Женщина может действовать

"Никита Муравьев ("образец закоснелого злодея") был совершенно подавлен. ...впрочем, подавленность легко объяснялась ранением в голову, полученным на Сенатской площади." Из научно-популярной книги "Поэма Некрасова "Русские женщины", в которой описана поездка и жизнь княгини Екатерины Трубецкой, последовавшей за Никитой Муравьевым в Сибирь". Из научной статьи (другого автора)

Ноябрь 1825 Кипел и бурлил разговор в одной из гостиных дома Российско-американской компании на квартире правителя дел оной компании, Кондратия Рылеева, в смутные петербургские дни межсезонья и междуцарствия (а точнее, непонятно чьего царствования). Шумели о том, что же происходит и что же теперь делать военные, чиновники, литераторы, меж почти безродных и вознесенных службой мелькали даже потомки Рюрика (Оболенский, Одоевский, а Бестужевы еще какого-то ростовского князя обещали привести) и Гедимина (за этих в одиночку отдувался Трубецкой)... Мешала им не только неопределенность вовне и отсутствие единого плана в их головах, но и то, что хозяин квартиры совершенно некстати (но строго по времени года!) заболел ангиной. Впрочем, Рылеев наотрез отказывался уйти в спальню и предаться лечению, оставив разговор на самотек (а тем более ВЫСТАВИТЬ УЖЕ ВСЕХ ЭТИХ ОТСЮДА — чтобы было прямо-таки написано на лице его супруги Натальи Михайловны, пытавшейся проявить заботу о муже). Он полулежал на кушетке, закутавшись в плед и шарф, то и дело сипел свои предложения и возражения и пытался не особо твердыми жестами выразить отношение к дискуссии там, где сказать не получалось. Зрелище это, конечно, у многих вызывало прилив жалости и человеколюбия, но судьбы России и ее правления оказывались важнее — и уносили мысли того или иного спорщика прочь от здоровья Кондратия Федоровича. Но князь Трубецкой был склонен к задумчивости. И поэтому, набросав и признав негодным (а потому перечеркнув) очередной план требований потенциальных бунтовщиков, он бросил листок на стол (где уже громоздилась небольшая гора таких неудачных планов), а затем посмотрел на больного товарища и задумчиво произнес: — А ты знаешь, Катрин тут от одной приятельницы, кажется, Голицыной, слышала замечательный рецепт от ангины! — Да ладно, Серж... — попытался сделать очередной не слишком широкий жест Рылеев. — Пройдет... когда-нибудь... — У нас не так много времени, — мы даже не знаем, есть ли оно у нас! — а ты и твои силы нам нужны каждый день. Не возражай, — он пресек еще один жест в зародыше, — мы отсюда уж точно не скоро разойдемся, я пошлю кучера к Катрин домой, она сегодня никуда не выезжала, она перепишет и пришлет его для твоей Натали. Трубецкой нашел в куче на столе листок, у которого была чистая сторона и достаточно места для записки, набросал несколько строк — и позвал слугу. * Катерина Ивановна Трубецкая глубоко вздохнула, когда поняла, что санки мужа, подъехавшие к дому, привезли вовсе не мужа, а кучера Михея с запиской, на которую нужно ответить и отпустить его обратно, а значит, Сержа он привезет обратно... ну, когда-нибудь. Мадам... да нет, не Голицына, Нарышкина, впрочем, какая в данном случае разница — в самом деле настаивала на чудесно быстром действии рецепта, включавшего молоко, чеснок, собачий жир и... сейчас посмотрим, что еще должно быть в этой адской смеси, но дело-то не в этом. Можно долго, бесконечно долго обсуждать в любой подходящей гостиной, болен ее хозяин или здоров, что же выйдет из ситуации, когда один российский император внезапно отправился к праотцам, а другой, напротив, так не хочет продолжать линию своих царственных предков, что не очень понятно, так император он или нет... Но стоит ли засиживаться за полночь, если ничего, кроме разговоров, из этого не выйдет — не отправится же никто из спорящих в Варшаву, чтобы привести в Петербург под дулом ружья Константина Павловича! Катерина Ивановна вздохнула еще раз. Записка выскользнула из ее руки и, несколько раз перевернувшись в воздухе, приземлилась у изогнутой ножки столика. Женщина потянулась, подняла листок, не прерывая печальных раздумий — и некоторое время смотрела прямо в него, не вчитываясь в знакомый почерк мужа... А потом вдруг поняла, что видит перед собой совершенно незнакомые слова — но написанные все так же рукой Сержа. И говорили они вовсе не о средстве от ангины! Нет, в этом списке примерно из 10 пунктов упоминались ограничение монархии, твердые законы, свобода слова, печати и вероисповедания, уничтожение армии... (Тут Катерина Ивановна наморщила лоб и задумалась, но решила, что речь наверняка шла о рекрутчине, просто для быстроты было так написано). Катерина Ивановна снова вздохнула и покачала головой. Так значит, думала она, они ничего не оставили. Не оставили и не передумали, и даже более того... Их былые собрания в Петербурге, кажется, были похожи на разговор в любой столичной гостиной, разве что состав участников бывал довольно пестр... Теперь же они, вероятно, стали похожи на собрания в нескольких киевских гостиных, где встречались серьезные молодые люди с серьезными планами.... Как казалось совсем недавно, настолько серьезными, что время их еще не пришло, и их стоит осадить, а значит — сберечь для будущего. Но теперь... Теперь в самом деле такой момент, которого не ждал никто, поэтому растерялись все, а значит — кто не растерялся, тот и будет действовать. И она, похоже, совершенно случайно знает, кто эти люди. Раздалось негромкое покашливание. Катерина Ивановна подняла глаза — у входа топтался лакей, принесший записку. "Сейчас, сейчас", — кивнула ему она и потянулась к шкатулке и письмами, разыскивая листок с летящими под легким наклоном аккуратными буковками от Нарышкиной. Быстро, не вдумываясь, переписала, отдала... И даже забыла передать что-нибудь мужу — настолько занимали ее мысли. Ах, как ей жалко не очень-то близко знакомого господина Рылеева! Во-первых, у него ангина, во-вторых, ему предстоит глотать собачий жир с чесноком, а в-третьих... то, что она видит перед собой на листке, который теперь лежит смятым на столе, определенно означает, что с тех пор, когда общество господина Рылеева включало с десяток собеседников и отчаянно боялось кавказского героя Якубовича, они так и не нашли себе в вожди никого поважнее, чем полковник Генерального штаба... ну то есть ее Серж. А это очень, очень плохо. То есть вообще-то хорошо... БЫЛО БЫ хорошо, если бы у них бы было много времени, уже завоеванная первыми усилиями власть... и лучше всего, хоть КАКОЙ-НИБУДЬ план действий. Пусть бы и не лучший, был бы Серж, если у него будет время, спокойствие и то, с критики чего можно начать, а потом, оттолкнувшись, идти дальше, — и результат будет совершенно бесподобен. Ведь сколько людей хвалили его замечания к Конституции Никиты Муравьева! (Катерина Ивановна не видела ту конституцию, но похвалы слушала с удовольствием и полагала заслуженными: она знала своего мужа.) Тут она вскочила и замерла, вцепившись руками в край столика. Никита Муравьев! Вот кто был бы нужен здесь и теперь. Несмотря на домашнее воспитание, неумение чеканить шаг и — тоже! — любовь к критике, это совсем другое дело. По духу этот юноша, впитавший в себя столько античности, настоящий трибун и может увлечь за собой, если увидит великую цель. Но увы! Сейчас его нет ни в Петербурге, ни в Москве, он в имении, влюбленный в собственную жену и, должно быть, счастливый в ее объятиях, он, может быть, и за новостями из столиц следит не слишком внимательно.... Но неужели в немалом городе Петербурге не найдется кого-то еще, подходящего по характеру? Увы, все приходившие Катерине Ивановне мысли вели ее скорее к южным друзьями ее супруга. Тот же Серж Муравьев, которого она осаживала и предостерегала. Или этот его верный клеврет, как его? — кажется, Бестужев... его все не удавалось рассмотреть в лицо, он либо убегал, либо прибегал, либо в том же ритме перемещался между собеседниками в гостиной, — наверное, у него должно неплохо получаться танцевать какой-нибудь галоп — вот, кстати, его товарищ Муравьев, кто бы подумал при его фигуре, просто замечательно вальсирует, — не то что, между прочим, его кузен Никита, который разве только не придумал запрета для членов тайного общества танцевать, а все остальные способы увильнуть от нелюбимого занятия уже перепробовал... О какой же глупости она думает! Никита Муравьев. В своем имении, но все иные, кто мог бы подойти для этой цели — еще дальше. А значит — только он. А изменить в этой ситуации — и, возможно, спасти Россию — может только она. Катерина Ивановна осознала важность стоящей перед собой задачи и потянулась к письменному прибору. С первым письмом было легче: Моя дорогая Александрин! Прости, что вместо приветствий сразу перейду к делу. Передай прилагаемое здесь письмо твоему супругу. Сначала прочти его сама, чтобы понять, что ты можешь добавить вслух. А я сейчас постараюсь тебе кратко описать, что происходит в Петербурге — а также в кругу его друзей, о чем я совершенно случайно узнала... — и Катерина Ивановна постаралась покороче и пояснее изложить слухи, которые казались ей более достоверными — и собственные предположения. А потом наступил через второго письма. Здесь нельзя было ошибиться ни словом и требовалось найти единственный верный тон. Она прикусила губу, задержала ненадолго дыхание — и, как в холодную воду, бросилась в новое послание: Милостивый государь Никита Михайлович! Отечество в опасности и судьба его требует вашего присутствия в Петербурге. Выезжайте немедленно и никому не сообщайте о причине вашего отъезда и о происхождении этого письма, а лучше — сожгите его... * Декабрь 1825 Катерина Ивановна ходила по комнате, сжав виски. Ах, Боже мой, как ужасно все обернулось! Она уже успела за прошлый и нынешний вечер услышать достаточно, чтобы понимать, как именно. Еще недавно ей казалось, что ее письмо просто не успеет, и все пропадет втуне. Но Никита Михайлович, как сказывают, прекрасный и гневный, как античный бог, появился в квартире уже довольно бодрого Рылеева 13 декабря вечером, поддержал идею восстания, не согласился с планом, с еще одним планом, переспорил тех, кто их защищал, довел Сержа до слов "я отказываюсь быть диктатором этого восстания, потому что здесь решаю не я!", предложил свой план, настоял на своем плане, увлек за собой других.... И пытался, всеми силами пытался в нынешний день привести его в исполнение; собрать восставшие полки, поднять еще полки, повести их на крепость и на дворец... Ах, если бы не картечь! Боже мой, о том, что будет теперь с Россией, не время и думать: что будет, если не выживет Нико? Что станет с Алесандриной и бедной Катериной Федоровной?.. ...и что будет с ней самой, единственной! (кроме Александрины и самого Нико) знающей, кто виноват в случившемся... Катерина Ивановна сжала кулаки и, постаравшись, чтобы голос не очень дрожал, позвала камердинера. Она выспросила, куда увезли раненых и в особенности одного раненого ("В военно-сухопутную госпиталь, домой забрать не дали, ироды!") и попросила его отправить кого-нибудь из слуг передать тамошним докторам от нее денег "на медикаменты" и небольшую записку. Это все, что она может пока сделать... * Январь 1826 — Дохтур, мы тут вам Муравьева привезли. Велено сюда! — К-какого Муравьева? — спросонья запинался врач. Казалось, только стало у них потише с этого несчастного декабря, тяжелые умерли, кому ногу-руку отнять — отрезали, выздоравливающие идут себе на поправку... и что это такое? — Ну, этого... — фельдъегерь заглянул в бумагу; дверь он не прикрыл и с улицы тянуло холодом. — В голову раненого. Подполковника Муравьева, вот! — Гвардии капитана, — машинально поправил врач. Все-таки госпиталь был военно-сухопутным, штатские тут лежали только изредка, а обыкновенно пациент был с военным чином — с ним и запоминался. И тут до него дошел смысл сказанного и он недоуменно переспросил: — Вы его, что, увозили? Велено же — не трогать! (И когда они могли? неужели он столько спал и никто не воспротивился...) — Да никуда не увозили! — не меньше его удивился фельдъегерь. — Сегодня в Петербург привезли, прямо от императора — сюда! Дело запутывалось на глазах. — Муравьева? — Муравьева. — Из мятежников? — Так точно. — Ранен в голову картечью? — Да вроде бы. — В правый висок? Фельдъегерь задумался, поболтал в воздухе руками, заглянул в бумагу, даже выглянул на улицу и уверенно сообщил: — В левый. Тут уж на улицу выглянул удивленный доктор и, наклонившись над лежавшим в санях явно в каком-то полусознании офицером с перебинтованной головой, вгляделся в его лицо о оторопело сообщил: — Это не наш! Фельдъегерь как-то растерялся и переспросил неуверенно: — Так вы его не возьмете? — Да мы всех берем, куда уж денемся, — махнул рукой доктор. — Заносите! Больничные служители засуетились, кучер присоединился к ним, а врач, все еще не до конца понимая происходящее, тоже осторожно переспросил: — А больше государь император.... никаких Муравьевых нам не посылает? Но фельдъегерь, вытянувшись в струнку, бодро отчитался: — Других Муравьевых для вас нет! * А в это время Катерина Ивановна Трубецкая снова склонилась над листом бумаги, подбирая слова для очень важного письма: Ваше Императорское Величество! Государь! Вы, быть может, удивитесь, что я пишу вам не о судьбе моего мужа, но я верю, что его дело вы рассудите со всеми присущими вам и вашему сану справедливостью и милосердием. Он рассуждал вместе со своими товарищами и далее рассуждений не пошел. Но моя совесть велит мне говорить о том, в чем виновна я и только я. В том, что в столице в роковой день тринадцатого декабря появился Никита Муравьев, в том, что он осмелился встать во главе восстания против Вашего Величества нет иной вины кроме моей — и если вы до сих поре не знаете об этом ничего, то дело только в благородстве Никиты Михайловича... Или в том, насколько в состоянии он к нынешнему времени давать показания, — подумала она. Но это в письмо определенно не шло. В отличие от истории о вызове Никиты, которую она постаралась изложить кратко и без подробностей — ангины там, записочки — какое это имеет теперь значение? "Я случайно оказалась в курсе их планов" — вот это в самый раз! ...и в завершении, Государь, я повторяю еще раз: если только я причиной тому, что сломаны жизни этого отличного молодого человека, его супруги, его детей, его престарелой матери — то да понесу я наказание, не меньшее, чем те, кто действовал в самом сердце мятежа! Возможно, если бы не мои необдуманные строки, они бы не поднялись вовсе, или, поднявшись, не знали бы что делать, и стояли бы на месте в недоумении.... У нее, конечно, мелькала уже холодящая душу мысль — а если государь присудит им смерть? Что же... должно быть, и ее будет справедливо разделить. Серж выдержит. Его не могут осудить за одни разговоры той же мерой, когда вокруг пролилось столько крови, а значит, он останется и выдержит. Жаль, что она не оставит ему в память о себе детей. Впрочем... что-то упорно подсказывало ей, что есть силы, которые будут сражаться за то, чтобы восторжествовало милосердие, а не голая справедливость и не замшелые законы, которые так и не удалось заменить более разумными Сержу и его друзьям. Есть, например, Катерина Федоровна Муравьева. Катерина Ивановна даже не пыталась узнать, что предпринимает она. Просто была уверена, что эта потрясающая женщина не сидит в горе праздно. Каждая из них действует на своем фланге и делает то, что возможно, а там — будь что будет!