Треск

Да, я тоже ненавижу это состояние. Жалость к себе похожа на онанизм по своей природе и результатам: мерзко, стыдно, низменно-приятно и хочется смерти. Можно долго размышлять об их схожести, сцеплять под один тип извращенного себялюбия, но любые мысли о таком самоуничижении быстро скатывались в софистику. И снова к себе презрение. У желания смерти есть много вариаций и типов, я мог бы проводить лекции на тему классифицирования суицидальных мыслей. Живо представляю себя в красном непременно галстуке посреди ступенчатой аудитории под цепко-восхищенными взглядами студентов. Я не уверен, что стою сейчас, хотя, буду честен, пытаюсь. Вытянутая шея и волочащиеся ступни напоминают повешенного, весь я скандирую смерть. Меня держат за волосы, это странно. Я, ища руки, скосил глаза на свои оголенные плечи. Свободны. Меня держат за волосы. ― Смотри прямо, Осаму. В зеркало. Зеркало? Я поднял глаза, будто уроненые с полки темные бутыли. ― Всмотрись. Я не хочу, но щурюсь, вижу только гематому на бровях в обводке тела ― той же гематомы. Смаргиваю потекшую со лба грязь, но отражение оплывает, будто сотканное из расползающихся насекомых. ― Всмотрись и запомни. Кожа головы болит от грубого хвата. Я всматриваючь и запоминаю пульсирующую венку на нижнем веке. И тут я падаю. Лечу невозможно быстро, вижу обод раковины и моргаю, отдаю хруст кости ушам. В такой характерной меланхолии хочется смерти неопределенной, говоря проще, чего нибудь, только поскорей. Этот вариант хуже многих, потому как лишает надежды на избавление, оставляя возможность думать об этом. Можно сравнить с простреленным коленом ― ты жив, но боль (сильнее многих ранений, кстати) перманентно заполняет тебя. Предпочтения стираются, как и личность, остается только изнывающее от собственной никчемности желание расплакаться и прекратить все это. Моментно я замечаю брызги на зеркале и снова падаю во всепронизывающий крик. Отстраненно, где то на задворках черепной коропки, понимаю, что крик мой. Нос бьется о раковину и извергает потоки крови с новой скоростью. Руки мотаются отмершими рудиментами. Иногда хочется смерти импульсивной, животной, со внешним присутствием. Своего рода сексульные фантазии из мира суицида. Удушение со стиснутыми в ярости зубами, множественная ножевая рана, избиение, здесь важно активное действие, жестокость извне. В такие моменты остервенелый загнанный страх орет в уши, вытесняя любую мысль, кроме насильственной. Кажется, я так часто и сладостно детально представлял каждый вариант расправы над собой, что начал воспринимать их как грамотные сценарии к фильму, и смотреть на них тоже стал с этой стороны. Думаю, это можно считать жаждой реализации всей той жгучей ненависти к себе, что копошится под кожей, нагнетая свою силу с каждым новым вздохом, логичным ее окончанием. Ты пришел не в то время, мой пламенный друг. Раковина белыми стенами закрыла весь мир, в глаза орет светом. Я взлетаю, замечаю, что кровь красиво контрастирует с фарфором, падаю прямо в середину кадра на железную бляху слива. Не чувствую носа. Вверх. Имеет место быть и смерть расщетливая, но не вынужденная, хотя она и редко доводится до дела. Но мысли о самоубийстве как о шоу вызывают, однако, долю восхищения, если не зависти. А мысль о полном ничего, том, что понять и обьять не можешь, приятно щекочет где то под кадыком. Готовятся к ней с замиранием сердца, самосовершенствуются взапой, чтобы контролировать воспоминания о себе. Контроль вкупе с вниманием и есть главный мотиватор. Не в пример другим, этот вариант для умирающего ― эмоции сугубо положительные. Я закрываю глаза. Я открываю рот, чтобы мне выбило зубы. Я готовлюсь к исходу, лучшему из возможных. Вниз. Но не случается. Кровь пачкает мои губы. Его тяжелое дыхание набатом разносится по туалетной плитке. Я в панике. Рывком снова взмываю на уровень зеркала, краем глаза могу видеть шедевр, сотверенный нашим тандемом. ― Смотри, ― он сильно запыхался, я замечаю это не без доли мелочного злорадства. ― Теперь смотри. И я смотрю. Мог бы, повесил в галерее: от носа ничего не осталось, кроме торчащей кое где кости и скупых болтающихся ошметков, вся голова и волосы влажно блестят от крови, в холодном электрическом свете она кажется черной. Но могу поклясться, вид мой только выиграл. ― Фе.. тх.. ― я попытался сплюнуть кровь, но получилось так себе, она сгусткамм потекла по шее. ― Па.. ипф.. Это должно было значить "Федор, спасибо". Я культурен со своими палачами. ― Мерзость, господь, ― он отпустил мои волосы, и тело упало, опять встретившись с раковиной. Мне захотелось пнуть себя.