Возможно

Тихая тропинка убегала в гору. Анна стояла, сжимая в руках саквояж и думала. Возвращаться было поздно. Или еще нет? Она жила в безвременье почти три года. Она искала его везде – в Петербурге, Затонске, на том и этом свете. Она умерла, заснула и вновь проснулась. Она отдала свой дар, выжгла до капли, чтобы через все заслоны увидеть – он жив. Это давало силы – жить, и ждать. Этим летом в Затонск приехал коллега отца. Давно не мальчишка, лет тридцать семь – как и Якову тогда, в их первую встречу. Совсем не похож – спокоен, нетороплив и добр. Неуловимо похож – умен и бескомпромиссен в чем-то главном. Впервые она заметила кого-то другого. Сложно было бы не заметить – он не сводил с неё глаз с самой первой встречи. Она не девчонка, она - женщина с прошлым. Смешно и вульгарно. «Я была помолвлена». Он знал, и в глазах читалось безмолвное – я пойму и приму. Для него ничто, кроме неё, не имело значения – с ним можно было не смотреть в прошлое. Гулять по берегу реки, беседовать обо всем – тихое обыденное счастье. Без надлома и боли, без падений и взлетов. Сквозь исчезнувший дар иногда пробивались отблески – она не видела духов, но тени грядущего касались легким крылом. Яков жив – где-то в неведомом, и там опять темная тень. Он не вернется. Сейчас она видела, ощущала – она может быть счастлива. Здесь – легкий свет, девочка, нет, уже юная девушка, так похожая на неё, на Анну, и мальчишка-подросток, такой родной и желанный. С другими глазами и без темных кудряшек на голове. Анна взбежала по лестнице, закрылась в спальне и завыла в голос. Где-то на лужайке продолжался пикник, Мария Тимофеевна сияла, совершенно очарованная гостем, Виктор Иванович взирал с затаенной надеждой. Анна увидела их как наяву и вдруг застыла. Дядя. Петр Иванович смотрел с грустной безнадежной улыбкой. Вечером их гость сделает ей предложение. Как будут все счастливы! И будет улыбаться дядя, но где-то там в глубине, он, так же, как и она, будет выть в голос, прощаясь с чем-то исчезнувшим и несбывшимся. Почему? Вернувшийся почти год назад, в период её очередного беспросветного отчаяния, он с такой уверенностью сказал: «Он жив. Разве ты не чувствуешь?» После добавил, что его источники в Петербурге крайне пессимистичны. Если Штольман вернется – его убьют. Но это уже было не важно, тогда она услышала лишь одно – он жив. А теперь? Анна совершенно спокойно умылась, переплела волосы и спустилась вниз. Улыбнулась гостям, подхватила под руку дядюшку, потянула за собой. Они шли по берегу реки, шумел ветер в ветвях, смеялся чему-то Петр Иванович, что-то рассказывал ей. Она улыбнулась иезуитски вежливо: - Как там гости, всем довольны? Он ответил еще веселее: - Аннет, как они могут быть недовольны? Или ты об одном важном госте? И вновь кто-то маленький далеко-далеко в глубине его глаз завыл от почти нескрываемой тоски. Анна повернулась, крепко взяла за лацканы пиджака: - Где он? И с явным торжеством наблюдала за его ошалелым лицом, его растерянностью, его попытками что-то бормотать и оправдываться. - Ты был в Европе. Где – во Франции, в Германии? И под её взглядом Петр Иванович вдруг успокоился: - В Германии. Был схвачен, бежал. В конце прошлого года ему удалось связаться с Варфоломеевым, передать ему собранные материалы. Процесс кажется, пошел успешно. Дядя замолчал. Анна не отходила ни на шаг. - Дальше. Петр Иванович смотрел в сторону: - Варфоломеев убит. Штольман объявлен в розыск. Он не вернется. Хотелось схватить дядюшку за пиджак и трясти, трясти, и кричать: - Почему??? Да, впрочем, и так всё ясно. Тот заговорил сам: - Он живет по чужим документам. Все средства остались здесь, их не вытянуть. Если его найдут – уничтожат. - Где он? Петр Иванович прислонился к дереву и закрыл глаза: - Виктор меня убьет.        Тихая тропинка отделялась от широкой дороги и убегала в гору. Анна стояла, сжимая в руках саквояж и думала. Тихая спокойная деревушка, маленькие, словно игрушечные, домики. Цветущий альпийский луг. Цветы, цветы. Прозрачная радуга над горами. Пастораль. Сейчас прибегут маленькие беленькие овечки и устроят вокруг неё хоровод. Она ждала больше двух лет. Она умирала одна. Он не написал. Он сделал свой выбор. Он сделал его давно – когда полтора года ходил мимо, мимо, и молчал. Она не нужная никому идиотка. Он пил здесь парное молоко, улыбался пастушкам, и ждал оказию – куда там, в Новый свет? Она повернулась и пошла назад.        Штольман закрыл глаза. Скоро придет молочник, принесет молоко, сыр, продукты. Надо одеться и выйти. Будет цокать языком, рассказывать про деда Якоба. Якоб Штольц - правнук Якоба Штольца, последний из рода. Вернулся в родовое гнездо. Правнук двоюродный, но кому это интересно? Староста охотно согласился оформить потерянные документы, оснований в семейном архиве достаточно. Штольман поднялся, закусил губу, сделал шаг и медленно сполз по стене.        - Якоб Штольц? – Анна с трудом продиралась сквозь незнакомый немецкий, улавливая скорее жесты, чем слова. Здесь, в горах, её английский оказался совсем ненужным. Тропинка, затем направо, затем дом… Последние сажени она уже бежала. Она потеряла столько времени, пока возвращалась с перекрестка. Время утекало как вода сквозь пальцы, и тугой ком в желудке скручивался всё туже. Настежь раскрытая дверь, неподвижное тело в прихожей, холодные сине-белые губы. Нет, не показалось – чуть шевельнулась грудь, отзвук дыхания еле слышен. Жив… Или нет… Повязка на груди, но крови не видно. Она же не знает ничего! Она могла не сидеть эти годы, и не рыдать – а научиться хоть чему-то. Здесь же ни одного врача на многие мили вокруг! Дом на отшибе, да и она не знает немецкого. Он умрет. Он сейчас умрет, и она вместе с ним. "Яша! - звала она, - Яшенька..." Слезы текли и текли, и капали ему на лицо, и на грудь. Яков открыл глаза. Вновь чуть шевельнулись губы: - Анна Викторовна? Я умер? Как хорошо… Анна очнулась: губы порозовели явно, и он дышал. Она склонилась низко-низко, ловя дыхание – неровное, но слышимое ясно. Солнце пробивалось сквозь настежь распахнутую дверь. Где-то далеко-далеко, кажется, в Новом свете, бежала по набережной девочка, похожая на неё, Анну. И смеялся зеленоглазый мальчуган с темным хохолком на голове.