Бездна

      Фенрис перечитывает написанные строки сотню и тысячу раз. Буквы плывут, практически расплываются перед глазами, не собираются в стройный ряд. Фенрис перечитывал это письмо уже раз сто, это уж точно. Будто бы надеялся, что если он обратит свой взгляд вновь, буквы магическим образом поменяются. Он хотел ошибиться. Руки дрожат, а бумага, истрепавшаяся в тряпочку в пальцах, мокрая от солёных разводов. Фенрис задаёт множество вопросов, вслух и про себя. Буквы не меняются, слова остаются прежними. Бьют аккуратной, жестокой правдой. Фенрис перечитывает снова, но вокруг него, да и в целом мире — ничего не меняется.       Хоук пообещал, что пришлёт письмо очень скоро. Письмо и правда пришло скоро. Вот только его написала не рука Хоука. Письмо написал Варрик: его неровный, даже кривоватый почерк разливался по выцветшей бумаге причудливыми и зловещими узорами.       С Хоуком они расстались тогда, когда выяснилось, что помощь Защитника снова кому-то понадобилась. Расстались скомкано, хоть не на ссоре, но всё же. Хоук тогда не выглядел мрачным или напряжённым, а может, снова делал вид. Расходились они не на перекрёстке дорог, но Фенрис всё же пошёл в другую сторону. Весть о Синем призраке, оставляющем после себя багрово-красный след, быстро разнеслась по всей Вольной марке, а после и Ферелдену. Фенрис не пощадил ни одного из потомков бывшего хозяина.       Любое расставание предвещает скорую встречу — эта надежда глубоко засела в душе, обросла там корнями. Текст письма остаётся тем же, всё неизменно, вот только Гаррета Хоука, здесь, с ним, в мире — больше нет.       Теперь Фенрис не знает, куда может пойти. Дороги их жизней, так причудливо сцепившиеся в одну, снова запутались. Всё оборвалось ровно в тот миг, когда Фенрис понадеялся, что началось что-то новое. Может, у судьбы были свои планы, вот только Фенрис совершенно не знает, что ему делать. Раньше он был рабом, а когда наконец получил свободу, то в душе зародилась призрачная надежда, что теперь у него будет свобода выбора. Свобода идти, куда хочешь, делать, что пожелаешь.       Вот только единственным, чего желал Фенрис, был Гаррет Хоук. Проклятый Хоук, вечно со своей глупой улыбкой и такими же шутками, растрёпанный, с какими-то невозможными добрыми глазами, потащился с Инквизитором в Тень. Отделить правду от неправды по рассказу Варрика было невозможно. Нужно было выяснить самому.       Первой мыслью Фенриса было понестись хоть на край света, но найти этого Инквизитора, а потом вырвать ему сердце. Потому что вместо своего собственного сердца Фенрис ощущал если не зияющую дыру, то как минимум кровоточащую рану. Незаживающую. Когда-то он отучил себя жалеть. Когда-то он избавился от многих привычек, но тогда был Хоук. Хоук всегда был таким: готов был сорваться на помощь другим, готов был этих других переучивать, выкорчёвывать из себя дурные привычки.       «У нашей семьи проклятая кровь»       У Хоука всегда было некое влияние на людей. Дело было далеко не в магии, нет. Просто Хоук был исключительным. Он не поддавался на уговоры демонов гордыни и желания, удерживал себя от искушения властью и богатством. Тогда Фенрис решил, что маги бывают разные — страшное для самого себя допущение. Хоук был сильным магом. Эта убеждённость давала веру в то, что исключительность Хоука позволит ему каким-то невероятным способом выбраться из Тени. В конце концов, никто ведь не видел его тела, растерзанного демонами.       Киркволл — не только город цепей, но город-стена. Стены церкви были такие же тёмные и тесные, настолько же там было неспокойно. Ничто и никто в этом городе не находил успокоения. Не находили покоя жрицы в церкви, не находили покоя маги-отступники, не находили покоя храмовники, завороженные лириумной зависимостью. Даже те, у кого Хоук брал вынужденно заказы, становясь, по сути, наёмником. Никто. Сам Хоук тоже.       «Нет покоя грешникам. Создатель!»       Ему снятся сны.       Хоук стоит в дверях, облачённый в тот самый доспех, с той же кроваво-красной полосой, но улыбающийся странно, совсем молодой будто снова, не такой, каким уезжал. Совсем такой, каким был тогда в Киркволле. В ту ночь, когда всё закончилось, Фенрис целовал его — болезненно-отчаянно и крепко, обещая всегда быть рядом. Грядущая жизнь казалась долгой, а счастье — возможным. У Гаррета Хоука очень тяжёлые руки.       Видение рассыпается, а вместе с ним исчезает и образ надежды, которая была у Фенриса отнята.       В иных снах они могут летать. Хоук часто шутил, что хочет стать драконом. Ради полётов ли? Такие сны прерывает образ старухи. Раз за разом Фенрис вспоминает её слова о бездне. Можно ли научиться летать, прыгнув в бездну? Можно ли стать свободным, не до конца сняв оковы?       Гаррет Хоук не учил его свободе, он приучал его к ней, словно дикого зверька. Сейчас Фенрис осознаёт это. Тот жестокий урок Фенрис позже преподал себе сам, в ту ночь, когда выбрал уйти от Хоука. Добровольно отказаться от своего счастья. Это тоже свобода. Так говорил Хоук. Не бывает бесполезных ошибок, ведь так?       У Хоука были очень тяжёлые руки и такие же крепкие поцелуи. Но самые ласковые, несомненно. Разве может такое погибнуть? Разве дозволено сильным погибать? Варрика там не было. Он ничего не может знать досконально. Это всего лишь слова Инквизитора. Фенрис не может позволить всему так закончиться. Даже если самому суждено прыгнуть в эту бездну за магом.       Из окошек придорожных таверн никогда не видно звёзд, а одеяла проела моль. Фенрис очень плохо спит. Он смеётся. Бездна смеётся ему в ответ.       Фенрис не пытается подсчитать, сколько дней он уже в пути. Ему случалось преодолевать большие расстояния раньше, когда он бежал от хозяина. Фенрис не пытается узнать, как давно он уже ищет Хоука. Его карту унесло ветром. Так случилось.       Свистящие пустоши. Путь был долог, но дорога казалась впервые в его жизни непосильной. Фенрис уже и сам не знает, сбился ли он с маршрута или же сошёл с ума, заплутал, как блаженный, коего коснулась длань Создателя. Но Фенрис отчего-то уверен, до скрежета зубов, до воплей — Создатель их оставил. И нет ничего страшнее этого вселенского молчания, молчания, которым несуществующий Создатель вознаградил своего раба. А может, Создатель всё-таки есть, а потому его молчание ещё более ужасающее.       — Хоук!       Крик прокатился по пустыне, всполохнул лёгкий песок, потонул в безмолвном бескрайнем просторе. Только синяя, ледяная луна смотрела на него, но тоже отвечала молчанием. Даже ночная прохлада, царившая в пустыне, повисла на теле льдистой коркой. То ли змейка прошмыгнула в песчаной горке, то ли другая тварь. Фенрис очень устал. Ноги дрожат и не держат, а в животе подскакивает комок тошноты. В висках стучит кровоток. Фенрис опирается о меч, наваливается всем телом, вмиг превращённым в каменное изваяние — неповоротливое, громоздкое, нелепое.       И бьется в нем то чужое, инородное, тоскливо-волчье, вырвавшееся наружу не то горьким причитанием, не то подавленным криком. Выть охота. Слёзы налегают оглушающим потоком, заползают в разинутый в глупой гримасе рот, мешаются со слюной.       Постепенно стихает и это.       Мысли, разбитые на мириады осколков, пытаются собраться в единообразную мозаику. Фенрис выдыхает, убирает прилипшие к мокрому лицу белые ниточки волос. Вопрос теперь не на языке, лишь в мыслях. Вопрос о том, есть ли малейшая вероятность, что всё не так. Ведь не могло быть так. Жизненная тайна.       Молчание было ему ответом. Бездна, та, в которую ушёл Хоук, тоже молчала.