. Она прожигала кожу, доходя прямиком до костей, которые стало ломить. Зубы сами заскрежетали, а глаза защипало. Она была знакома с этими симптомами. Такое уже происходило с ней, когда после ее триумфального падения и не менее триумфального возвращения в индустрию на светских приемах некоторые представители модных журналов перестали обращать на нее внимания, начав бегать за другими, более молодыми и более популярными, в их понимании, «звездами». А Фурина сидела в углу, опять мечтая провалиться сквозь землю… Но Навия же никакая не звезда. И работу у нее не отнимала. Возможно, работу и нет, но… Фурина запретила себе эти мысли. Она не могла ревновать Нёвиллета к Навии. Фурине нельзя было этого делать. Что за нонсенс, они поговорили всего раз, а Фурина уже развела драму! Но Навия и правда подходила Нёвиллету больше, чем она… Фурина ударила себя по рукам. Отвращение подкатило к горлу, стараясь выплюнуть из тела необоснованную ревность. А вместе с ним и саму Фурину. Потому что она ничем не лучше разрушительных чувств, если позволят себе испытывать то, что испытывает сейчас. Ведь Навия через многое прошла. И Фурина, конечно, понимала, что сама отчасти виновна в тех несчастьях девушки. А теперь еще, вместо того чтобы до конца своих дней благодарить Навию за то, что она не отвернулась от нее, Фурина нарекла ее источником всех своих проблем. Неужто Навия заслужила это? Даже пусть, если и ей тоже нравится Нёвиллет. В отличие от Фурины, Навия заслуживала всего самого лучшего, что могла ей преподнести судьба. Навия не впускала в свою душу тьму ненависти… Навия не обвиняла других… Навия не пыталась выдумать себе любовь, что, очевидно, не заслуживает! Гостиная в апартаментах была перевернута вверх дном, как будто детективы Сумеречного двора проводили здесь обыск. Диван был опрокинут, кресло завалилось. По кофейному столику разлетелись осколки от вазы и лепестки разорванных в клочья цветов. Куски изничтоженной коробки покрывали каждую свободную поверхность в комнате. И среди этой разрухи, словно героиня пророчества на своем троне, на полу сидела Фурина. Она, поджав ноги, уткнула глаза в колени, продолжая скрываться от правды. Вдруг Фурина почувствовала, как что-то подкатилось к ней и стукнулось об пятку. Подняв красные и мокрые глаза, она увидела рядом с собой откусанное яблоко. Оно уже не было столь красиво, как с утра: золотистая мякоть почернела, кожура поблекла, и весь плод был усыпан вмятинами, оставшимися от ударов плода о мебель и стены. Направив взгляд туда, откуда откатилось яблоко, Фурина в темноте ночи разглядела еще с десяток его братьев и сестер: таких же избитых, раздавленных, ненужных, но прежде безумно прекрасных. Она всем сердцем сочувствовала неодушевленным фруктам, несмотря на то, что сама нанесла им все эти раны. Казалось, что она чувствовала себя так же, как они: тоже не имела ни одного живого места от того, как сильно истерзала себя. Надежда и отчаяние, фантазии и суровая холодная реальность. Фурина так устала. Еще двенадцать часов назад она была так счастлива, способная покорить любую вершину, а теперь пала столь низко. И где же то счастье, которое она заслужила за все перенесенные страданья? Или это и есть счастье, обещанное Гидро Архонтом? Тогда ей не нужно такого счастья. И любви, что причиняет одну лишь боль, даря взамен лишь крохи мимолетного наслаждения. Но ей стоило задать себе вот какой вопрос: «А было ли вообще это любовью?» Откуда Фурине, прожившей жизнь за масками, что навешивало на нее общество, вообще знать, что такое «любовь»? Она могла судить о ней лишь по представлениям в Оперном театре «Эпиклез», но насколько они были приближены к истинному пониманию любви? Ведь сцена никогда не терпела ничего настоящего — всё, что разворачивается на ней, фальшивка — тогда и Фурина сведала лишь в неправильной любви, притворной, вывернутой наизнанку так, чтобы блестеть, но не сиять. И мало того, что она знала только о такой любви, так девушка еще, отчаянно возжелав испытать ее, убедила собственное сердце в том, что то искренне влюблено, обрекая его биться и страдать. Любить и страдать. Измождаться и любить. Впервые за последние три месяца Фурина смогла увидеть, а не просто посмотреть, во что превратилась её жизнь. Она достала из тайника свою рукопись — воспоминания, превращенные в историю. Драму ее души, посвященной единственному человеку, который даже не догадывался о существовании этого. Перед ней предстали листы, такие, какие они были: с помарки, описками, ошибками, кляксами. Одни из них были смяты, а потом тщательно разглажены. Где-то были легко различимы следы слез. А на каких-то совсем нельзя было разобрать почерк от того, насколько торопился автор, стараясь не упустить ни единого мгновения своей радости. То была пьеса, которую она умело срежиссировала и в которой сыграла главную роль. Здесь нашлось место и неожиданным сюжетным поворотам, и сопернице, и громким победам, и сокрушительным поражениям. «Кажется, у меня начались проблемы с сердцем, — читала Фурина одну из первых записей, — и я медленно схожу с ума… А нет, это только влюбленность». «Сегодня была беспокойная ночь, — гласила следующая заметка, — наверное, это связано с мандражом перед очередной репетицией. Но речь сейчас пойдет не о нелегкой доле артиста в этом лишенном духовности мире, а о теме, что в последнее время стала довольно важной и обсуждаемой в моей жизни — снова о любви». «Уже который день я прихожу домой и падаю спать без задних ног, потому что сил ни на что иное не остается. Даже разговаривать! Благодаря этому мне просто некогда думать об Нёвиллете. Некогда… Но я все равно хватаюсь за любую возможность встретиться с ним. И, возможно, истинная причина моих изнуряющих репетиций кроется в глупой и слепой надежде повстречать Юдекса там, где он вряд ли может оказаться». «Любовь, влюбленность — данное чувство называйте как хотите — не всегда светлое и радостное явление. И здесь дело даже не в безответной любви. Во всем этом романтизме есть три вещи, которые убивают тебя изнутри, не давая покоя холодному разуму и страстному сердцу: мысли, желание и надежды…» «Как я тебя ненавижу! Слышишь, Фурина, я себя ненавижу! Ненавижу… Будь проклят тот день, когда я позволила себе мысль о симпатии со стороны Нёвиллета, ведь теперь Юдекс отказывается покидать мою голову. Это тяжкой болезнью изводит меня морально и физически». «Люди все-таки меняются. И каждый человек сменяет тысячу масок за свою долгую жизнь. Нет, маски — неподходящее слово, ведь под ним понимается что-то искусственное. А здесь любая «маска» является тобой, просто в разный период времени. Это как фотографии, на которых отражена наша душа. И у нее тоже есть детство, отрочество, юность… Поэтому те люди, что мы были год назад, уже не мы нынешние. Сегодня мне еще раз пришлось убедиться в неизбежности перемен всего живого на земле…» «…На протяжении всех последних дней мы пересекались. Он просил меня не задерживаться долго на репетициях, а потом отчитывал за невыполнение его просьб. Улыбался. Мы играли в переглядки. И он тысячу и один раз повторил имя «Фурина»…» Фурина достала чернильницу, чудом не задетую во время погрома и, собрав все те чувства, что прожила со дня рокового сна, осмелилась написать: «Все хорошо, что хорошо кончается. Вообще хорошо все, что кончается. Ведь после любого конца начинается нечто другое. И эта новая страница может оказаться куда лучше предыдущей. Поэтому, мой милый Юдекс, я тебя отпускаю. Нет, не будет громких прощаний. Просто пока. Не верьте, когда говорят, что разлюбить кого-то невыносимо. Это ложь. Долго думать, гадать, страдать — можно. Но разлюбляют в мгновение. Лишь приходит осознание конца — всё. Такой он, конец моей пьесы. Спасибо, Юдекс, что окрасил часть моей жизни в цвет, отличный от предыдущих. Спасибо и прощай. Навсегда. P. S. И я не надеюсь на продолжение. Оно мне ни к чему. Я Фурина де Фонтейн. И сегодня я ставлю точку». За все последние дни перед долгожданной премьерой Фурина не появилась ни на одной репетиции. Она даже отсутствовала на генеральном прогоне. За время работы с труппой Фурина успела себя зарекомендовать как ответственного и исполнительного человека, однако и дурная слава заносчивой и высокомерной актрисы, следующая по пятам, никуда не делась. Поэтому многие ее товарищи решили, что таким образом проявилась ее истинная натура. Режиссер закидывал дом пропавшей актрисы письмами, но ответа не последовало. И лишь когда он лично пришел к окнам ее апартаментов, девушка соизволила объясниться. Ну как объясниться. Фурина, даже не выглядывая из окна, лишь крикнула, что всё в порядке и что на премьере она обязательно будет. Стоит ли говорить, сколько седых волос приобрел бедный режиссер, когда его дорогое детище было поставлено под угрозу из-за чьих-то необоснованных капризов. Единственное, что его успокаивало, это то, что роль, предназначенная Фурине, была короткой и за те дни, что у них еще оставались, дублеры смогли бы ее выучить. Конечно, никто бы не сыграл так, как это делала Фурина, но то было всяко лучше, чем отмена мюзикла, все билеты на который уже были раскуплены. Но Фурина не отступила от своих слов. В тот момент, когда все актеры решили, что их «звезда» уже не придет, а режиссер был готов выпускать на сцену замену, Фурина появилась за кулисами. Девушка всегда следила за собой и была дотошлива к деталям, но сейчас она превзошла даже саму себя. Облаченная в театральный костюм, Фурина сияла ярче всех софит на сцене, а ее глаза источали такую холодную уверенность в себе, что каждый вспомнил тот благоговейный трепет, испытываемый ими в ее бытности Гидро Архонтом. На сцене вновь сменились декорации, и очередные актеры вышли на сцену. Они разыгрывали драму, толкая сюжет к кульминационной точке. И вот, когда накал страстей достиг максимума, на сцене появилась она — Фурина. В первые секунды яркий свет прожекторов лишил ее возможности ориентироваться в пространстве, но актриса столь часто репетировала эту часть представления, что просто не могла ошибиться. Ее тело начало двигаться по своей воле, стоило оркестру заиграть мелодию. А как только прозвучали первые ноты куплета, голос сам вырвался из груди и запел прекрасную песню. Фурина, как и любой актер на сцене «Эпиклеза», не могла видеть тех, кто собрался в зале, — софиты не позволяли. И, конечно, это оставалось только догадкой, но Фурина была преисполнена уверенности, что тот, для которого она сегодня играла, не жалея себя, находился здесь. Когда-то Нёвиллет попросил прислать ему приглашение, и Фурина сдержала слово: когда за месяц до спектакля режиссер составлял список приглашенных гостей, она несколько раз подчеркнула то, что юдексу необходимо отослать особое приглашение. Безусловно, полученное приглашение еще не обязывает кого-либо приходить на представление, но… Но пока оставалась хоть крохотная возможность того, что сейчас лиловые глаза Нёвиллета прикованы к ней, Фурина будет петь и танцевать, пока у нее не остановится сердце. Да, Фурина подвела черту этой истории. Но разве не должно представление заканчиваться на самой высокой ноте? Поэтому сейчас Фурина разыгрывала кульминацию не мюзикла, а своей пьесы. Спектакля о её первой и такой трагичной любви. Балладу ее души, обращенной в пепел. Она не щадилась, оставляя всю себя на этих подмостках. Софиты жгли ее снаружи, а пламя страсти сжигало изнутри. Она была призвана для того, чтобы остаться на этой сцене. Фурина чувствовала, как каждая частичка ее тела резонировала с музыкой, становясь с ней единым целом. Она растворялась в своей драме, растворяла свою любовь к мужчине в этом зале. Сейчас ничто для нее не существовало. Ей было неважно, что случится после того, как мюзикл закончится, ведь пока играет музыка, пока жива история, будет жить и она. Она и то одновременно светлейшее и темнейшее чувство, которое снизошло на нее. Скрипки взяли последний аккорд, и оркестр затих. Фурина застыла в поклоне перед зрителями. Наконец-то в этой тишине она услышала бешеный стук своего сердца. Он терзал барабанные перепонки, пока грудь разрывалась от недостатка воздуха. Весь свет погас. И зал откликнулся овациями. Они оглушили Фурину. Дрожь в ногах нарастала, и девушка понимала, что еще немного, и она точно свалится с края сцены. Но вот зашумел занавес, и тяжелая ткань принялась опускаться. Когда занавес почти сокрыл ее, глаза Фурины, уже привыкшие к полной темноте, успели оглядеть партер. Там, в первых рядах, в самом центре, сидел тот, кого она ждала. Как же Фурина в тот момент была благодарна занавесу, что спрятал ее от посторонних глаз. Ведь только так, она была убеждена, что никто не увидит одинокой слезы, скатившейся по ее лицу. Мюзикл перешел к заключительному акту. Кто-то из технического персонала успел утащить растерянную Фурину за кулисы. Оттуда, следуя извилистой сетью внутренних коридоров театра, она очутилась в своей гримерке. Актрисе такой величины предназначалась отдельная гримерка, чем Фурина была несказанно рада. Ей было жизненно необходимо побыть одной. Нельзя сказать, что Фурина не готовила себя к встрече с Нёвиллетом, но почему-то ей до конца не верилось в такой исход. Неизвестно, что она пережила бы болезненнее: то, что он пришел бы, или то, что он не пришел, — в любом случае в данную секунду внутри нее происходила катастрофа. Одно дело — попрощаться с Нёвиллетом и чувствами к нему на бумаге, и совсем другое — сделать это вживую. В конце концов, она считала, что он будет вновь сидеть в королевской ложе, а не в первом ряду. И можно ли считать это знаком того, что он всё-таки… В дверь гримерки постучали, а в коридоре послышались шаги. Видимо, мюзикл закончился. И Фурину даже не позвали на финальный поклон! Впрочем, у труппы было такое право после того, как Фурина потрепала им нервы. С другой стороны, она была настолько глубоко погружена в собственные мысли, что не услышала бы, даже если ее и позвали. Тогда, раз финал уже состоялся, значит, в дверь сейчас стучали работники театра, которые принесли ей подарки от поклонников. Такое обстоятельство немного подправило ее расположение духа. Она громко крикнула «Войдите!» в ожидании горы цветов. Но вот чего она не ожидала — это того, кто принесет ей эти цветы. При входе в гримерку стоял сам месье Нёвиллет с огромным букетом радужных роз. Это был не тот Нёвиллет, с которым она каждый день виделась в Опере. И не тот Нёвиллет, что отмахнулся от нее в их последнюю встречу. И уж точно не тот Нёвиллет, который пятьсот лет помогал ей. То был Нёвиллет, такой, каким она видела его во сне, добрый, чуткий, любящий. Тот, каким он был в их прогулку вокруг Дворца Мермония. Ах, как давно это, казалось, было. Фурина закусила губу и перестала дышать, боясь спугнуть то наваждение, порождением которого являлся этот Нёвиллет. Гость в три шага преодолел гримерку и очутился почти вплотную к Фурине — их разделяла лишь охапка роз. Он протянул свои длинные пальцы к ее лицу и провел по губам. Всё было так, как тогда. — Ты опять грызешь губы. Плохая привычка. Она портит твое милое личико, — после чего его ладонь скользнула по ее щеке наверх и запуталась в волосах, потрепав по голове девушку. Фурина звонко рассмеялась. Под теплым взглядом этих лиловых глаз, готовая растаять, она забыла обо всех своих обидах на него. Она простила ему всё: каждую свою слезинку, каждый нервный срыв, каждую бессонную ночь. — Так, значит, ты сидел в партере? — напустив показного равнодушия, спросила Фурина. — Я думала, что ты будешь сидеть в ложе, опять обсуждая какие-либо дела со Спина-ди-Росула. — Разве я мог? — бархатно-спокойный голос Нёвиллета ласкал слух. Он отложил букет в сторону, на туалетный столик, и взял обе заледеневшие ладони Фурины в свои. Последняя преграда между ними разрушилась, и уже ничего не стояло у них на пути: — Если бы я хотел посвятить целое представление деловым переговорам, то выбрал бы в театральной афише что-нибудь другое. Но ты же меня позвала. Поэтому я пришел смотреть только на тебя. А для этого есть куда более приятные места, чем ложа. Его горячее дыхание долетало до лица Фурины, из-за чего невольно проступил румянец. Все слышали? Он пришел на мюзикл только ради нее! Какое еще было нужно подтверждение тому, что ее чувства не безответны? Лично Фурина уже ни в чем не нуждалась. В данную минуту на ее глазах происходил тот самый неожиданный сюжетный поворот, когда главный герой, думая, что уже все потеряно, вопреки всему побеждает. А возлюбленные открывают друг другу свои души и сливаются в долгом поцелуе. У Фурины за спиной был длинный путь, но она справилась. Теперь осталось лишь получить обещанную награду. Самое плохое осталось позади. Да, именно так должна закончиться ее история. И начаться их история. Их «долго и счастливо». Фурина же заслужила быть счастливой. — Я люблю тебя, — еле слышно сорвалось с ее уст. Она хотела сказать это смело и громко, но в последний момент страх перед собственным скорым счастьем сковал ей горло. — Что, прости? — переспросил возлюбленный. — Я, — Фурина запнулась, пытаясь вернуть контроль над собой, — я люблю тебя, Нёвиллет. Фурина всем нутром ощутила, как живот закололо сотнями иголок, а колени затряслись. Язык приклеился к небу, а всё, что она видела перед собой, помутнело и закружилось. Единственное, что её еще удерживало на плаву, это крепкие руки Нёвиллета, которые по-прежнему держали ее ладони. Но вот она почувствовала, как его хватка слабеет и пальцы холодеют. Нёвиллет ответил долгожданное «я тоже тебя люблю», но вот продолжение Фурину совсем не порадовало… — Я тоже люблю тебя, Фурина. Как дочь. Мир Фурины схлопнулся. Ей вспомнились ее дневниковые листы, что она совсем недавно жгла в пламени свечи. Как огонь медленно поглощал самые сокровенные ее мысли строчка за строчкой. Как целые месяцы ее жизни обращались в пепел. Она бы многое отдала, чтобы сейчас кто-нибудь сжег ее подобно им. — …поэтому я тебя понимаю. Я слышал, подобное иногда происходит. Но, Фурина, у тебя еще вся жизнь впереди, удивительная жизнь… Нёвиллет говорил что-то о том, что Фурина сможет найти себе кого-то получше, но она его уже не слушала. Она опять замкнулась в себе. И в целом свете не нашлось бы слов, которые были способны ее утешить. Все предыдущие «страдания», которые Фурина разыгрывала подобно театральному представлению, теперь показались ей детским спектаклем. Вот как выглядело настоящее горе. «Глупая, глупая Фурина, — запищал мерзкий голос в голове, — выдумала себе то, чего никогда не было». Она не знала, как выкинуть его из собственных мыслей, поэтому не придумала ничего лучше, чем просто убежать. Фурина выскочила из гримерки и побежала, куда глаза глядели. «Фу-Фурина!» — только и успел крикнуть ей беспомощный Нёвиллет, прежде чем девочка скрылась за поворотом коридора. В мгновение всё потеряло для Фурины всякие краски: подол ее костюма, разнообразные украшения Оперного театра, иссиня-черное ночное небо с россыпью ярких звезд, зеленые насаждения, огни станции Маркот. Всё слилось в единую серую, грязную массу. Тяжелые дождевые капли забарабанили по рукам и голове, словно призванные затормозить ее. Фурина и правда поскальзывалась на мокрой брусчатке, падала в лужу, разбивая в кровь колени, но всякий раз поднималась, не желая останавливаться. Она не знала, куда бежала, и был ли какой-то финал у ее забега. Всё, что Фурина понимала, — стоит ей остановиться, и чернота стыда и безумия поглотит её. Нёвиллет винил себя в случившемся. Ему следовало говорить не так резко, не столь грубо. Он был обязан подобрать более щадящие слова для этого или подыскать другое место. Такое, где бы он не упустил Фурину так глупо, дав ей скрыться в ночи, таившей столько опасностей. Нёвиллет представлял, какая боль сейчас разрывает ее, как горячо она желает его не видеть и не знать. Поэтому на ее поиски отправились жандармы, которым было велено обыскать каждый метр острова Эриний, пока Нёвиллет оставался мокнуть под дождем около фонтана Люсин на случай, если Фурина всё-таки вернется. Он еще не знал, насколько нелепы были его ожидания. Последний аквабус уносил Фурину прочь от Оперного театра. Всё повторялось, только Фурина теперь была другой. И вряд ли когда-нибудь будет прежней. Ее идеализированный мир, в котором надо было лишь дотерпеть до счастья, разрушился без возможности вновь стать целым. И что бы она ни делала, никто не сможет гарантировать ей счастья. Всегда будет оставаться вероятность, что, чего бы Фурина ни предприняла, ничего не изменится, и она так и останется лежать на дне Салосского плато. Фурина захлебывалась в этом отчаянии еще сильнее, чем в собственных слезах. Она взглянула за край аквабуса, и ей открылось бушующее море. Вода в нем пенилась, а волны поднимались высоко к звездам. Занавески! Почему-то Фурина вспомнила о них: белых волнах около ее кровати. Они так же притягивали к себе ее взгляд, как и эта безумная стихия. Ее побледневшие пальцы впились в поручень аквабуса, отделяющий девушку от моря. Фурина не знала, можно ли ей оправиться после такого удара, а главное, возможно ли вообще это? Сейчас ей казалось, что любая из дорог, которую бы она ни избрала, все равно не избавит ее от той пропасти, что образовалась в груди взамен сердца. И ничто не залечит ее раны, которые будут постоянно кровоточить, как кровоточат ее губы. И еще, что немаловажно, что более она никогда не сможет взглянуть Нёвиллету в глаза, как смотрела в них прежде. Этот путь навсегда отрезан для нее. А тогда… нужно ли Фурине всё остальное, если она никогда больше не сможет посмотреть на того, кого так безнадежно любила?