Малый проспект Васильевского острова, 49

Концерт закончился еще час назад, но в накуренном помещении до сих пор стоял гул разношерстных голосов. Люди потихоньку расходились. Миха какое-то время бездумно пошатался между липких тел и, подхваченный их потоком, вывалился на заплеванный порог клуба. У входа почти никого не осталось, только пара каких-то подростков курила у водосточной трубы. Миша скользнул ладонью в карман, нащупывая последнюю сигарету. Спички отсырели и он еще несколько минут матерился, безуспешно чиркая ими о коробок. Наконец прикурив хабарик, Миша сладко затянулся густым дымом и прищурился одним глазом, переводя взгляд на розовеющее небо. Над Питером занимался рассвет. В воздухе пахло черемухой и мокрой уличной пылью, которую за ночь прибило дождем. На облупленной стенке рядом с заржавевшей дверью чернела кривая надпись — TaMtAm. Михино новое пристанище в последние несколько месяцев. Молодость, драйв, творчество здесь мешались с духотой, горьким сигаретным дымом и кисловатым запахом всевозможных веществ. Пол был липким от разлитого повсюду пива. Это была мекка инфернального питерского андерграунда самого грубого помола, колыбель панк-рока, концентрация крышесносного сумасшествия. Здесь душа вырывалась за пределы тела, поднималась ввысь над беснующейся толпой, над крышами грязного туманного Питера, над всей вселенной. И владел этим адом настоящий святой, сохраняющий в вечно полыхающей бездне райские порядки: мужчина средних лет с внешностью типичного хиппаря — Сева Гаккель. Миха слышал о нем из разных уст тысячи раз, сотни раз видел своими глазами, но еще ни разу ему не удалось познакомиться с ним лично. Сева был неуловим: мелькал всюду, но в то же время нигде, разговаривал со всеми, но в то же время ни с кем. Он, как какое-то божество, периодически появлялся в бесконечном лабиринте тамтамовских залов, светом расчищал себе путь в толчее бессмысленно дергающихся тел и вечно куда-то исчезал. Впервые Миша пришел сюда с четкой целью — найти Севу, чтобы отдать ему кассету с криво-косо записанными песнями их с Шуриками группы и уйти, но сам не заметил, как оказался затянут в толпу странных людей, качающихся под странную музыку и мрачно охуевающих друг от друга. А потом ранним утром стоял в тамтамовской подворотне, обдолбанный какой-то кислотой, и сам охуевал от того, как ему прекрасно похуй на все. И на то, что в родительский дом ему путь перекрыт, и на то, что жрать нечего, и на то, что по выдуманному им лично расписанию ему помирать скоро, а великим музыкантом он так и не стал. Мартовский холодный рассвет тогда раздражал воспаленный мозг, промозглый утренний ветер задувал под косуху, крупинки табака из дешевых сигарет без фильтра горечью катались на языке, да и в целом на душе было как-то заунывно-противно. Миха безразлично шатался по Васильевскому и ждал, пока сведут мосты, чтобы наконец притащиться в свою темную квартиру, которую ему каким-то чудом выделили в Эрмитаже, рухнуть на матрас в комнате с голыми стенами и на несколько часов забыться в беспокойном сне. После этого случая его визиты в Тамтам стали регулярными. Первые несколько раз он старательно убеждал себя, что идет туда, чтобы наконец отдать кассету Севе, потом стал оправдывать свои походы хуевостью жизни: то унылая работа достала, то на репах ничего путного не получается, то погода мрачная давит. А потом просто не думал. Ноги сами несли по узким проспектам Васильевского в нужную сторону — потолкаться часок-другой с такими же потерянными, как он, зацепиться с кем-нибудь языками, а если повезет, то и закинуться чем-нибудь и застрять в каком-нибудь темном углу до самого утра. К апрелю подобные эпизоды стали происходить все чаще и чаще. Миша уже совсем забил на репы — думал, какой смысл барахтаться, если он со своей музыкой даже в Тамтам пропихнуться уже какой месяц не может. Правда, кассету с их песнями честно продолжал таскать в нагрудном кармане, мало ли что. После дня бездумного колупания в Эрмитажной штукатурке возвращаться в свой пустой заплесневелый угол на Миллионной страшно не хотелось, а мысль об очередной небольшой дозе «кислой» пока не выламывала, но уже определенно грела. Поэтому Миха, даже не думая, двигал в нужную сторону сразу с Дворцовой. Тамтам всегда встречал радушно: раскумариться здесь можно было уже на пороге, возле которого прямо на глазах у ментов, возвращающихся после службы в свою общагу этажом выше, вошкались тощие барыги с двадцатикубовыми шприцами. Они отпускали дозу из этих шприцов прямо в рот всем желающим, стоило только сунуть в карман пару купюр. По первости — пока особо много не нужно — это было настолько дешево, что на минимальный дозняк хватало даже несколько копеек, найденных где-нибудь по дороге в метро. Весь Михин апрель прошел по выверенной схеме: отпахать смену в Эрмитаже на морально-волевых — притащиться в Тамтам — забыться. За это время он успел найти себе парочку каких-то странных приятелей, с которыми можно было и попиздеть, и покурить у порога, и растечься в приходе на каком-нибудь подоконнике. Это всегда работало внутри, но за порогом Тамтама — никогда. Уходил он всегда один. К утру пустота в голове потихоньку расползалась, реальность опускалась на плечи на несколько бесконечно тянущихся часов и выедала мозг не хуже разбодяженной кислоты, которая всего за один месяц стала Мишиным лучшим другом. Потом пришел май и дни закружили в глазах разноцветным калейдоскопом. Серый Питер расцвел, дороги подсохли, от вечно грязного снега не осталось и следа. И вроде бы желание жить появилось. И запах цветов и молодой травы зашевелил струны души. И сразу захотелось извлечь эту музыку и разложить ее на мелодии. Но после работы мозг теперь не думал ни о чем, кроме очередной дозы. Шурик до вечера отсыпался после ночных смен, а спросонья только плавал ложкой в пустом супе и качал головой, наблюдая за Михиными кумарами. Поручик вообще ни с того, ни с сего решил остепениться, нашел себе какую-то цивильную даму и от дел группы совершенно отошел. Все медленно, но верно шло под откос. Миша только грустно усмехался, делал вид, что ничего не происходит, и сваливал из квартиры, в которой в последнее время стал появляться немного чаще. В один из таких вечеров в Тамтаме намечался очередной концерт никому не известных андерграундных групп под покровительством Гаккеля. В такие дни Миха шел туда с двойным энтузиазмом — теперь уже не потому, что надеялся наконец наткнуться на Севу и замолвить словечко за свою Контору, а потому, что во время концертов у клуба собиралось раза в два больше барыг. Самый жир топтался прямо рядом с порогом, а за поворотом в соседнем дворе собиралась всякая шваль — такие экземпляры толкали товар похуже, но зато дешевле. Миха сплюнул горький табак на асфальт, переходя дорогу на пересечении Малого проспекта и 17-й линии. У входа в клуб на углу здания уже толпилась почтенная публика — прикиды ее в большинстве своем состояли из проклепанных кожанок, цепей, металлических браслетов и ошейников. Рожи у многих были размалеваны, как у североамериканских индейцев. Миша увидел в компании пару своих знакомых, но не поспешил присоединиться. Вместо этого он свернул вправо и нырнул через темную арку на задний двор. В подворотне пахло нечистотами и чем-то кислым. Под козырьком у задней двери уныло курили какие-то нефоры, вдоль стены кучками стояли разные компании. Тут были и хиппари-растаманы, вечно воняющие ганджой, и агрессивные скины с кастетами, и байкеры в безразмерных косухах, и разукрашенные панки, и непонятно откуда взявшиеся цивилы в отутюженных брючках. Объединяло всех одно и это была далеко не любовь к альтернативной музыке. Миха сразу направился дальше — в соседний двор через узкий пролет между домами. Там в вечно сырой темноте арки литрами лилась кислота. Барыги по-царски восседали на баулах, тихо переговаривались и без остановки паковали по чемоданам кэш, который сыпался на них, как снег в середине января. Миша порылся в кармане, выудил смятую купюру и обменял ее на товар у знакомого, который всегда продавал что-то более-менее нормальное за низкую цену. Хуево было то, что брать приходилось много больше, чем раньше. И того даже на несколько часов не хватало. Стафф теперь был конкретно низкосортный — все просекли, что жестко подсевшая молодежь уже готова схавать даже самое откровенное дерьмо. К тому же, Мишина минимальная доза медленно, но верно росла, а денег вместе с этим больше не становилось. За пару месяцев он совсем исхудал — скудный обед в столовке Эрмитажа теперь был единственным приемом пищи за день. А единственный способ заглушить голод и, в общем, все остальные потребности тупого тела был заранее известен. Перед входом Миха закинул сразу всю купленную дозу, просочился мимо толп подростков по заплеванной лестнице, прошмыгнул по бесконечной веренице тамтамовских залов и завалился на диван в небольшой каморке прямо у сцены. Он облюбовал это место сравнительно недавно — тут всегда происходило что-то интересное. Можно было перетереть с кем-нибудь из выступающих групп, покрутить в руках инструменты, какие у кого были, и обязательно задвинуть какую-нибудь телегу про собственную музыку. Кислота теперь совсем не брала — была скорее способом расслабиться и впервые за день не сидеть на измене с сжимающейся челюстью. Миша тут же заприметил знакомых пацанов и быстро присел им на уши — очень долго что-то говорил, заламывая запястья, периодически зависал и начинал пялиться в одну точку, потом снова продолжал. Время в слабом приходе шло одновременно быстро и мучительно медленно. Вот уже кто-то вышел на сцену и начал рубить какую-то психоделию. Толпа в зале неразборчиво заревела. Миха на секунду прикрыл глаза, да так и завис, вслушиваясь в отрывистые риффаки дешевых гитар. Каморка с началом концерта заметно опустела. Пацаны тоже ушли, поэтому Миша теперь просто тихо сидел и курил, бездумно наблюдая за какой-то парочкой, которая украдкой зажималась в углу. Когда до него дошло, что наверное стоит выйти ради приличия, в комнату ввалились двое парней: один долговязый в странных очках с приглаженными по бокам волосами, другой — невысокого роста с высветленными прядями и торчащими в разные стороны ушами. Михин воспаленный мозг рассеянно зацепился за маленькое серебряное колечко в левом ухе. Парни немного покопошились на пороге, потом ушастый что-то сказал тихо долговязому и выпихнул того за дверь. — Кто-нибудь видел Севу? — он окинул взглядом каморку. Под мышкой у него лежала тонкая желтая папка. Зажимающаяся в углу парочка раздраженно зашипела, завошкалась и быстро просочилась на выход мимо ушастого. Миша продолжал молча наблюдать за происходящим. Кислота уже почти совсем отпустила и он теперь периодически подвисал, думая, что делать дальше. Реальность все никак не хотела восприниматься в нормальном темпе, все казалось каким-то расплывчато-заторможенным. Парень тем временем вошел внутрь, подошел к дивану и пощелкал пальцами перед Михиным лицом. — Эй, друг, ты тут вообще? Щелчки эти сработали, как ключ зажигания Мишиного моторчика. Все тело вдруг неконтролируемо затряслось мелкой дрожью и он почувствовал, как начинают сокращаться мышцы лица. Ебаная кислота, и как его угораздило так подсесть. Парень над ним вопросительно поднял бровь, наблюдая за его странным поведением. Видно, раньше он не особо с таким сталкивался. Свеженький весь такой, цивильный. Щеки горят здоровым румянцем, кожа чуть загорелая, из-под воротника расстегнутой на две пуговицы рубашки выглядывают еле заметно острые ключицы. Миха судорожно пробежался дрожащими зрачками по фигуре парня, глянул снова на сережку в ухе, молча встал и почти выбежал из каморки. Тот только удивленно посмотрел ему вслед. Руки как-то странно тряслись, язык лежал во рту бесполезным ватным комком. Что-то было не так, раньше его так не крыло. Неужели тот барыга продал какую-то паль. Миша, почти не контролируя себя, пробрался сквозь дергающуюся перед сценой толпу в сторону туалетов. Там, как обычно, картина была хоть куда. Вдоль стен повсюду откисали безжизненные тела. Кто-то блевал в углу, на подоконнике курила траву компания хиппи, в крайней кабинке какие-то панки то ли дрочили, то ли трахались. Воняло мочой и какими-то химикатами. Миха просочился к свободному унитазу, закрыл за собой дверь и присел на толчок, перед этим захлопнув грязную крышку. Его вдруг резко бросило в жар — казалось, все внутри нагрелось до предельной температуры. На коже выступила испарина, захотелось блевать. Миша кое-как сполз с унитаза на зассанный пол, приоткрыл крышку и его тут же вывернуло одной желчью в воняющий дерьмом толчок. Дверь за ним неожиданно хлопнула. На трясущиеся плечи опустились чьи-то маленькие руки с острыми ноготками, выкрашенными в ядреный цвет. Миха обернулся и увидел перед собой тощую фигуру неизвестной девицы. Кудрявые волосы спадали паклями на тонкие плечи, черные капроновые колготки были порваны в нескольких местах. От нее тошнотворно несло сладкими духами — Мише вдруг подумалось, что так, возможно, пахнут начинающие гнить трупы. — Ох, как тебя выламывает, дружок, — девица неожиданно начала ворковать над ним, как курица-наседка. Вцепилась длинными пальцами в плечи, что-то причитала, зачем-то рылась в Мишиных волосах, пока он безрезультатно корчился над унитазом. Потом подхватила его под мышки, вытащила из кабинки в опустевший разом туалет, усадила на подоконник, прислонила лбом к прохладному оконному стеклу. На секунду он даже почувствовал облегчение, но вскоре мышцы опять забило мелкой дрожью. Реальность уже буквально плыла перед глазами, звуки музыки из зала будто были окутаны липкой пленкой. — Сейчас-сейчас, тебе станет хорошо, не бойся, — девчонка рассеянно закопошилась в сумочке, потом просто вывернула на подоконник все ее содержимое: пара прокладок, помада, какие-то фантики, монеты, — О, вот! Не переживай, я угощаю. Сквозь полуприкрытые веки Миша увидел в ее руке небольшой шприц с белесой жидкостью. Внутренности свело, он замычал и закачал было головой в разные стороны, но бесполезное тело предательски не слушалось. Девка тем временем уже затянула жгут на правой руке, нащупала вену в сгибе локтя и кольнула — профессионально так, почти не прицеливаясь. Миха тихо зашипел, безвольно наблюдая, как поршень опускается все ниже, вгоняя вещество в кровь. — Ну все, отдыхай, — девчонка хитро блеснула карими глазами, собрала все свои пожитки и легкой походкой скрылась за ободранной дверью. В туалете стало тихо. Казалось, даже шум в зале снизился до минимума. Миша облокотился спиной на стену позади себя и вдруг почувствовал, что тело перестало трястись. Где-то под солнечным сплетением зашевелился маленький теплый клубок, мозг резко стал пустым. Он молча перекатил голову на правое плечо и посмотрел в окно. Сквозь мутное стекло виднелись лиловые кусты сирени. Миха вдруг почувствовал их нежный сладковатый запах, тянущийся тонкой струйкой через закрытую марлей форточку. Мир вокруг замедлился. Было только мутное стекло, лиловость сирени и светлое небо с еле заметными проблесками звезд. В Питере в конце мая начинались белые ночи. Комочек в животе покатился по всему телу приливной волной, зализал все раны, пробрался теплом до самых кончиков пальцев. Это ощущалось как послеоргазменная нега — нет, лучше. Вероятно, это ощущалось как когда долго мучаешься в предсмертной агонии, а потом приходит пустота и приносит с собой высшее облегчение. Михе вдруг стало невероятно радостно и приятно. Жизнь показалась такой полной и насыщенной. Да у него же все есть, почему он так страдает? Захотелось выбежать на улицу, вдохнуть свежий весенний воздух, пробежаться до Невы, потрогать воду руками. Захотелось рвануть в зал на сцену, выхватить у кого-нибудь из рук гитару и долбануть по струнам, раствориться в музыкальной эйфории навсегда. Колбаситься под рев толпы, обливаться пивом, сплетаться руками с людьми из первых рядов. Миша уже даже почти привстал на подоконнике, чтобы прямо сейчас осуществить свои желания, но неожиданно для себя обнаружил, что тело совсем не готово на такие подвиги. Его буквально пригвоздило к окну, вставать совсем не хотелось. Все мышцы были приятно расслаблены, как будто лег в чистую теплую кровать после бани. Глаза уже было практически невозможно держать открытыми, резко захотелось спать. На душе было так легко и спокойно, что Миша не стал сопротивляться — только сложил руки на груди и погрузился в приятный полусон в темном, провонявшем сыростью тамтамовском туалете. Сладкую дрему нарушили крайне странные ощущения. Как-будто из-под воды Миха услышал далекие мужские голоса. Цепкие руки стащили его с подоконника и уже в следующую секунду его безвольное тело оказалось на холодном заплеванном полу. Накопившаяся во рту слюна тонкой ниточкой потекла по щеке. В приоткрытые губы ткнулось что-то теплое и соленое и в следующую секунду Миша уже задыхался, вытаращив глаза. Какой-то обрюзгший мужик со всей дури толкался ему в глотку своим толстым коротким членом. Второй гаденько посмеивался где-то в ногах, крепко сжимал Михины щиколотки и тихо матерился. Миша зажмурился, ощущая на языке кислый привкус чужих выделений, и попытался сомкнуть челюсти, но мужик только с силой сжал двумя пальцами щеки. Рот открылся шире и он начал вдалбливаться еще сильнее — до такой степени, что по Михиному подбородку вниз на шею пеной потекла слюна. Казалось, еще немного и он задохнется, но в следующую секунду в горло брызнуло что-то горькое и Миша закашлялся, рефлекторно сглатывая. — Ебаный торчок, слюней хоть жопой жуй, — мужик обтер уже наполовину обмякший член прямо об Михино лицо и двинулся ко второму, который уже спускал свои штаны. Миша слабо задергался в попытке отодвинуться как можно дальше, но тело только бесполезно барахталось по полу. Кожу царапали откуда-то взявшиеся кусочки стекла, в уголках глаз скопились слезы, нос забился соплями. Второй мужик уже было прицелился хуем в Михин рот, когда дверь вдруг открылась и внутрь влетели какие-то люди. В туалете началась потасовка, кто-то засадил обрюзгшему ногой прямо в лицо. Послышался звук разбитого стекла, из окна потянуло ночной прохладой. Миша перевернулся с живота на спину, медленно отполз в сторону толчков и свернулся в комочек, прикрывая голову руками. Спустя несколько минут все затихло. Кто-то подошел и Миха рефлекторно сжался сильнее, слабо понимая, что происходит. Тело все еще было ватным, конечности казались до безобразия легкими, мутные воспоминания о произошедших недавно событиях уже затягивались в голове прозрачной дымкой. Человек присел перед ним на корточках, аккуратно приподнял голову за подбородок, заглянул в глаза, зачем-то кивнул самому себе. Потом было все как в тумане: вот чьи-то руки крепко придерживают его за талию во дворе Тамтама, вот он едет куда-то, распластавшись на заднем сиденье машины, вот лежит в одних трусах под теплым одеялом в незнакомой комнате и наконец засыпает тревожным сном. Наркотик в крови по крупицам собирает остатки блаженства.