dance with a ghost

Катакомбы были выстроены так витиевато, что чужак мгновенно бы сгинул в хитросплетениях коридоров, закрытых дверей и бесконечных лестниц. Владения Хонджуна уходили глубоко под землю. Чем ниже, тем огромнее становились пространства. Малейший шорох мгновенно разносился на всю территорию, позволяя легко выяснить местоположение нарушителя спокойствия. В любом случае, практически всегда в покоях демона молчания стояла гробовая тишина. Выход на поверхность был лишь один — узенькая лестница, вся обшитая тканью. Внутри стен и ступеней скрывались несколько звукоизоляционных слоев. Снаружи обычно было очень шумно, а Хонджун шума не любил. Лестница вела во владения его старшего брата. Поцелованный первым солнцем Бомджун был спутником Хонджуна всю его жизнь, с самого первого вздоха. Но скорее наоборот — Хонджун был вечной тенью своего брата. А какое существо способно не таскать за собой всюду свою тень? Вот и Бомджун — даром, что был богом плясок и песнопений; даром, что всюду его сопровождало богатство, вино и счастье, — демона Хонджуна он отчего-то любил и привечал больше всех. Даже когда тот молчал. Даже когда не мог выдавить из себя не то, что благодарности — подобия на улыбку. Бомджун всюду звал его за собой; зачастую тащил насильно. В том числе и на ежевечерние домашние гуляния, не прекращающиеся ни на секунду. Хонджун его ненавидел. Хонджун терпеть не мог его широкую счастливую улыбку, его несметные богатства, его ловкие и сильные конечности, созданные для танцев, его приятный баритон, чарующий слух. Хонджун не мог не появляться на празднованиях Бомджуна хотя бы иногда. Брат был старше. Сильнее. Мудрее. Хонджун, черт побери, не мог его не любить. Некоторые законы бытия непреложны даже для бессмертных сущностей. Лестница, которая вела на поверхность, к сожалению была очень короткой. Хонджун с каждым годом переезжал все глубже и глубже под землю, расширяя свои владения, но эта проклятая лестница все также оставалась безобразно короткой. Хонджун любил травить себе душу и гулять по бесконечным коридорам, мрачным и холодным. За пределами своих подземных угодий он предпочитал перемещаться телепортацией, пусть на нее и тратилось неприлично много сил. Эта чертова лестница была сплошным разочарованием. Хонджун крепко зажмурился, перед тем, как толкнуть тяжелую дверь перед собой. Это не спасло его от коллапса, который все не становился привычнее даже спустя несколько сотен лет — барабанные перепонки чуть не разорвались от ударившего в них шума, яркий свет ослепил глазницы даже сквозь плотно сомкнутые веки, нежная кожа словно задымилась болью — кто-то случайно отдавил Хонджуну ногу и облил вином, стоило лишь переступить через порог. Пришлось долго стоять в дверях, держась за чье-то окаменевшее плечо, пока Хонджун не смог вновь нормально дышать. Он не имел власти здесь. Он был слишком слаб. Едва ли четверть всех бывших в подвале владений Бомджуна существ разбил паралич — половина из них уже начала приходить в себя, добавляя разговорами масла в огонь мучений Хонджуна. Тому не оставалось ничего, кроме как зло стиснуть зубы, напрячься и пройти дальше, в попытках отыскать наконец брата. Хонджун побудет здесь еще некоторое время, возможно, украдет парочку ананасов с золотых подносов — Уен в последнее время канючил и действовал на нервы сильнее обычного, — а потом Хонджун в срочном порядке откланяется, сославшись на неотложные дела. Он совершенно не мог здесь находиться. — Брат! Как же здорово, что ты почтил нас сегодня своим присутствием! — Бомджун золотым вихрем ворвался в поле зрения Хонджуна, сразу же заключая того в объятия. Хонджун ничего ему не ответил, едва обмякая в его крепких руках. Он из последних сил похлопал старшего брата по плечу. Бомджун был невозможным. Просто невыносимым. Все существо Хонджуна билось в агонии от его слишком близкого, слишком ощутимого присутствия. Смерть от его рук была бы так мучительна и так желанна. Хотелось продолжать нежиться в сиянии Бомджуна вечность, но это действительно могло убить Хонджуна. Хонджун не хотел расстраивать своего старшего брата. Хотя бы не сегодня. — Ты как раз вовремя, — воодушевленно зашептал Бомджун на ухо брату. — Проходи, присаживайся, чувствуй себя как дома, возьми ананас, — Бомджун насильно запихнул колючий фрукт в руки Хонджуну, — да поторапливайся, братишка, скоро очередь Сонхва развлекать нас своим представлением. Сонхва. Только не он. Хонджун ослабел настолько, что позволил Бомджуну буквально дотащить себя до божественной ложи. Это место просто высасывало из него все силы. Еще лежа на плече брата, Хонджун на мгновение закрыл глаза, а открыть их сумел уже только среди мягких перин, опоенный вином и увешанный тяжелым золотом. Сквозь дым благовоний и кальянов проступали силуэты полуобнаженных мужчин и женщин, всполохи сияющего огня; музыка изысканных струн, как и ангельское пение, доносилась до страдающего разума Хонджуна, как будто сквозь толщу воды. Хонджун словно резко вынырнул из болота, стоило ему учуять далекие нотки тяжелого парфюма. Таким пользовался только Сонхва. Все чувства Хонджуна обострились до предела; он краем глаза заметил, как вскрикнула и застыла пара музыкантов. Бомджун не придал этому значения, с энтузиазмом наливая брату полный бокал терпкого вина. Хонджуну было плевать на всех, кроме Сонхва. Тот выплыл из дымки, легко и плавно покачивая бедрами. Монеты на его поясе и дорогие браслеты на его запястьях и щиколотках легонько звенели в такт музыке. Он двигался, подобно змее — сильный и гибкий; его острые колени и плечи словно вспарывали Хонджуну грудину — настолько красиво он танцевал. Смуглая кожа Сонхва блестела и переливалась в дрожащем сиянии огня; с каждым поворотом он оголялся все больше, постепенно избавляясь от своих летящих полупрозрачных вуалей. Длинные кудри падали ему на лицо, но даже они не могли скрыть томный взгляд горящих глаз; Хонджун то и дело ловил его на себе и забывал дышать. Сердцебиение Хонджуна ускорялось вместе с музыкой, как и танец Сонхва; когда начало казаться, что двигаться быстрее и откровеннее уже невозможно, что хрупкая талия Сонхва просто-напросто переломится от нагрузки, и он упадет навзничь, лишенный чувств — Хонджун уже было привстал, чтобы поймать его, ненаглядного, не дать разбиться, — тогда Сонхва запел. Его глубокий, бархатный голос надломил что-то глубоко внутри Хонджуна, и тот совершенно забылся. Сонхва был прекрасен. Неотразим. Хонджун хотел его до потери памяти. Сонхва принадлежал Бомджуну. Хонджун пришел в себя, когда все закончилось: Сонхва ускользнул с импровизированной сцены так же незаметно, как и появился. Хонджуна била крупная дрожь; пот ручьем стекал с разгоряченного лба. Он точно лишится чувств, если не уйдет прямо сейчас. Это было слишком. Хонджун заплетающимся языком пробормотал Бомджуну свои извинения, что-то про неотложные дела; крепко сжал его руку в прощальном жесте. Ладонь ярко обожгло божественной силой, но это было ничего; это было совершенно неважно по сравнению с тем, какую рану Хонджун рисковал получить, если не успеет поймать Сонхва прямо сейчас. — Сонхва! — Тот нашелся в небольшом коридоре, через который Хонджун еле протиснулся в начале вечера. — Сонхва! Выслушай меня, прошу! Хонджун чуть не позабыл все, что хотел сказать, стоило ему нос к носу столкнуться со своим единственным. Вблизи Сонхва был еще прекраснее. Он сиял ярче тысячи тысяч звезд на ночном небосводе. — Сонхва. Ты покорил мое сердце. Я не смогу без тебя жить. Прошу, пойдем со мной. Я подарю тебе все, что пожелаешь, только будь моим. Сонхва ничего не ответил. Он лишь улыбнулся Хонджуну своими идеальными устами, а потом склонился к его лицу. Сонхва застыл на мгновение, чтобы Хонджун окончательно потерялся в его глубоких темных глазах, а затем оставил на его губах горящий поцелуй, перед тем, как толкнуть Хонджуна в дверь его преисподни. Прямо к праотцам. Отвратительно короткая лестница со звукоизоляцией оказывается вдруг бесконечно долгой и шумной, если катиться по ней вот так, кубарем. Хонджун сумел встать только спустя целую вечность; он медленно побрел ниже, в свою опочивальню, держась за холодные гулкие стены. Его все еще трясло от пережитого. В голове шумело, а губы горели огнем. Когда он спустился достаточно низко, чтобы акустика позволяла расслышать предсмертный шепот, на его плечо приземлилась маленькая летучая мышь, которая мгновенно обернулась человеком. — Господин! Господин, ты в порядке? Тебе помочь? — Уен сразу же обеспокоенно зашептал, подлезая под руку Хонджуна. Тот лишь поморщился и поднял обожженную ладонь в предупреждающем жесте. Уен был очень шумный. Навязчивый. Противный. Как бы Хонджун не бился с его воспитанием, Уен не был способен испытывать ни страх, ни уважение. Хонджун не любил его. Самым неприятным в Уене было тоскливое выражение лица, когда Хонджун затыкал его насильно. Благо, в такие моменты Уен обычно обижался, перекидывался в зверька и убегал прочь. Хонджун понятия не имел, почему он еще не выгнал Уена. Тот сам послушно замолчал, подхватывая своего господина и помогая ему добраться до покоев. Впрочем, надолго Уена не хватило, и тот вновь начал надоедать со своими расспросами: — Господин, ты снова был у брата, да? От тебя несет божественным пойлом. Ты же знаешь, как плохо оно на тебя влияет, — Уен начал журить Хонджуна. Он уткнулся носом в его волосы, словно желая удостовериться в собственных словах. — А еще на тебе запах этой шлюхи, — скривился Уен, повышая голос. — Что ты вообще нашел в нем, господин? Сонхва только и умеет, что задницей вилять. Господин, мне тебя жалко, Сонхва сведет тебя в могилу. — Достаточно, — прервал его Хонджун, заставляя замолчать — как минимум до завтрашнего утра. — Как и с кем я провожу свое время, тебя совершенно не должно касаться. Благодарю за то, что помог добраться до опочивальни, но теперь ступай прочь. И больше ни слова про Сонхва. Занимайся своими делами. Уен обиженно засопел, но с места не двинулся. Хонджуну пришлось собрать в кулак осколки своего разбитого разума и строго посмотреть на него. Совсем от рук отбился. В темноте лицо Уена было практически неразличимо, но Хонджун и без этого знал, как сильно тот был расстроен. Уен вдруг резко подался вперед и впечатался своими холодными сухими губами в Хонджуна. Он почти промахнулся, но все равно едва ли не стер с губ Хонджуна страстный ожог от поцелуя с Сонхва. Хонджун злобно зарычал и из последних сил пнул Уена, заставляя переметнуться в зверька. — Пошел вон! — Проорал Хонджун, с яростью захлопывая дверь в свои покои. Эхо длинных коридоров еще долго разносило его крик. _ Хонджун проснулся совершенно разбитым. Разум его адски болел, но был совершенно чист и ничем не затуманен. Хонджун полностью отдавал отчет своим действиям, когда запустил божественным ананасом в противного Уена, караулившего всю ночь у покоев своего господина. Тот дулся на него еще целую неделю. Первые дни Хонджун утопал в благословенной тишине. Он с головой закопался в работу — к сожалению, бюрократия была бичом не только смертных. Поначалу Хонджун искренне гордился своими неизвестно как возросшими силами. Сам того не осознавая, он заставил Уена замолчать на такой долгий срок, совершенно немыслимый ранее. К концу недели Хонджун чуть не сошел с ума. Мрак и безмолвие черных стен творили с его разумом шутки похлеще, чем вечеринки Бомджуна. Хонджун слишком хорошо выдрессировал своих слуг — те передвигались по коридорам бесшумными невидимками. Все боялись даже на пушечный выстрел подойти к своему господину. Уен заявился к нему в кабинет аккурат через семь дней, когда Хонджун, не вытерпев агонии одиночества, начал крушить собственную мебель, пытаясь создать хоть какой-нибудь звук. — Господин, — шепот Уена разнесся колокольным набатом. Хонджун мгновенно обратил на него взгляд. Вид своего самого нерадивого слуги, который на целую неделю оставил своего повелителя в полном одиночестве, его кислое выражение лица мгновенно разозлили Хонджуна еще больше. Он чудом удержался от того, чтобы не наложить на Уена чары; чтобы не броситься и не разорвать его на куски. Хонджун слишком долго мариновался в своей злобе один. — Чего притащился? — Раздраженно спросил Хонджун в полный голос. — Почему так поздно? Где ты шлялся все это время? — Ждал, пока фингал пройдет, — мертвым голосом ответил Уен, указывая себе на лицо. — От ананаса. Я по делу. — Выкладывай, — устало вздохнул Хонджун, присаживаясь прямо на пол между обломками своего бывшего стола из черного мрамора. — Есана обижают. Низшие демоны завидуют ему — он умер совсем недавно, и потому пока еще очень красив. Он не принадлежит этому миру, господин. Есан очень скучает по смертному дому. — Не тебе решать, кому принадлежит Есан, — прорычал Хонджун. — Если ты не забыл, главный здесь пока что все еще я. У тебя есть к этому какие-то претензии? — Никак нет, господин, — отозвался Уен и потупил взгляд в пол, усеянный осколками и мусором. Хонджун обвел взглядом свой кабинет, и ему стало противно от этой разрухи; стало противно от самого себя, который так глупо сорвался; стало противно от того, в каком свете он предстал перед Уеном; стало противно от Уена, непривычно тихого и послушного. — Прибери здесь все, — бросил он Уену, поднимаясь с пола и отряхиваясь. — Я разберусь с Есаном. — Только не надо делать с ним то же, что и со столом! — Обеспокоенно взвизгнул Уен, но Хонджун его уже не слышал. Громко сказано, ведь он специально выстраивал свои катакомбы так, чтобы слышать все. Низшие демоны нашлись в тупиковых ответвлениях бесконечных коридоров, которые не подошли для дальнейшего расширения владений. Хонджун не стал с ними церемониться — дал волю своей ярости и разорвал каждого, жадно запихивая в пасть остатки их черных жалких душонок. Его изящный костюм оказался заляпан кровью, пылью и ошметками внутренностей, но ему не было никакого дела до своего внешнего вида. Зато Есану дело было — он весь затрясся, как осиновый лист, стоило ему увидеть своего господина. Есан действительно был слишком красив для мертвеца — Хонджун с наслаждением коснулся его нежной полупрозрачной кожи, наклоняясь к его уху, чтобы в десятый раз повторить ему свои указания. От Есана едва уловимо пахло сладким разложением. Хонджун мог поклясться, что тот так ничего и не понял из речи своего господина, но это не было проблемой — Уен потом обязательно ему все разъяснит. Хонджуну не было дела до того, как и в каких позах его подчиненные предпочитают общаться друг с другом. Хотя общение Уена с Есаном его все-таки самую малость напрягало. Есан был красив, безусловно, но он не привлекал Хонджуна, потому что он уже принадлежал ему. Каждый день его вынужденного существования, кроме одного дня в году, когда Хонджун отпускает Есана восвояси. Этот день внезапно оказался слишком тяжелым. Хонджун устало привалился головой к холодной черной стене, стоило ему уйти прочь с чужих глаз. Ему срочно нужно было увидеть брата, увидеть его счастливое сияние и понять, насколько хуже могло бы быть. Ему срочно нужно было надраться божественного пойла. Хонджуну срочно нужно было увидеть Сонхва. Он побрел в сторону выхода, совершенно не разбирая дороги — ноги сами вели его к нужным пролетам. Хонджун даже не заметил шелеста маленьких крыльев и легкое касание к своему плечу, пока Уен не перекинулся обратно человеком и не загородил ему дорогу. — Что же ты так, господин, — Уен принялся оттирать его безбожно испорченный костюм, который Хонджун так и не удосужился сменить. — Аккуратнее быть надо. Не к последнему существу собрался все-таки ведь. Уен выглядел значительно повеселевшим — видимо, уже успел встретиться с Есаном и все разузнать. Хонджун устало прикрыл глаза. Кажется, Уен больше не дулся на него — всего-то стоило изничтожить с десяток мелких сошек. Это вам не звезду с неба достать. Даже ананас добыть было сложнее. — Черт, не счищается, — Уен ругнулся и сплюнул себе под ноги. Он схватился за лацканы костюма Хонджуна и обернулся черным лисом. Уен пару раз заехал пушистым хвостом Хонджуну по лицу, пока устраивался на его плечах импровизированным воротником, закрывающим не желающее убираться пятно. — Господин, я тебя больше не пущу одного к этой прошмандовке, — Уен ткнулся холодным носом в щеку Хонджуна. — Заткнись, — отмахнулся Хонджун. Он не был сильно против этой затеи — в случае чего, Уен не бросит его умирать, а дотащит до покоев. Быть может, даже разденет. Хотя в последнее время Хонджуну все чаще казалось, что Уен хочет его смерти больше всех остальных. Уен послушно затих. Его тяжесть на плечах была даже уютной. Он всколыхнулся лишь при виде Бомджуна, прямо когда Хонджун заново переживал свой регулярный коллапс с отказывающими органами чувств и неконтролируемым параличом первых встречных. — Хорошего малого ты себе нашел, — хмыкнул Бомджун, выставляя палец, чтобы Уен его обнюхал. — Преданный. Береги его. — Это воротник, — вскинулся Хонджун, собрав остатки гордости. — Не разговаривай с воротником, брат, ты выше этого. Бомджун оглушительно захохотал. Уен вторил ему тихим лисьим клекотом, и даже уста Хонджуна слегка растянулись в улыбке. Когда они уселись в божественную ложу, Уен сполз к Хонджуну на колени. Тот вцепился в него обеими руками, дабы в случае чего удержать на месте. С Уена бы сталось броситься на Сонхва и расцарапать ему все лицо. Хонджун бы тоже бросился на Сонхва, конечно. Расцарапал всю его спину. Сегодня Сонхва выступал в откровенном платье — в огромном вырезе перекатывались спинные мышцы; его карамельная кожа блестела крошечными каплями пота. Хонджуна всего замутило — он вцепился в Уена со всей силы, схватив то ли за шкирку, то ли опасно придавив горло. Уен в отместку впился в его пальцы острыми звериными клыками. Точеные бедра Сонхва были созданы для того, чтобы соблазнять. Его длинные ноги мелькали в вырезах платья, отбрасывая еще более длинные тени, едва касавшиеся Хонджуна. Эти ноги были созданы для того, чтобы возлежать на плечах Хонджуна. Хонджун старался не смотреть на лицо Сонхва, дабы сохранить хотя бы последние капли самообладания, но он совершенно пропал, стоило Сонхва приблизиться к их ложе. Его искусные губы молча раскрывались, подпевая словам незнакомой песни; его шаловливые гладкие руки скользили вокруг присутствующих, не касаясь их напрямую, но подчиняя своей магии тела. Уен бессильно брыкался в цепкой хватке Хонджуна, беспрестанно оборачиваясь в новых зверей, пытаясь вырваться — он давно разодрал Хонджуну все руки в кровь, но тот этого совершенно не замечал. Сонхва — его Сонхва, — был так близко и одновременно бесконечно далеко. Хонджун мог с головой утонуть в его тяжелом парфюме, в мускусном запахе его пота. За этот краткий миг их близости он успел сосчитать каждую из его длинных ресниц. Сонхва был совершенно необходим Хонджуну. Он был слишком красив. Хонджун пришел в себя только тогда, когда Уен насилу оттаскивал его к выходу. Уен раздраженно жевал кусок ананаса, то и дело отплевываясь от сгустков крови Хонджуна, застрявшей в зубах. — Ненавижу их всех, — злобно процедил Уен, захлопывая за ними обоими дверь в катакомбы. — Не будь у них ананасов, давно бы сжег весь их божественный дворец к чертовой матери. Что такое, господин? Тоже хочешь? Я еще с собой взял, ты не волнуйся, — Уен зашарил в темноте. Хонджун не смог ему ничего ответить. Он чувствовал себя выброшенной на берег рыбой — легкие отказывались дышать воздухом, если он не был пропитан ароматом Сонхва. Руки Хонджуна бездумно тряслись от перенапряжения (и потери крови). Ему страшно не хотелось жить так, без Сонхва — вообще не хотелось жить, если честно. — Ну что ты, господин, — Уен вдруг заворковал. Обе руки Хонджуна поместились в одну его ладонь; второй он коснулся лица Хонджуна. — Никто и пальцем не тронул твоего ненаглядного, — Уен зло сплюнул. — Не нужна тебе эта вертихвостка, господин. Это все похоть говорит в тебе, мы же демонические создания, как-никак. Тебе нужен кто-то надежный и преданный, кто будет беспрекословно терпеть все твои психи. Даже бог плясок и песнопений согласен с этим. Ты же уважаешь брата, господин? Хонджун вдруг почувствовал, как задрожали его губы; как в горле запершило, а ноги отказали и стали подкашиваться. Уен едва успел его подхватить и взвалить на себя. Хонджун не сразу понял, что его целуют — сначала почувствовал легкое касание к своим почему-то мокрым щекам, и только потом — губы Уена на своих собственных. Хонджун так много думал о Сонхва, так часто представлял его томные уста; он так много успел выпить сегодня, уже будучи в беспамятстве, что рот Уена, отчаянно прижимающийся к его собственному, уже не казался таким отвратительным, как ранее. Губы Уена были полные и все же теплее, чем у Хонджуна; они были очень влажными и безумно жадными. Уен страстно пытался испить все горе Хонджуна, до последней капли. Хонджун не заметил, как Уен дотащил их до опочивальни Хонджуна, не отрываясь от подобия поцелуя ни на секунду. Лишь когда Уен бросил его на огромную кровать, в голове Хонджуна прояснилось, но ненадолго — Уен тут же с новыми силами накинулся на него. Его ловкие пальцы быстро пролезали под одежду, касаясь запретных мест; касаясь того, на что у Уена никогда не будет права. Хонджун еле-еле собрался с силами и сбросил Уена на пол; наложить чары уже не смог. Хонджуна сейчас мутило еще больше, чем во владениях брата. — Господин, но почему? — Плаксиво спросил Уен, тем не менее не делая попыток влезть обратно. — Чем я хуже собаки? Я же лучше, я лучше всех, — он громко затараторил, оправдываясь. — Я могу быть кем угодно для тебя, господин, ты только скажи, я могу даже женщиной обернуться, если тебе так будет приятнее, господин, почему же нельзя? — Ты не Сонхва. Ты никогда не сможешь им стать, — обессиленно прошептал Хонджун, утыкаясь лицом в шелковые простыни. Уен громко и отчаянно зарычал, завыл, злобно пнул воздух, перед тем как встать и выйти вон, хлопнув за собой тяжелой дверью. Барабанные перепонки Хонджуна словно разорвало, но у него не было ни малейших сил на то, чтобы закрыть уши. У него не было сил ни на что. Он так и остался лежать лицом вниз, позволяя слезам впитываться в шелк, позволяя крови вытекать из рваных ран на ладонях и пальцах; позволяя горю поглотить его с головой. _ Нож в моей географической руке пахнет сырой землей — в нем забальзамирован первородный июльский грех, из него сиропом сочится желанная свобода. Для чего же нам ждать восхода, если ты — бог плотских утех, а я — никто иной, чем твоя верная сошка? Секреты песни одной раскрывать неэтично и не то чтобы очень смело — поднимут на смех, если не вздернут за дело. Приходится верить в свои же байки про робкого пастушонка и его блудных овец; что взгляд остер — так это от матери, — все они, женщины, знают больше, чем говорят; знают толк в искушениях тела. Но к чему же нам эти припевы, мой бог? Для чего нам пустые слова? Не тобою, но мне дана слабость огня в глазах — взгляни же еще раз, мой господин, убедись, что я честен и чист. Подпусти еще ближе, не оставь меж телами границ — твои шелка мне, что сено сухое, вся кожа будто горит. Избави меня от желания — разве не чувствуешь губ изгиб? Разве не жалко тебе твоего ненаглядного, окаянного? Сонхва будет робок, Сонхва кроток и самую малость пьяница — к чему же тебе бокал, господин, если мой танец куда сильнее хмелит? Накажи же свою развратницу! Раскрой пошире подолы своего платья, чтобы задушить меня в тесных и страстных объятиях! Нож в рукаве не заметит никто. Сталь не ковалась из ломких костей моих предков и последних снегов — нож просто был стащен с кухни. Просто часть декораций, дешевая бутафория, как браслеты из чистого золота; просто часть танца. Навевает воспоминаний, не так ли? Как ты совратил меня и украл мое сердце, еще ребенка — как я мог хоть когда-то забыть сотворенные тобой реки крови? Мой господин всеведущ и всевластен; вино на его столе — из крови моих сограждан; все самые звонкие песни рождаются из криков агонии умирающих — я не понаслышке ведь знаю. В моем сердце лишь ты, о бог — был, есть, и когда-либо будешь. Твой жалкий покорный слуга отдаст свою жизнь за то, чтобы в горле твоем забулькала новая песня — око за око, живот за живот, умри же, убийца, сдохни! Ты забрал у меня все! Сдохни, убийца, тварь, сдохни, да почему же ты не хочешь умирать?! — Твою мать, — ругнулся Бомджун, зажимая царапину в плече. Сонхва, его лучший танцор, еще мгновение назад сидевший на коленях Бомджуна с высоко занесенным разделочным ножом, теперь катался по полу и громко кричал. Нечто черное выпрыгнуло на него из-за спины Бомджуна, опрокинув наземь — это нечто сейчас разъяренно рычало, пытаясь уцепиться в горло предателя. — Твари! Демоническое отродье! Убить вас всех мало! — Сонхва наконец-то одержал верх, придавил оживший воротник всем своим весом и начал душить. — Кто бы говорил, — захрипел зверь под ним, забился в конвульсиях, перед тем, как обернуться вдруг крохотной мышью. В следующую секунду к потолку взмыл уже черный орел, тут же пикируя острым клювом на макушку Сонхва. Не успев подставить руки, Сонхва навзничь упал лицом в мягкий ковер. Воротник брата наконец обернулся человеком — заломив руки Сонхва, он нашарил нож, который предатель выронил в пылу драки. — Мы все демоническое отродье, да? А к чужим мужикам клеиться, значит, богоугодное дело, я так понимаю? Ты хоть понимаешь, на что позарился, мститель недоделанный? На брата Хонджуна! Спаситель Бомджуна совсем обезумел — он с такой силой втыкал в спину Сонхва широкое лезвие, что с каждым ударом багряная кровь брызгала в стороны. Сонхва под ним перестал хрипеть и дергаться уже после первых двух ударов ножа, но тому явно было мало. Бомджун, еле остановивший собственное кровотечение, не вмешивался. Он прекрасно знал, как тяжело удержать демонический кураж — настолько, что лучше его вообще даже не провоцировать. Сонхва действительно сам нарвался. Бомджун ничего не сказал, когда воротник наконец остановился. Бомджун не стал его задерживать, когда тот нетвердой походкой побрел обратно в демонические владения, не отпуская окровавленного ножа. У воротника были свои дела. У бога плясок и песнопений — своих и того больше. _ Хонджун проснулся посреди ночи. Все тело ужасно ломило, во рту пересохло, а в глубине живота тугим узлом скрутились тошнота и какая-то неясная тревога. Все еще немного пьяный, он с трудом вылез из постели и побрел за стаканом воды, держась за стены. На кухне пахло кровью и благовониями. На кухне кто-то был. Хонджун не придал этому значения. Он прошел дальше, за своим стаканом воды, лишь немного запнувшись о чьи-то растянутые на полу ноги. Неизвестный убийца заговорил лишь тогда, когда Хонджун утолил свою жажду. — Я убил его, — голосом Уена. — Мы все тут каждый день кого-то убиваем, — хрипло фыркнул Хонджун. — Уен, ты чего не спишь? Давно не жаловался на то, что у тебя голова болит? Иди уже, а, мешаешься, — Хонджун на ощупь пнул его ноги. — Я убил Сонхва. Уен тяжело вздохнул и поднялся на ноги. Разделочный нож в его руках блеснул тонкой серебристой полосой, весь заляпанный кровью. — Что? — Хонджун не поверил его словам. — У тебя совсем башню от ревности снесло? Серьезно, Уен, иди спать. Тебя не должно касаться, с кем я сплю и кого я хочу. — Да мне вообще плевать, господин, — злобно огрызнулся Уен. — Не веришь — идем со мной. К Бомджуну. Наверно, Хонджуну не стоило так резко бросать Уена вечером — тот ведь действительно рехнулся. К бессмертным созданиям теперь обращается по имени и без уважения. Что дальше? Хонджун перестанет быть для него господином? Уен нетвердой походкой двинулся к выходу. Как бы сильно Хонджуну не хотелось наорать на него сейчас, отлупить и насильно уложить спать, он был вынужден последовать за Уеном. Тревога, копошившаяся внутри Хонджуна с самого пробуждения, теперь мертвой хваткой вцепилась в его внутренности. И с каждым шагом становилось лишь хуже. Ноги подкосились перед самой дверью, разделяющей владения двух братьев. Хонджун отчаянно ненавидел свое тело, слишком слабое в самые неподходящие моменты. Уену пришлось взвалить его к себе на плечи. От него страшно пахло свежей кровью. Впервые на памяти Хонджуна в бессонном раю стояла абсолютная тишина — даже в его собственных катакомбах не было настолько пусто и мертво. Золото на всех поверхностях продолжало сиять, но этот блеск был тусклым и совершенно неживым. Весь гигантский дворец Бомджуна словно вымер за одну ночь. — Ты же не вырезал всю свиту брата? — Одними губами прошептал Хонджун, обращаясь к Уену. Это действительно могло быть чревато. Уен не ответил — молча стиснул челюсти и потащил своего господина дальше, в парадную залу. Хонджун с облегчением выдохнул, увидев кучу прислуги, столпившейся вокруг центра залы. Он тут же оттолкнул Уена прочь и на негнущихся ногах заковылял вперед, стремясь увидеть труп несчастного, зарезанного Уеном. Нежная и гладкая кожа, когда-то казавшаяся сладкой карамельной патокой, теперь выглядела ничуть не лучше, чем старый пожухший пергамент. Длинные кудрявые ресницы безобразно торчали в разные стороны; уста, кипевшие страстью и алым огнем, теперь были синими и холодными. Устами мертвеца. Огромная лужа темной крови под трупом не оставляла никаких сомнений. Это действительно был Сонхва. Хонджун почувствовал, что начал падать, только когда знакомые сильные руки подхватили его. — Дотанцевался, — коротко резюмировал Бомджун — именно он удержал брата от падения. — А твой воротник действительно хорош — опоздал бы хоть на чуть-чуть, и меня бы уже не было здесь. Вот сука, — ругнулся Бомджун. — Так пленительно вилял задницей, что у меня и мысли не возникло, что он точит на меня зуб. Вот кому мог не угодить бог плясок и песнопений? Хонджун, разве я плохо справляюсь со своими обязанностями? Хонджун тупо замотал головой. Он не мог заставить себя вслушаться в слова брата. Даже безжизненным, Сонхва все равно был преступно красив. — Так, только никаких возвращений из мертвых, — Бомджун тряхнул брата за плечи, заметив его безумный взгляд. — Еще зомби у меня в заклятых врагах не было. Это проходит по самой строгой статье, Хонджун. Труп не выдам, даже не пытайся. — Да я… Я не… — Хонджун попытался сказать хоть что-нибудь, но голова совершенно отказывалась думать. — Вот и не надо, — обрубил брат и похлопал Хонджуна по плечу. — Ни к чему оно это все. А воротнику передавай мою пламенную благодарность. Слушай, — Бомджун чуть развернул демона к себе и заговорщически зашептал, — тебе он вроде, ну, не сильно нравится? Может, отдашь его мне? У меня еще никогда не было таких верных слуг. Этот твой воротник стоит дороже, чем весь мой дворец, Хонджун. Хонджун замотал головой, забрыкался и наконец вырвался из братской хватки. В последний раз обведя взглядом комнату — Бомджун, окаменевшая толпа, труп Сонхва, его ненаглядного Сонхва, — Хонджун вышел прочь, таким же неловким хромым шагом, каким и пришел. Он не стал спускаться в подземелье — его путь лежал на улицу. Прочь. Прочь от мертвого божественного золота Бомджуна. Прочь от собственных мрачных демонических катакомб. Прочь от себя. Хонджун не знал, куда он шел — просто брел вперед, не разбирая дороги, пока слабые, жалкие ноги вновь не отказали, и он не повалился навзничь в сырую землю. Накрапывал дождь. Влажная почва одуряюще пахла живой травой и едва кислящим перегноем. Хонджун долго вдыхал эти сладкие, незнакомые ароматы, пока не нашел в себе сил перевернуться на спину. Его встретило бесконечно высокое небо, изрезанное макушками бамбука. Дождь давно кончился. Хонджун тупо наблюдал за тем, как сменяются краски на небосводе, как сизый цвет сначала алеет, а затем резко темнеет почти до черного. Хонджун никогда не видел такой красоты. Он покидал свои владения лишь для того, чтобы сеять хаос и разруху в мире людей; он никогда не интересовался, чем и как они живут. Ему не было интересно и сейчас. Он просто смотрел, потому что не мог закрыть глаз. Он просто лежал в лесу, не чувствуя ровным счетом ничего. Не то чтобы диапазон его душевных сил был широк до этого — демонам выбирать не приходится. Хонджун знал, что такое гнев, зависть, ревность, похоть, уныние и горечь. Теперь он знал еще и абсолютную пустоту внутри. Спустя целую вечность Хонджун услышал тихое копошение, а потом ему в щеку уткнулся маленький мокрый нос и замурчал. Хонджун ненавидел животных, но, как и всегда, у него были свои исключения. В виде кошек. Об этом знали всего два существа в мире, и у одного из них — у брата — была на них ужасная аллергия. Хонджуна это вдруг разозлило — он заставил гаденыша замолчать и замереть, схватил за шкирку и откинул куда-то подальше в сторону. Пусть идет… да куда хочет. Главное — подальше от Хонджуна. Вряд ли Уен считал холодные и темные катакомбы своим домом. Ему явно больше по душе были вечные празднества Бомджуна. Уен забрал у Хонджуна самое дорогое, что у него было и чего у него никогда быть не могло. Хонджун не желал его жалости или извинений. Пусть убирается прочь. Хонджун продолжил лежать, не шевелясь, но теперь его лишили даже благословенной пустоты. Он никому не мог доверять в этом мире. Брат никогда не считал его равным себе. Единственный человек, которого Хонджун позволил себе захотеть, оказался предателем и был мертв, не подлежа оживлению. Все слуги боялись Хонджуна и желали ему либо смерти и забвения, либо сбежать от него. Не великий демон паралича, а сплошное разочарование. Еще и бесконечно одинокий. Хонджун лежал так целую вечность, одну, две, три, пока небо не начало потихоньку светлеть, а в высоких кронах не зашевелились птицы. Тогда он продолжил лежать, но уже среди зачинающегося утра. Из-за щебета ранних пташек он совсем пропустил тихий скулеж сбоку от себя. Большой черный кот прыгнул Хонджуну прямо на грудь, придавил своим немаленьким весом и принялся мурчать так, словно от этого зависела его жизнь. Хонджун хотел снова сбросить Уена с себя, — возможно, убить наконец, чтобы не видеть, как тот с радостью уходит на службу к Бомджуну, — но рука не поднялась. Вместо этого он произнес: — Ну чего ты? Оставь меня уже. Дай мне сгинуть здесь, в спокойствии. — Нет, — упрямо промяучил Уен. — Я никуда не уйду. Господин, я буду с тобой, пока этот кошмар не закончится. — Да из-за тебя же он и происходит, — устало вздохнул Хонджун. Уен ничего не ответил, лишь продолжил мурчать. Не сразу, но Хонджуну становилось легче. Рокот Уена здорово заглушал мысли в голове Хонджуна. — Бомджун хочет тебя. Не так, как мы, он из приличных. Говорит, что твоя верность стоит больше, чем все его золото. — А ты? Господин, ты с ним согласен? — Я не знаю, — прошептал Хонджун. Вышло слишком жалобно и жалко, и он поморщился от отвращения к самому себе. — Ты противный. Громкий. От тебя одни проблемы. — Хочешь, чтобы я ушел? — Нет, — сразу же выпалил Хонджун. Нет, нет, пожалуйста, только не это. Уен-а, не смей бросать меня. Иначе я тебя никогда не прощу. Хонджун отчаянно вцепился израненными пальцами в пушистую шерсть. Слишком сильно — он постарался разжать свою хватку, и тогда Уен обернулся человеком. Под пальцами Хонджуна оказался лохматый затылок и мягкая кожа — только теперь Хонджун мог почувствовать, насколько же она была горячей и приятной. Длинный нос Уена уткнулся Хонджуну в шею, и он не был против. Он чувствовал улыбку Уена всем своим телом. Они долго лежали вот так, в обнимку — целую вечность, одну, две, три, пока Уен не завозился над Хонджуном, пытаясь размять затекшие конечности. — Господин, пойдем домой. — Я не смогу. Ноги не держат. Сил на телепортацию и подавно нет. — Я тебя понесу. Уен встал с Хонджуна, потянулся, пару раз обернулся то вороном, то лисом, прежде чем вновь оказаться человеком и взять Хонджуна на руки. Хонджун устало закрыл глаза и почувствовал, как расслабляется все его тело, бывшее, оказывается в страшном напряжении. Теперь Хонджун утыкался носом в горячую шею Уена и чувствовал его бережные руки. Очень странно и непривычно было хотеть что-то, что уже принадлежит тебе. Но Уен всегда был такой — своевольный и непредсказуемый. Грех было его не хотеть — Хонджун только сейчас начал понимать это. — Господин, как себя чувствуешь? Хочешь чего-то? Воды? — Тепло прошептал Уен над ухом Хонджуна. — Хочу ананас, — зевнул Хонджун, проваливаясь в дрему. — И тебя.