Последний год малютки Энн

      Той январской ночью Энн разбудили тоскливые вздохи. Кто-то шуршал одеялом, ворочался и жалобно стенал, разве что носом не хлюпал.       — Чего тебе? — Энн приоткрыла глаз. Мэтью подавился трагическим стоном и натянул одеяло по самые уши. — Мэтью, не тяни кота за хвост. Невыспавшаяся я — злая я.       — Энн, — Мэтью поерзал на кровати. — Энн, он не мешает тебе спать? — Мэтью спрашивал тихо, так, будто боялся ответа. Энн тяжело вздохнула: опять виноватым себя чувствует. Ну сколько можно! И почему снова посреди ночи?       — Не мешает. Мне иногда кажется, что его вообще там нет.       — Как это нет?! — тут же обиженно вскрикнул Мэтью. — Есть! Сидит под кроватью и плетет свои козни.       — Он не козни плетет, а наши души, — хихикнула Энн. Все-таки Мэтью иногда был очень глупым. — Его же так и зовут: душепряд!       Душепряд был существом загадочным. Вот уже пятьдесят лет стоял в Лансфорде храм, а душепряд так и не сгинул куда подальше от святого места. Его никто никогда не видел, но все про него знали: а как не знать, если он жил бок о бок с людьми тысячелетие? У каждой семьи душепряд был свой. Он поселялся под кроватью самого младшего, зловеще шуршал и занимался тем, чем и должен заниматься любой порядочный душепряд: прял души.       Каждый день приносит человеку счастливые воспоминания. Иногда важные и горячие: Линда вот на прошлой неделе вышла замуж. Иногда мелкие и теплые: Энн этой осенью — кажется, в октябре — спасла червяка от печальной судьбы быть раздавленным телегой и весь день ходила счастливая и гордая собой. Воспоминания эти будто золотые спутанные нити, яркие и солнечные. Но, конечно, каждый день обязательно приключится и какая-нибудь гадость. Жених отдавил Линде ногу, пока они отплясывали, а Энн поругалась с мамой, потому что запачкала платье, пока выкапывала червяка из колеи. Эти нити — черные, мрачные. Душепряд дожидался, пока наступит ночь и все уснут, раскладывал на полу золотые и черные ворохи воспоминаний всех членов семьи. Кропотливо, узелок за узелком, он распутывал светлые воспоминания и спрядал их заново. Вплетал в золотую пряжу тончайшие темные нити, добавлял в сны следы страхов, кошмаров и сожалений. Отравлял их. Так, проснувшись наутро после свадьбы, Линда наверняка, вспоминая веселый светлый легкий танец, в котором хотелось не кружиться, а лететь, чуть кривилась, вспоминая тут же и то, как неприятно зудела изящная ножка, отдавленная лапищей новоиспеченного супруга.       Пожалуй, единственными воспоминаниями, которые душепряд не мог расплести, были воспоминания из самого раннего детства. Мир тогда всем казался прекрасным и удивительным, а все плохое вылетало из маленьких головок так же быстро, как и влетало в них. Только вот беда: вспомнить, что именно в детстве было таким уж хорошим, Энн не могла. Тянулась осторожно к этим воспоминаниям и находила только солнечный теплый комок. Нити эти спутались так крепко, что расплести их и вспомнить что-то одно было невозможно. От этого становилось горько и грустно, так что даже то, что душепряд омрачить не мог, было испорчено.       Мэтью было три, когда мама рассказала ему про душепряда, и он, мальчик очень сообразительный, быстро смекнул, что младшим в их семье не повезло быть именно ему. А значит, душепряд плетет свои козни не где-нибудь, а у него под кроваткой. В слезах и соплях он дергал Энн за рукав, тыкал пальцем в свою кровать и просил поменяться, потому что взрослую Энн чудовище не съест, а вот Мэтью может. Энн трусихой не была и согласилась. В первую ночь она несколько раз с опаской заглянула под кровать, и однажды ей даже показалось, что в темноте сверкнула золотая нить. Впрочем, есть ее душепряд не собирался. А Энн выросла и уже и думать бы забыла про душепряда, если бы Мэтью — как не стыдно в семь лет верить в такие сказки! — иногда не смотрел виновато и не спрашивал, точно ли все хорошо.       — Ну, ты как знаешь, — проворчал Мэтью. — Если он тебя съест, пеняй на себя.       — Слышал? Не ешь меня, пожалуйста! — Энн постучала по деревянному бортику кровати. — Не съест. А теперь быстро спать!       Уснул Мэтью или нет, Энн уже не узнала. Сама она провалилась в сон быстро: нужно было как следует выспаться, ведь утром они с Робином и Джейн собирались на рыбалку.       Когда Энн, наспех позавтракав и сбегав в богадельню с настойками, прибежала к воротам, Робин Джонсон, вихрастый рыжий парень, уже ждал ее там.       — Хэй, малютка Энни, а ты почти вовремя!       — Это ты слишком рано, — проворчала Энн, заправляя обратно выбившиеся из-под шапки волосы. — А я в самый раз.       — Договорились, — ухмыльнулся Робин. — А вот старушка Джейн точно опаздывает.       — Точно, — согласилась Энн.       Робин был старше Энн на три года, учился, как и Эндрю, в соседнем городе, но никогда не зазнавался. К семье спускался не только на Рождество, не избегал старых друзей и не терял надежды отправиться в большое приключение. Главной мечтой Робина было уйти в великое плавание на большом-большом корабле, который Робин назвал бы «Одиссеем». Робин души не чаял в древнегреческих мифах. Сама Энн почти все, что про них знала, услышала от Робина: с мифами знакомили в старших классах.       — Но пока «Одиссея» у меня нет, будем выходить в плавание на отцовской лодке, — смеялся Робин. На лодке Джонсона-старшего они и правда как-то раз вышли. Озеро прорезалось тупым носом как масло ножом, вода лениво блестела под солнцем. А отец Робина потом надрал сыну уши за то, что взял лодку без разрешения.       — Я пришла! — громко возвестила Джейн, надвигая шапку на самый лоб. — Робин, это точно хорошая идея?       — Солнце, ты во мне сомневаешься?       — Да, сомневаюсь, и уже вчера тебе все высказала, — Джейн шмыгнула носом и подтянула повыше шарф.       Джейн, сероглазая красавица с пушистыми светлыми волосами, училась с Робином в одном классе. Там, наверное, и познакомились. Джейн ни в коем случае нельзя было назвать сорвиголовой, но она соглашалась на любые предложенные Робином приключения, даже если и пыталась сначала его отговорить. Может, поэтому они и ладили. С Энн Джейн познакомил Робин. Джейн тогда смерила Энн долгим взглядом и сказала:       — Вдвоем мы Робина из реки вытащим, если что.       Энн очень надеялась, что сегодня Робина ниоткуда вытаскивать не придется. По дороге к озеру Энн мысленно перебирала все, что взяла сегодня с собой. Теплую одежду — много теплой одежды! — свечи, спички, грелки и шесть кусков маминого пирога. Что бы ни случилось — должно хватить.       Зимой озеро казалось меньше. Будто его загнали в широкую яму и плотно накрыли ледяной крышкой. Лучи холодного январского солнца будто проходили сквозь лед и терялись где-то в глубине. Лед не блестел и не сверкал, только тускло светился.       — Ну, я пошел, — пробормотал Робин и осторожно ступил на лед. Лед там был синий и толстый, совсем не такой, как у правого берега, белый.       — Робин, а то, что лед синий, это… ну, нормально? — осторожно спросила Энн, переминаясь с ноги на ногу.       — Это замечательно, — ответил Робин. — Видишь, справа лед белый? Значит, там на слой льда нападало мокрого снега, он тоже замерз и лег вторым слоем. А между слоев воздух набиться может, нога на верхний тонкий слой наступит и вниз провалится. О, вот тут можно!       Робин вытащил из кармана большой охотничий нож — не иначе как отцовский — и приставил ко льду.       — Сейчас будем бурить.       — Ножом? — Джейн сморщила нос.       — Ну а чем же еще? — откликнулся Робин. — Сейча-а-а-ас…       Лед буриться не хотел, обиженно скрипел и сипел, скрежетал, но все-таки лениво поддавался. Через пару часов во льду образовалась неровная круглая дырочка в два больших пальца диаметром.       — Уф, — Робин смахнул пот со лба и потер замерзший нос. — Для начала сойдет.       Удочку держали по очереди: сидеть на льду было холодно. Настолько холодно, что Энн даже с каким-то облегчением смотрела на банку с мертвыми мотылями. Да, им не суждено было стать комарами. Зато они ничего не чувствовали, когда их на остром крючке погружали в леденющую воду.       Рыба клевала плохо. Плотва зимой вообще осторожничала, стояла стайкой у какой-нибудь коряги и весьма неохотно выплывала даже на жирного мотыля.       — Ну что за упрямая! — ругался Робин, хлопая себя по коленям. — У мамы в горшке хоть согрелась бы, а она все тут сидит, мерзнет.       — Шутник, — ворчала Джейн. — Посмотрела бы на тебя, когда тебя варить будут.       Энн мысленно согласилась с Джейн. Жестоко так шутить.       — Дочери Пелия вот отца в котле сварили. Их Медея подговорила.       — Даже не начинай.       Несколько мелких плотвичек они все-таки поймали. А вот с крупной им не повезло. Робин ее даже на крючок поймал, потянул на себя, а рыбина в лунку не пролезла и сорвалась. Сверкнула рыжим плавником и скрылась в ледяной глубине.       — Это… это как вообще называется? — возмутился Робин.       — Жадничать не надо, вот как это называется, — ответила Джейн и щелкнула его по носу. Щелчок получился глухим, в рукавице звонко не выйдет.       — У тебя рукавицы мокрые, — пожаловался Робин.       — А у меня сухие есть! — воскликнула Энн и зарылась в сумку. Может, свечи им и не пригодились, но вот теплой одежде и пирогу на зимней рыбалке всегда найдется место. А рыба… Хорошо, что сорвалась. Может, ей и не суждено сегодня было вернуться домой, а она вернется. Другие рыбы пожмут ей плавники и проводят к самым вкусным моллюскам.       В Лансфорд возвратились они уже вечером, продрогшие и веселые. В тот день мамины крендели показались Энн сущим наслаждением: горячие и ароматные, они согревали даже держащие их пальцы.       — Еще один день в списке лучших в моей жизни, — удовлетворенно подумала Энн, засыпая. Под кроватью кто-то шуршал. А все-таки зря Робин про варение в горшках и котлах сегодня шутил.       За окном мело. И той ночью, и следующим утром, и утром после. Так мело до самого февраля, а потом вдруг под окнами заварилась снежная каша. Снежную кашу Энн не любила. И не только потому, что она норовила прилипнуть к ботинкам и испачкать юбку, но и потому, что при свете дня она становилась совсем уж уродливой: если чистый январский снег на солнце сверкал и искрился, то слякоть бурела, как переваренный желток.       — Гадость, — постановил Робин. — И желток этот ваш, и эта каша.       Энн и Джейн дружно с ним согласились.       — Досадно получается, — вздохнул Робин, ковыряя ботинком ямку в серо-желтой жиже. — А я хотел вас на реку сводить. Она в прошлом феврале была красивая. Самое то, чтобы весну призывать.       — Нашел из-за чего расстраиваться, — помотала головой Джейн. — В марте сходим. В марте даже река у моего дома красивая, что уж говорить о других.       — Так и решим, — кивнул Робин. — Встретимся у ворот первого марта! Готовыми к покорению всех рек, что встретятся нам на пути.       — Так точно, капитан, — рассмеялась Энн.       А слякотный февраль все тянулся и тянулся. Гулять было неинтересно, и на улицу Энн смотрела в основном из окна — дома или школы. Если же выходила, то надолго: раз целую вечность потом вытирать с ботинок серую жижу, то пусть хоть прогулка того стоит. В груди набухала злость на слишком долгую зиму, и Энн готова была уже пуститься в языческие пляски и призывать весну самостоятельно.       Только в последний день февраля Энн сообразила, что из серой жижи можно лепить утят. Совсем как живые получаются!