We’d better think about the things we say.
We’d better think about the games we play.
The world went round, around and round...
The Cranberries—Time Is Ticking Out
Красные глаза бегают по строчкам очередных документов устало и чисто машинально, ибо мозг уже не переваривает никакую информацию, даже сообщения в группе штатов в Фэйсбуке, не то что отчётности от налоговых компаний, строительных компаний, финансовых компаний и прочих охуеть каких важных компаний, которые почему-то без него, Нэйтана, не разберутся. Нью-Йорк держит в одной руке злосчастную папку, а пальцы другой постоянно до побеления костяшек сжимает в кулак и разжимает, внутренне прикидывая, сколько ещё его хватит изображать видимость деятельности и не послать всё к чертям собачьим. Все эти холодные деловые цифры для холодного делового Вашингтона, а не для Бронкса. А сейчас, десятого сентября две тысячи девятого года—особенно. Но Джеймс, этот отбитый трудоголик, как чувствовал, что нужно чем-то Нэйтана занять, по крайней мере, до того, как тот окунëтся с головой в свой ежегодный траур. Вся Америка думает, что завтра до него сквозь пелену боли и горя не дозваться, и думает правильно. Как можно расслышать голоса коллег и раздражающей своим вечно каменным лицом, но всё же приятной для общения в повседневной жизни столицы за пробирающим до костей шёпотом одной мисс в чёрном одеянии и с косой за плечом? Как можно наслаждаться ещё по-летнему тёплым сентябрьским воздухом, когда осознание того, что произошло в тот день, окатывает мертвецким холодом? Как можно видеть вежливо улыбающиеся, или уставшие, или хмурые, или высокомерные, но, как ни крути, привычные лица коллег, если перед глазами то и дело прокручиваются, как в киноплёнке, списки с именами и лицами погибших, раненых, измученных, покалеченных, возможно, навсегда сломанных и точно, блять, невинных? Верно, невозможно. Потому Нэйтан ещё спустя час тупого сидения за столом со злостью захлопывает несчастную папку, выключает ноутбук, надевает тёмные очки и с чувством не выполненного долга (ему никогда не было так похуй) покидает офис. Ничего с собой не берёт, а зачем? Всё равно в ближайшие сутки будет не до этого, на работу придёт дай бог двенадцатого и дай бог вовремя, а кабинет закрыт на ключ, который спокойно лежит в кармане джинс. Да, джинс, Нэйтан плевал с высокой башни на дресс-код и получал за это очень редко и чисто символично—строгий это-не-прилично-Нэйт-взгляд от Вашингтона на общих собраниях. Как только за Бронксом закрываются стеклянные двери высотного здания, он тут же осознаёт две вещи: как же сильно его душила обстановка внутри, е̶щ̶е̶ с̶и̶л̶ь̶н̶е̶е̶ д̶у̶ш̶и̶л̶ л̶ю̶д̶е̶й̶ п̶л̶о̶т̶н̶ы̶й̶ д̶ы̶м̶ о̶т̶ г̶о̶р̶я̶щ̶и̶х̶ б̶а̶ш̶е̶н̶, и как же сильно он х̶о̶ч̶е̶т̶, ч̶т̶о̶б̶ы̶ э̶т̶о̶г̶о̶ н̶и̶к̶о̶г̶д̶а̶ н̶е̶ б̶ы̶л̶о̶ хочет домой. Нью-Йорк направляется к своему Chevrolet яркого, «ядерного», как не без язвительности говорят коллеги, жёлтого цвета. У Нэйтана есть мысленный список—а хотелось бы напечатанный большими красными буквами на всю страницу в «The New York Times», и Бронкс уже работает над этим—самых прекрасных изобретений человечества: тёмные очки, кроссовки, Netflix, доставка на дом и так далее и так далее, позиции увеличиваются в числе чуть ли не с каждым годом. И одна из них—спорткары, коих у Нэйтана было неприлично много. Хотя, определение «неприлично» в жизни Нью-Йорка существовало перманентно, так что достаточно просто—«очень». Садясь в роскошный салон, ослабшей рукой закрывая дверь, Бронкс с глубоким вздохом откидывается на спинку кожаного кресла, и, растирая пальцами виски, собирается с последними силами, чтобы доехать до дома, который, слава всем богам, недалеко. Дальше знакомый за восемь лет алгоритм. Приехать домой, развязным жестом скинув с себя джинсовку на кровать и на эту же кровать упасть спиной, раскинув конечности и закрывая глаза, снимая очки. Полежать так с час, дав отдохнуть кружащейся от усталости и невроза голове. Посмотреть в конце концов на время. 21:57. Позднее, чем казалось. Метаться между нарастающей тревогой и убеждением себя, что ещё есть целых десять часов сорок шесть минут. Времени просто, мать его, навалом. Курить. Очень много. Чем ближе приходит время трагедии, тем больше в легких из-за накатывающих волн воспоминаний не хватает воздуха, так что его нужно заменить никотином. Пусть он в часы самой сильной паники и фантомной боли, которая по ощущениям нихера не фантомная, будет единственной тонкой нитью, связывающей с реальностью. Реальностью, в которой нет человеческого страха, насилия и смерти, а есть простая человеческая пачка сигарет, которая по тому же человеческому убеждению может вселить надежду, что всё не так плохо. Включить фильм, выключить спустя час, потом попробовать посмотреть другой и выключить ещё раньше. В итоге остановиться на самом лучшем способе восстановления душевного равновесия: «Дьявол носит Прада». Засмотренный просто до дыр шедевр мирового кинематографа, по скромному мнению Нэйтана. Кроме концовки, разве что. На время просмотра немного успокоиться, если так можно назвать то, что мысли перестали путаться и в них начал выстраиваться чёткий план, какой алкоголь в ближайшие несколько часов в себя вливать, чтобы хоть как-то задушить адскую смесь чувств адской смесью виски, вина, тоника и джина. Охуенный план, Бронкс, надёжный, блять, как швейцарские часы. И этот план и по совместительству последний пункт алгоритма выполняется после конца фильма и ещё получаса плевания в потолок. С тяжёлым вздохом оторвав себя от кровати, Нэйтан идёт на кухню, где стоит мини-бар, представляющий из себя стойку из чёрного мрамора с полками за ней, полными бутылок, бокалов, снифтеров и прочих атрибутов жизни того, кто вот уже восьмой год активно занимается самовнушением, что всё в порядке и он вообще не спивается из-за каких-то там самых крупных терактов в мировой истории. Нью-Йорк в силу своего по общему признанию отвратительного характера вкупе с опытом—пусть и недолгого—бытия столицей относился к людям если не как к расходному материалу, то, во всяком случае, как к чему-то не столь важному, если рассматривать каждого человека. И где он сейчас? За стойкой своего мини-бара, в пропахшей сигаретным дымом квартире. Заливающий горе по каждому гребаному человеку. Из одной капли рождается море, а из тысяч «не столь важных» потерянных людских жизней—тесно связанные между собой физическая и моральная боль. Хочется рассмеяться, но голосовые связки уже отказываются нормально работать от подступающей истерики. От неё же и пальцы рук слегка подрагивают, когда Бронкс открывает первую попавшуюся на глаза бутылку виски, наливая янтарного цвета жидкость и бросая кубики льда в стакан. Внезапно в голове возникает образ Москвы, неизменно приходящем на каждый саммит со своей фляжкой, в которой налита водка. Вообще, точных подтверждений прогрессирующего алкоголизма Российской столицы нет, тем более, что она отпивает из фляжки с совершенно невозмутимым выражением лица, ни капли не пьянея, но Джеймс и Нэйтан, каждую встречу наблюдающие эту картину, уверены, что там налито что-то ядрëное, просто потому что это Российская столица. Так что, если сравнивать, Вашингтон вообще Нью-Йорка благодарить должен, что тот хотя бы на работе не пьёт. Нэйтан невольно усмехается этим мыслям, подливая себе ещё виски. Следом за Москвой также неожиданно в памяти всплывает «Машина времени» Герберта Уэльса и следующий вывод, что это полная херня. Можно безо всякого хитро сконструированного аппарата перенестись в прошлое: просто с каждой уходящей минутой и с каждым глотком виски. Алкоголь—хоть какой-то антипод осточертевших ежегодных чувств вины, утраты и боли, таких же режущих, как и восемь лет назад, неиссякаемых, кто бы что не говорил. А говорят много, очень, сука, много, не замечая (или, может, делая вид, что не замечают), как Нэйтана выворачивает от этих разговоров. От бессмысленных попыток отвлечь вроде сегодняшней горы работы от Джеймса. От бессмысленных соболезнований. От бессмысленных заверений, что всё пройдёт. В ответ на последнее так и хочется, бросив остатки самообладания, ударить со всей дури кулаком по столу и заорать: когда? Что ж, как видите, на восьмилетнюю годовщину, дорогие психологи-дилетанты, не прошло, может, на девятилетнюю? Десятилетнюю, пятнадцатилетнюю, когда? «Время лечит». Серьёзно? Конечно, в память о трагедии сделали всё красиво: убрали остатки разрушенных башен-близнецов, а из их фундаментов сделали «Мемориал 9/11»—рука не поднялась строить на их месте новые небоскребы. Два огромных фонтана, на краях которых написаны все имена погибших. Только вот Нэйтану нужно больше, чем символичная постройка. Ему нужно что-то... Нужен кто-то, кто наконец поставит его на ноги. Слепит заново его всегда идущую напролом, своенравную, гордую личность, именно личность, а не маску, которую восемь лет приходится на себя надевать, иногда ещё склеивая на ней трещины. Избавит от кошмаров, после которых хочется на правах бессмертного послать нахуй такую человеческую потребность как сон. Оградит от сочувствующих слов и лиц, которые помогают с тем же успехом, как подорожник сломанной кости. Приведет хотя бы один весомый аргумент, что время действительно лечит. Но увы и ах, пока что этого «кого-то» рядом с Нэйтаном нет. Есть Вашингтон, который с достойным восхищения упорством каждый год в эту проклятую дату пишет ему километровые тексты в личные сообщения, которые, как тот, видимо, считает, должны Нью-Йорка утешить. В любой другой—менее трагичной—ситуации Нэйтан бы подумал, что это крайне очаровательно, учитывая всем известные проблемы Вашингтона с умением общаться о чём-то кроме работы. Но каждый год с десятого по двенадцатое сентября—плевать. Нью-Йорк никогда эти полотна не читает. Не хочет. Потому что не то. И дело не в том, что тот не понял бы его боли, совсем нет. Бронкс ведь знал его всю жизнь, знал как маленького мальчика, на которого у всех были большие ожидания, которые в итоге оправдались. Нэйтан из тех, кто скорее удавится, чем скажет о своих чувствах, но он гордится своим—уже бывшим—учеником. Гордился, на протяжении всей их общей истории. Гордился и... давал опору. Когда в Гражданскую войну огромные полки добровольцев со всего Севера обороняли столицу от Южной армии, когда от города во время англо-американской войны чуть было не осталась горстка пепла, а все главные строения были разрушены и разграблены, Джеймс держался, если падал—поднимался и шёл бороться дальше. Так же как Нэйтан в годы борьбы за независимость, когда приходилось буквально вырывать зубами свободу из рук англичан, как в ту же Гражданскую войну, когда город являлся основным источником войск Севера. Нэйтан дал тот стержень, благодаря которому Вашингтон вот уже двести лет занимает свой заслуженный статус столицы. Для всех уже давно Джеймс Анакост, а для Нью-Йорка—всё ещё Джимми. Джимми, просто теперь на пол головы его выше, ночующий в Белом доме за ещё большими горами бумаг, чем он, более серьёзно относящийся ко всему, даже к чертовому дресс-коду. Джимми, которому совсем не нужно собственными глазами видеть, как его вечный пример стойкости и гордости уже который год не в состоянии прийти в себя. Дальше время идёт как будто семимильными шагами, и у Нью-Йорка на оставшиеся часы две опции: пить и проваливаться в лихорадочный, тревожный сон от повышенного градуса в крови, полусидя, облокачиваясь спиной о стену. Он выбирает эти опции по очереди, просыпается с чугунной головой, вслепую нащупывая рукой заранее припасëнную в том же баре бутылку минералки, жадно отпивая и затем, продрав глаза, наливая джин—или тоник?Нэйтан уже перестаёт различать, обжигающие ощущения в горле сливаются воедино,—выпивая и вскоре опять вырубаясь. Около восьми утра обе опции отключаются, накрывает бессонница, а от алкоголя начинает тошнить. Бронкс пытается встать, чтобы отложить от себя гору бутылок в сторону, но в глазах тут же темнеет, а колени подкашиваются, так что ничего не остаётся, как, съехав спиной по стене кухни, пнуть склянки ногой. Он уже не смотрит судорожно на время каждые полчаса, как делал это ночью, бессмысленно же. Ждать осталось всего сорок пять минут. Нэйтан мог бы и упустить этот заветный миг, но тело всё помнит и точно, точно его не упустит. Нью-Йорк с содроганием вспоминает первые месяцы после теракта, когда он представлял из себя одно сплошное месиво синяков, кровоподтёков и гематом. Красно-сине-фиолетовая размазня, как будто современный «шедевр» абстракционизма, купленный им за бешеные деньги и повешенный в гостиной. Смотреть жалко. Да и сейчас, в общем-то, тоже. Кому скажешь, что можно так страдать от ебучей психосоматики—не поверят. Когда время ожидания наконец иссякает, всё идёт выверенно, без малейшего промаха в минутах: событие в прошлом сразу откликается болью в настоящем. Восемь часов сорок три минуты. Пассажирский самолёт, захваченный террористами, с полными баками керосина на полной скорости врезался в Северную башню всемирного торгового центра. Разгорелся огромный пожар. Люди на улице истошно кричали, но думали, что это какой-то несчастный случай, что самолёт просто потерял управление. Нэйтан вздрагивает всем телом от резкой боли в груди. Спазмы настолько сильные, что толком не вдохнуть. На глаза наворачиваются слезы, в ушах звенит. Девять часов три минуты. Ещё один такой самолёт влетел в Южную башню, и та загорелась так же, как и Северная. Теперь стало ясно, что это никакой не несчастный случай. Боль пронзает ещё сильнее, теперь распространяясь от груди к плечам и ребрам. Нэйтан сдавленно всхлипывает, закусывая губу до крови от рвущегося наружу стона. Сотни пожарных пытались потушить огонь, люди бежали к лифтам, но те оказывались либо уже нерабочими, либо отрезанными столбами едкого дыма. Не находя другого выхода, люди бросались прямо из окон. Нет участка кожи, которая не болит. По щекам текут слезы. Нэйтан пытается дышать слабо и рывками, но от любого малейшего движения по всему телу будто проходит электрический ток. Из-за быстрого распространения огня жар был настолько сильным, что стальной каркас здания начал плавиться, и в девять часов пятьдесят девять минут обрушилась Северная башня, погребая под своими обломками и тех, кто был в ней, и тех, кто внизу. Нэйтан издаёт тихий вскрик, зажимая рот рукой. Футболка вся мокрая от слез. Голова раскалывается, но где-то на краю истерзанного болью сознания мелькает мысль, что это почти конец. Давай, ты сможешь, осталось потерпеть ещё чуть-чуть. Десять часов двадцать восемь минут. Следом за Северной рухнула Южная башня. Стоны и рыдания уже невозможно сдерживать. В горле дерёт, очень жарко, как будто пробежал несколько километров под палящим солнцем. Ощущения, будто разорвали на части, потом ещё, на более мелкие, и всё размазали по стенке. Агония, достигая своего пика, высасывает все чувства. Только горячка от алкоголя с горечью во рту от сигарет не сдают позиции. В глазах рябит, в носу ощущается фантомный запах едкого дыма. В ушах стоят крики людей, из-за чего не слышно ни звуков уже давно проснувшегося города, ни настойчивых звонков телефона. Впрочем, даже если бы Нью-Йорк не был в такой дезориентации, он бы не взял трубку. Кто бы это ни был (скорее всего, Джеймс), пусть идёт нахуй со своими соболезнованиями, Нэйтану они не нужны. Вообще ничего уже не нужно. Просто... Оставьте. Оставьте здесь истекать болью на полу. Оставьте здесь метаться между прошлым и настоящим. Оставьте здесь ничего не соображать от количества выкуренного, выпитого и вынесенного. Оставьте здесь стонать и плакать. *** Двенадцатое сентября, 15:46. Столица Америки смотрит в их переписке с Нью-Йорком на за восемь лет не удивительное, но всë такое же грустное: «Был в сети два дня назад». Джеймс с тяжёлым вздохом прячет лицо в ладонях, мысленно твердя себе, что Нэйтан пока не оправился, но не стоит переживать, это только пока. Всё пройдёт. Если не на восьмилетнюю годовщину, то на девятилетнюю, десятилетнюю, пятнадцатилетнюю...когда-нибудь. Точно.