Ненависть

Хельга смотрит на восхождение новой эпохи Рейха и не может не нарадоваться: это происходит. Как и все, о чем она мечтала ребенком, девушкой, на пороге цветения ее лучших женских лет. Как и говорила ей мать-аристократка, ныне покойная, бессрочно ожидающая таинство Страшного суда в грязной сырой земле: все что пожелает женщина, тому суждено сбываться. Ибо такова воля богов, какие бы они ни были. — Хорошо дабы было так, как до Армагеддона. Сразу ясно: куда мы идем и зачем, — восклицал отец, известный берлинский политик (пока еще жил и здравствовал), и маленькая Хельга весело вторила ему, не понимая смыслов сказанного. А отец пояснял, проводя основательной военной арийской ладонью по пеплу ее волос. Если бы все было как раньше, если бы все было правильно, Хельга, только такие как ты имели бы право на жизнь. — А остальные? — Она весело подпрыгивала, вся в испанских кружевах да в альбионском воздушном муслине. Вся легкая, ломкая, тонкая и фарфорово-белая, светящаяся, как новая кукла для чьей-то изысканной частной коллекции. — Что будет с остальными людьми? — Они будут тебе служить. Вот отцовский ответ, краткости которого хватает на то, чтобы не позволить образоваться в прекрасной и беспечной женской голове ни одному новому вопросу. И она только кружится на месте, ведомая умелыми движениями отцовского вальса. Хочу. Хочу. Хочу — чтобы мне служили. Моим светлым волосам, моему белому телу. Желание Хельги сбывается через много лет: она, наконец, — часть той силы, что вечно хочет зла, но, парадоксально, совершает очень далеко идущее, перспективное благо. Она — часть Ордена Розенкрейцеров, что воссоздали на германских землях мощь былого легендарного Рейха, хотя божатся — что всего-то погрузят мир в черноту космического огня, а никак не в прометеево пламя прогресса, после которого и в котором — суть жизни. Хельга знает, почему из нового прекрасного Рейха произрастают черные цветы вранья, отвратительной двусмысленности, откровенной софистики: знает и ненавидит. Ответ простой: пусть и обычно, разумеется, служат ей, Хельге, в миру, в политике, жизни… Но когда она надевает эту прекрасную тугую как перчатка профессионального палача-мясника а-ля нацистскую форму, то подчиняется все же — она. И между богом, германцем (еще из той эпохи, когда немцы не успели распрощаться с остатками собственной божественности), и ею — чистокровной графиней Фогельвайде — черная бездна из одного, проклятого человека, состоящего то ли из чистой тьмы, то ли грязной лжи, то ли из кристально звонкого лозунга провокации, то ли из всего этого вместе — Хельга не знает, но Хельга ненавидит себя за это, и затягивается тонкой, дамской сигаретой. Хотя не курила ранее никогда. Как никогда ранее и не носила прекрасно арийские пепельно-белые волосы распущенными, не завитыми в пышные кольца. Просто пора бы давно изучить… еврейский вопрос, узнав врага в лицо. Вор, убийца, плебейская, темноволосая шлюха. Если это и есть настоящий ключ к управлению — тождественность всех вышеперечисленных понятий. — Вы сегодня по-особенному великолепны, — Бальтазар фон Нойманн — не частый гость в ее доме, скорее деловой и безучастный, но сегодня, также, спортивного интереса ради, она хотела бы рискнуть, поставить все на кон, поиграть в имитацию театральной сцены. Бальтазар может догадаться, потому что все это — слишком не похоже на графиню, и выдает в ней острый кризис женского психоза, и… более ничего. Кроме, может, разве что, жажды власти, о которой писал Ницше слишком давно для того, дабы это до сих пор не утратило актуальности. И все же Бальтазар не выдерживает, возможно, потому что нервы сдают: он так давно желает Хельгу, и вот, наконец, без церемоний и наслоений светских поклонов, он сможет ее обрести. Взять, как пожелает. Хотя — что ему знать об этом? Он — дирижер Венской оперы, наследный аристократ и сын богатых, честных родителей с громкими фамилиями. Он великолепно внимателен, и всегда знает, какие задавать вопросы, так чтобы попасть прямо в цель: — Что с вашими волосами? Они совсем другие сегодня, — он смеет провести своими тонкими пальцами музыканта сквозь полотно платинового арийского пепла. Еще один шаг Хельге навстречу — и он не сможет ею надышаться. Она обрывает его, наверное, потому что не готова и сама, и скорее вершит над собою насилие. — Подобные разговоры предназначаются для будуаров и спален, — она тянет его, словно на дно, за жесткую ткань пальто, от которого, бескомпромиссно минуя слуг, он так и не избавился на входе. — Идите за мной и не оборачивайтесь. Прошу вас. Или вам придется упрашивать меня. Говорит Хельга, и сама не верит, что способна на подобное. * Но когда они оказываются в одной постели, все меняется. И это даже не оттого, что весь происходящий с ними ныне и присно жалкий водевиль — самый отчаянный ее научный эксперимент, а потому что если когда-нибудь и начнется торжество истины в новом, новейшем, почти что настоящем Четвертом Рейхе, то точкой отсчета будет эта самая ночь. В спальне Хельги не существует никакого другого источника света, кроме подрагивающего подобно догорающей свои последние секунды свече, слабого сияния ее собственных глаз. Васильково-арийских. Как и все в ней — бледно белое до голубизны благородных вен. Бальтазар стягивает с Хельги комбинацию — последнюю в многосложности ее безукоризненно подобранных, изысканных одеяний. Словно Хельга не хочет, чтобы ее раздевали, и в итоге — нашли ее тело. Но вот — это происходит. И она даже не видит, кто именно это делает. И что по этому поводу ей сказать, не нужно подбирать слова: так намного легче. Намного. Матушка всегда научала ее: желай, желай, мечтай, Хельга. Но никто не предупредил нежную, сотканную из волокон платины арийскую принцессу, что своих желаний надо бояться, или, как минимум — уточнять до полуслова-полустона. На улицах — и правда Рейх Четвертый. Но рядом с фюрером Каином рука об руку, по левое плечо, подобно демону, еврей, на котором негде ставить позорного клейма. Исаак и его пришитая к очередным лживым документам неуместно благородная фамилия фон Кемпфер. (Кажется, Исаак действительно убил семью цюрихских аристократов в полном составе ради того, чтобы получить свой лучший арийский титул и… глумливо поженить его на своем откровенно семитском имени. Никто не сравнится в подлости с содомитом, евреем и плебеем. Исаак сочетает в себе все эти архимерзкие качества.) В постели Хельги — настоящий ариец. Нелюбимый ариец. Но ей нужны те, которые нажмут на курок. Когда она будет, наконец, готова расчистить пьедестал божий от мусора, как настоящая женщина, жена какого-нибудь полковника истинно арийского батальона «SS»… Kinder, Küche, Kirche. Желай она правильно, у нее бы все получилось. В глубине ночи ее бесконечно длинные, распущенные пепельно белые волосы, наливаются черным. — Хельга, — Бальтазар, лица которого она совершенно не видит, но который склоняется над ней в ее постели, за секунду до того, как свершилось бы необратимое, он — останавливается. — Вы не хотите всего этого, Хельга. Не так ли? Вы дрожите. Я должен был остановиться сразу. С тех пор как вы взяли в свои прекрасные пальцы эту отвратительно вульгарную сигарету, к которой вы никогда бы в жизни не притронулись бы, если… — Не продолжайте этот разговор… Или я застрелюсь. Конечно, он умен и не слеп. А еще — он давно влюблен в нее, и потому, поэтому, он понимает все. Даже то, что она еще только чувствует, но никогда не произнесла бы вслух, ибо благородна. Только во тьме Бальтазар фон Нойманн окажется хоть немногим похожим на их бога, Contra Mundi. Пусть волосы его — каштановые как поздняя осень Тироля и никогда не станут цвета спелой пшеницы германских полей… — Хельга, вы желаете, чтобы мы забыли обо всем, словно нас и не существовало в этом отвратительном вечере? Она устала от глупости желаний арийской женщины. Она притягивает старшего Нойманна к себе, потому что он — желает ее, и остальное меркнет в этой ночи. Она подумает об этом завтра, как плохая героиня хорошего доармагеддонского романа. — Не желаю. — Отвечает она и смеется каким-то не своим, странным и лживым голосом. И кажется, она почти что знает, для кого именно такая интонация будет самой привычной. Так поют сирены, завлекая капитанов богатейших имперских кораблей насмерть. Так говорил Заратустра, изрыгая свои научно-популярные проповеди о том, как оказаться сверхчеловеком, пребывая при этом в ничтожестве нигилизма. Так говорил Иуда, нашептывая Христу о том, что — самый верный богу слуга. Господи. Снова эти евреи. Ни минуты без них. Волосы Хельги черны как бездна, провалившая в глубину бесконечной тьмы, и также мрачно блестят ее глаза, которые на самой деле яснее неба, что над зимним Берлином, в котором отражается белизна свежего снега. Руки, мужская и женская, одновременно тянутся к антикварному светильнику, и в комнате столичного древнего поместья все вновь становится привычно благородным. Перед обнаженным Бальтазаром фон Нойманном — голая Хельга фон Фогельвайде. — Вы не бойтесь, — Бальтазар целует ее в белоснежно фарфоровые, кукольно бесцветные арийские губы. — Заманить вас в постель и убедить вас остаться в ней, окажется куда более сложным делом, чем убить какого-то очередного еврея. И когда Бальтазар говорит об этом — все и правда кажется таким бесконечно простым и понятным, словно прекрасная подаренная отцом миниатюра германского мира снова помещается на изящной ладошке маленькой десятилетней Хельги. И потому она умоляет Нойманна остаться, и войти в нее, наконец.