Погребённая (с) солнцем

      Всё, чего она хочет — чтобы он был жив. Чтобы были письма из его долгих и опасных походов. Чтобы глазами прожигать закат, зная, что он может появиться в нем в любую минуту. Каждое мгновение, каждый вздох ради одного его долгожданного возвращения. Она бы отдала их все, если б только он заслонил своими могучими плечами алый горизонт, затмевая солнце одним именем.       «Ты больше никогда его не увидишь».       Она хранит всё, что связано с Фебом: до последней перчатки и обшарпанного временем письма, посвящённого его единственной возлюбленной. Хранит старые сапоги, которые он всё собирался выбросить. Она даже больше не стирает его одежду, надеясь хотя бы так сохранить присутствие её Фебуса. Лишь чистит доспехи да сабли, будто завтра ему снова нужно будет отправляться на службу.       Эсмеральда по-прежнему живёт ради него. И, ни в коем случае, не в память о нём, нет       (как, если дух Фебуса здесь, незрим?)       Ведь всё здесь — Феба: кольчуга, сабля, посуда, она.       Он всегда рядом, пусть его никто и не видит. Она лишь слышит, чувствует своего храброго воина, идущего на смерть во благо всего мира. По-другому Эсмеральда не может его представлять. Потому что он таков и есть.       «Капитана больше нет, цыганка».       Молодой капитан снится ей холодными, тоскливыми ночами, когда цыганке нет покоя даже в забытьи. Это происходит постоянно. Зачастую сны её мрачны, и ужасно неприветлив образ любимого. Но бывает так, что Феб счастливо смеётся, рубя с плеча очередного врага, и подавая девушке кровавый шаперон. В те мгновения ей всё равно, что видится за его плечами, как нарастает гул непонятных звуков вокруг него, и насколько неподвижна улыбка её Фебуса. Не обращая внимания на запах гари, очарованная возлюбленным цыганка берёт в руки каждый трофей, принесенный им. Эсмеральда улыбается, не глядя на подарок в руках. Ей нет дела до капель, стекающих от рук к хорошеньким туфелькам; нет дела до окружившего их красного пламени. Она видит только бравого капитана королевских стрелков на фоне пылающего ада заката.       И со временем всё тяжелее понять, спит ли она вообще?

***

      В праздники он всегда старался быть с ней. Не в бою с конём, скачущим вместе с хозяином навстречу погибели, и не в одиночестве далеких городов, куда Феба не редко посылали распространить так называемое правосудие.       Они праздновали рождение Господа скромно, но так, как она и мечтать никогда не смела: вдвоём, храня их общее счастье от посторонних глаз. Они вместе смеялись, пели, что в голову придёт, танцевали. Эсмеральда готова была плясать для своего Солнца до самого рассвета, лишь бы продлить драгоценные минуты их уединения.       Ведь, по прошествии этого недолгого времени, ей кажется, что Фебус пробыл с ней слишком мало. Ей бы его никогда не хватило, сколько б не дали. Потому что человек может жить только благодаря небесному светилу.       Молодая цыганка уже давно ушла от Бога, но в соборе, как ни странно, её видели не редко. То ли из-за ежедневно мучающих её сердце и душу образов, то ли из надежды замолить грехи (если таковые вообще имеются) покойного возлюбленного, то ли ещё по какой причине Эсмеральда постоянно приходила сюда. Она стояла у высоких витражей, пыталась молиться у алтаря, зажигала свечи, навещала горбатого друга. Ей было сладостно отдаваться собственной реальности, в которой есть только она, её Феб и их небольшой дом. Но, временами, просыпаясь, цыганка испытывала дикий страх от своих грез.       Потому что она чувствовала, что живёт с призраком, а не с человеком. Какая-то её часть знала, что Феб мертв, но власти у неё было мало. Вернее, практически не существовало.       Прекрасная Эсмеральда танцует, изящно кружится в соборе Богоматери, позвякивая золотыми монетами на яркой струящейся ткани. Он смотрит на неё, и от восторга в его глазах играют лучи заходящего солнца. Пока её любимый так обнимает её, пока плавно ведёт по огромному помещению, залитому разноцветным свечением, она абсолютно счастлива.       Прекрасная цыганка танцует, не видя настороженного взгляда проходящего мимо священника. Кружит, и не слышит, как горожане с тревогой, искренним недоумением смотря на неё, переговариваются шёпотом; крестятся, молясь за все грешные души. Она внушает им суеверный ужас, вальсируя с закрытыми глазами с невидимым партнером, скользя босыми ногами по полу святыни.       И не чувствует единственного взгляда, что направлен на неё без испуга.       И пусть фантом умершего света не отпускает Эсмеральду, ей пока хватает разума временами замечать что-то ещё.       Ей чудится, будто за ней наблюдает кто-то извне. Кто-то, кого не должно быть здесь. Так она думает. Потому что разучилась отличать реальность от вымысла.       И человека от призрака тоже.

***

      Пока цыганка занята своим Фебусом, кто-то занят лишь её покоем и тревогами. Неразличимый за всей этой толпой силуэт: дух ли, тень, неведомое чудовище…       Человек?       Она не знает, да ей и не хочется знать. Какое молодой девушке дело до непонятных образов, когда перед её глазами сам славный капитан самих королевских стрелков объясняется в любви? Конечно, никакого. Потому как представший образ милее прочих. И Фебус всегда рядом с ней. Что ещё нужно горячему сердцу?       Вот только вразрез этих пламенных фраз идут холодные, сухие, необъятно длинные ладони, впивающиеся в плечи цыганки. У Феба никогда не было таких жёстких рук.       Её тянут от него, утаскивают прочь в явь, которой не существует для неё без этого яркого Солнца. Там нет, не может быть никакой жизни. Кажется, сознание шутит с ней неприятную, злую шутку. Она терпеть не может подобное.       Она слышит шёпот у самого уха, но не понимает ни звука. Кто-то, что-то пытается ей донести какую-то информацию. Эсмеральда смотрит на возлюбленного.       Он не говорит и слова. Любимые губы немы, застывшие их очертания походят на трещины древних статуй. Зрачки напротив застеклены непосильной для неё тайной. Откуда же идёт звук? До цыганки наконец начинает доходить, что шум где-то черезчур близко. Тогда как Феб отдаляется, его черты всё размытее, а сияние доспехов тускнеет всё сильнее.       От того ощутимее худые пальцы, соперничащие в хладе с нанизанными на них огромными перстнями. Слышнее становятся придыхания, что вскоре складываются в звучание чьего-то голоса.       — Очнись же, цыганка.       И у Эсмеральды внутри леденеет душа с осознанием того, кто стоит у неё за спиной.       Это призрак. Демон. Дьявол во плоти, не иначе.       Чего ему нужно от несчастной цыганки, у которой остались только монеты на платье да едва дышащие прежним счастьем воспоминания? У неё нечего более отбирать.       Она замирает наподобии исчезнувшего из её грез желанного Феба, ожидая смерти.       Эта жизнь больше не сможет ничего ей дать. Лишь своё завершение.       Голос затихает. Его владелец всё-таки добрался до остатков разума цыганки. Казалось, вот сейчас он её отпустит, но ладони на девичьих плечах сжались только крепче. Шёпот подобрался к ней впритык, становясь слишком узнаваемым, становясь куда громче, перерастая в знакомый до скрежета в зубах тон.       — Ты не можешь убиваться вечно, цыганка. Всему есть свой конец. А я ведь человек терпеливый.       Не человек.       Цыганка пугается собственных мыслей. Неужели она так низко пала? Всевышний каждого учит прощению и любви ко всем земным существам, но она не способна видеть в нём не то, что человека — она отказывается верить в существование подобных ему. Ей не будет даровано прощение ни себе за скверные помыслы, ни этому злостному фантому. Не после того, что он сотворил.       Его даже праведная терпимость не спасёт от гнева небес. А она за мысли свои и рук не сложит в молитве: не видит разницы. Ад уже настиг её. Всё одно суждено — гореть.       Подлый призрак не умоляет, не приказывает, не тащит в свою черную бездну. Он лишь делается ближе, будто пытается проникнуть в её нездоровую голову, внушая обманно-ласковыми речами добрые намерения. Чего-то добивается, не уходит от неё, желая вытащить из девушки хоть толику реакции. Но она молчит. Ей нет смысла говорить с ним, потому что для него у неё нет слов. Тихо надеется, что этот демон поскорее заберёт её душу и прекратит земные мучения.       Однако он не торопится забирать её в преисподнюю.       — Это бессмыслено. Ты сама это знаешь.       После нескольких мгновений мертвого молчания, он резко заговорил вновь, заставив цыганку мелко задрожать от пробегающего по спине и ногам дыхания, казалось, самого Страшного суда.       — Его нет, цыганка. Он больше не вернётся. Тебе нужно смириться с этим.       Он всё врёт, — кричало её помутневшее от любви сознание. Она ведь видела его, читала письма, плавно рассекала каменные плиты под руку с ним… С Солнцем. Её Фебусом. Ни за что она не поверит хитрым умыслам Сатаны, не купится на его вкрадчивый голос, говорящий наверняка из самих чёртовых недр.       Цыганка снова не удостоила его ответом. Ждала назначенного судьбой конца. В тот миг она бы стала по-настоящему свободной, так как свет, она уверена, блестел бы в облаках вечно. Или б сжигал её до костей в бесконечном сладком страдании. Большего ей не дано да и не надо.       Руки ненавистного фантома становятся длиннее, обвивая её плечи, локти, всю её стискивая в железную ловушку. Плохо дышится, она едва слышит биение своего сердца. Кажется, геенна огненная душит Эсмеральду цепкими лапами, дабы жизнь уходила из неё катастрофически медленно. Она чувствует дыхание, чужие пряди волос на виске. Кусок ткани цвета кровавого заката упал к ней на плечо, быстро сползая ниже и ниже, норовясь также обвиться вокруг и закончить её бессмысленное существование.       Ей страшно, действительно страшно. Не так представляла она свою гибель, хоть и ожидала её. Самой не высвободиться, неоткуда ждать помощи. Ведь заслужила. Потому она в бессилии закрывает глаза и прибегает к единственной молитве, не сходившей с её уст столько дней и ночей:       — Мой Фебус…       С опущенными веками она не видит, но понимает — стало легче. Когда цыганка произносит его имя, ей чудится некий щит, заслоняющий её от всего враждебного. Нет уже когтей скорой смерти, перестали существовать лёд и адское пламя, жаждущее унести её в пасть Сатаны. Феб здесь; постоянно, неустанно стережёт покой единственной, кто любит его больше всего остального. И как вздумалось ей усомниться в нём? Он ни за какие вечные блага не покинет её, не сможет. Солнце светит, покуда есть, кому светить.       Хмурый дух кривится, презрительно глядя куда-то в пустоту. Ненавистью горят темные глаза, готовые разверзнуться в тянущие внутрь бездонные колодцы. За свою недолгую жизнь Эсмеральда не могла вспомнить ни одного взгляда, подобного этому. Он весь являл собой олицетворение непостижимого гнева, пропасти, разрушения. В нём лишь тьма. Так смотрит сам Хаос.       Ненавистна молодой цыганке темнота с рождения. Она никогда не любила ночь, не привлекали в это время гуляния её родного племени. Сколько могла избегала она всё связанное с мраком, потому и обрела для себя неиссякаемый источник света. Однако эта темнота непохожа на все прочие. Она темна, безусловна темна, но совсем не пуста. В ней можно утонуть, захлебнуться мокрой сажей, потерять способность мыслить и владеть собой.       А можно сгореть заживо.       Ещё чуть-чуть, и она будет гореть. Господь позволит ей дышать только погребальным дымом.       Пока же горит только алый шар за окном. И с того дня она ни разу не пропустила это торжественное сожжение. Каждый костёр, устраиваемый багряным небом, изо дня в день напоминает о её участи. Сердце молодой девушки также пылает в болезненной агонии, так и не сгорая до конца. У сожженного заката пепел оседает мерцающими частичками в черноте неба. Ей же не видать собственного праха, как золотых волос её золотого Фебуса. Никто не упокоит влюбленную душу звездами на своде божьем.       Она не ведала, что похожий пожар предостерегает её неподалёку. Что кто-то ещё поблизости мучается в настоящем огнище, считающим её муки мало сравнивыми с истинными страданиями. Потому что она нашла ответ в светящихся глазах своего храброго рыцаря, искупавшем её в свете пленительного счастья. А он не может увидеть даже намёк на блеск в этих не имеющих ни конца, ни края, изумрудах. Всё, буквально всё в них. Всё его существо пронизано терзающим ожиданием неизвестно чего. Ведь как ждать, зная, собственными воспалёнными глазами видя у неё на лице лишь закатные всполохи. Судорожно следя за золотисто-кровавыми лучами, играющими в непокорных, как сама её суть, волосах. Не иметь возможности добраться до истязающейся понапрасну души. И наблюдать за гибелью своей.       Всё горит. Париж должен был давно исчезнуть в огне горя человеческого, поглотив за собой всё сущее.       Но от того пламя внутри тягостнее, что не находит отклика извне.       Он мог бы вновь низвергнуть весь город, весь мир в костёр личной инквизиции, по сравнению с которым ад казался бы людям манной небесной. Да только резонно ли, если у неё есть собственное райское пекло, предела которого она не признаёт. Слишком поздно и бессмысленно губить всё вокруг, когда требуется совладать лишь с чем-то одним. Времени достаточно, жизни достаточно. А он человек терпеливый.       Прикованный намертво к этой несчастной, но прекрасной в своём соблазнительном обличии и безудержной тоске, душе, ему с трудом удаётся вдохнуть. Он способен только любоваться ею: её красотой, её характером. Её горем. Сколько цыганка забрала у него, как долго изводит его одним существованием — не вспомнить. Помнит лишь, что до того был свободен, с ясной головой и безжалостным, но справедливым, сердцем. Не ударялся в грехи, примером служил для всех праведных. Перед лицом неба послушен и смирен. Душа его не была запятнана искушением несводимым, насланным самой бездной. Вызывая страх в людях, держа порядок в своих всевластных руках, он не оказался могущественнее Дьявола, запершего его в темнице собственных греховных желаний. Ему некуда бежать: ключ вложен в её увенчанные золотыми браслетами руки.       Она же больна каким-то жалким хвастливым щеглом, которого даже нет. Сейчас нет хвала Создателю.       Он молча, медленно начинает смотреть на то, как догорает солнце. Совсем скоро наступит святой праздник. И пусть святых здесь ни на грош, хочется верить, что ещё не всё потеряно для него. Для них. И если для этого придётся сжечь сам свет, сожалений не будет. Никогда не было. Он уже не молод, уже не неповинен — ему нет дела до ветхой совести, что почти изрезала воля Дьявола. Глазами прекрасной девы ведьмы.       — Близится рождение Господа нашего. Следует воздать ему за искупление людских грехов, цыганка.       Оба прекрасно знают, что никакие воздаяния их теперь не спасут. Странные слова он говорит. Будто это что-то, не относящееся к нему. Кем мнит себя этот безумный? Если не собирается убивать её, что ему здесь нужно? Вот бы он наконец ушёл, чтобы она могла снова увидеть Феба. Они бы вместе помолились в честь святого праздника, как раньше. В Рождество она обязана быть только со своим Светом.       Вдруг странный человек с алой лентой поднял ладонь в направлении окна. По его костлявой руке заиграли огненные лучи, слепя глаз драгоценными камнями колец. Пальцы, сложенные подобно жесту всех святых, указывали на горящую сферу.       — В этом и ином мире есть только Он. Истинн лишь Господень свет. Всё остальное — выдумка больных, заблудших душ, обречённых на нескончаемые страдания.       Он строго смотрел в лицо цыганской девушки, будто пытаясь внушить ей божественную власть, единый закон для всех живущих. Чтобы она наконец прозрела, позабыла выдуманные образы, увидев, кто есть настоящий Бог.       — И только Он вечен в своём постоянстве.       Полу-дух, полу-человек подходил к цыганке, опустив руку в темень судейских одежд. Не сводя с неё своих черных, как уголь, как глухой мрак, как глубокая беззвездная ночь, очей, он широкими плечами заслонил ей половину света. К чему ей смотреть на него, если она не видит? Так пусть же слышит, раз видеть не хочет.       — И потому после заката всегда наступает рассвет, Эсмеральда.       Он прожигал опустившуюся макушку взглядом, взирая с высоты немалого роста, и снова ждал неведомого. Но ждал в нетерпении. Каждая уходящая без толку секунда раздражала опытные нервы, заставляя желать чего-то непоправимого. Будучи с малолетства вспыльчивым созданием, огромным трудом сдерживал он свою тяжёлую руку от привычного ему правосудия. Огонь любил играть с огнём. Да только что ж тогда останется в итоге?       Эсмеральде плевать на эти разговоры. Однако имя Солнца не должно быть очернено. Не должно оно быть закрыто от её любящих глаз и принимающей его тепло кожи. Она глядит исподлобья на призрак невыясненных мучений, сквозящих на самой поверхности. На ней видны тени тревоги, что не скрыты высокомерным движением тонких бровей. Цыганке видится это всё мутно, как в одном из чудаковатых сладких снов. Кажется, что вот сейчас появится её Феб и одним взмахом снесёт надоевшему недофантому голову, вручая сей подарок в руки возлюбленной. Однако он не появляется. Значит ей не проснуться.       Жутка черезчур ясная мысль о такой яви.       — Нет рассвета более, нет света. Солнце мертво.       Тяжело вздыхая, он едва сдерживает саднившее горло от выкрика.       — Солнце не может умереть.       — Вы показали, что может.       Глаза её, в которых до этого не было и проблеска разумной мысли, внезапно стали почти резки в своей злости. В боли, затмевающей праведную ненависть, из-за чего нельзя было испугаться её. У этой бедной души уже нет сил презирать по-настоящему. Не вырваться клокочущей ярости наружу, дав виновному по заслугам его. В ней остался дух лишь на тающие в реальности воспоминания. Однако и они, к сожалению цыганки, не достаточно могучи, чтобы забрать её к себе всецело. Иначе она бы и слова не расслышала из уст проклятого фантома. Почему он здесь, когда её Феба нет? Эсмеральда готова поклясться всеми святыми, что, пройди она даже девять адовых кругов, не смогла бы понять эту вселенскую несправедливость, забравшую саму основу её долгожданного счастья. Разве может Бог быть столь жесток к любимым им созданиям? Ей страшна, чудовищна догадка о том, что здесь правит кто-то другой. Кто может быть более угрожающим, чем Господь, и кто злее самого беса.       Потому что божественный гнев не так явственен и ощутим, как справедливый костер руки правосудия.       Опустившийся в раздумьях взгляд вновь скользит по лицу напротив, внимающему каждому её движению; по стенам, по закатным лучам и летающим в них пылинкам. Она ведь никогда не обретёт покой. Не закончится ожидание невозможного, потому что ей не по силам справиться с этим. Не забыть, насколько ярко, горячо слепящее Солнце. Пока разум её жив, она будет питаться лишь всполохами умерщвленного света в своём прежнем великолепии. Господи, как же легко отдаться этим прекрасным картинам прошлого! Замечательно снова чувствовать тепло, свежесть лучей в чертах излюбленного лица. Чувствовать идущее под руку с ними бессмертие, потому как рядом с ним нет края жизни. Есть только день, только возрождение, только непрекращающийся праздник любви и ярчайшего света. Это лучшая реальность, что когда-либо могла поглотить бренную молодую душу.       Человек в чёрной мантии еле успел подхватить цыганку, падающую в собственном мечтательном бессилии. Она засыпала на глазах, и безосновательно надеялась не очнуться более. Но он больше не позволит ей сбежать от него. Слишком долго пылало всё вокруг, ища спасения в зелени девичьих хищных глаз. Очень долго она изводила его всего в жарком пожарище, чтобы могла так просто уйти в свои грёзы, оставив сгорать заживо абсолютно одного. Нет, не выйдет. Если он будет гореть, то теперь — только с ней. Уже довольно свершено для этого.       Сжимая сонную Эсмеральду в стальных объятиях, вдыхая запах её волос, в преддверии самого светлого из праздников он клянётся сделать всё по-другому. Вытащить страдающую девушку из напасти, куда втолкнул её этот слащавый юнец. Он вновь научит цыганку различать свет. Их обоих заставит позабыть обо всём, что ввергало в пучину отчаяния и бесконтрольной злой боли. Никто, ничто отныне не сможет мучить их былым. Потому что этого больше не существует. Ему удасться, чего бы это не стоило, стереть худой ладонью прорехи прошлого, заполнив их чем-то достойным. Никого из них более не будут посещать призраки непрошенных воспоминаний.       Он поднял цыганку на руки, не переставая впиваться в неё цепкими пальцами, будто она может сейчас сбежать. Последний раз задержав взгляд на исчезающем светиле, судья ухмыльнулся. Чуть задрал острый подбородок. Он смотрел с долей высокомерия, будто сквозь представшее взору зрелище: виделось закатное небо, но думалось совершенно не о нём. Ей кажется, что он повинен в вечном закате. Однако здесь невинных нет. Ибо она убила не только его солнце: из-за неё он не отличает день от ночи, свет от непроглядной тьмы. Лишь из-за неё искры пламени в глазах, постоянный жар от незатухающего очага внутри, что приходится сдерживать с каждым божим рассветом до самого заката и обратно. Он не то, что солнце — мир бы изничтожил в желании увидеть эти очи цвета изумрудов, заполучить смуглые плечи да коснуться глади темных локонов. И сам Господь не смог бы помешать ему.       Не то, что никчемный фанфарон в золотых доспехах.       И она обязательно забудет. Перестанет страдать по нестоящим того иллюзиям, обретя, наконец, желанный её сердцу покой.       Потому что у всего есть свой конец.