Чёрный бархат

Улыбаться. Скалиться. Ехидничать. Какой гранью кубик ни брось — все одно будет сплошное притворство, бравада, смех, скоро бегающие по чужим лицам глаза. Зацепился за кого-то? Да как всегда, полоснул словом, и вот собеседник уже глядит в пол, как пристыженный пес, не в силах и промямлить чего в ответ. Значит, сегодня победил. Значит, еще боятся, и это — самое главное. Кощея уважают скупо, зло, взаправду сквозь стиснутые зубы. То ли за хрипотцу, то ли за пронзительный взгляд, то ли за недюжинную резкость, звериные повадки. Выродился он такой, выбросило его с Зоны, куда попал по воровской малолетке, свистнув шапку, откинуло, прибило обратно к Казанскому берегу извилистой тропкой то ли прилесков, то ли жилмассивов, то ли рельсов — черт его разберет. Берите меня, смотрите на меня, принимайте меня таким, каким я стал. Демон дымного угара, чернушки и спирта, костяно-жилистое чучело, поджидающее в самых темных глубинах зеленеющего облупившейся краской и битой плиткой подвала-тренажерки, больше похожего на пропотевший ад на дне пивной бутылки. — Ты давай, пей, — лениво закуривая, Кощей запрокинул голову, выпуская в потолок сизую отраву, приобнимая свободной рукой за плечи свою то ли подругу, то ли маруху, носящую норковую шапку, выигранную у чьей-то (имени да и клички сынка жертвы мужчина даже и не запомнил) мамаши, не забывая покручивать в ладони уже опустевший стакан. — И где там наш экипаж, а? Где они шляются, блять? — Где-то да и шляются, — ответил собутыльник, такой же потасканный жизнью, хряпнув рывком воды с запахом одеколона — и до дна. — А что, нужны? Мешают только. Не друзья, не подельники — свита, придерживаемая на расстоянии вытянутой руки то ли для устрашения, то ли забавы ради. Кощей никогда не делился словами да мыслями больше нужного, не напивался при других до пьяных соплей, не гарцевал на столе в пьяных выходках балагуром. Чернушный жар — и тот наедине колол, зубами держась за край жгута, когда сильно припирало, ни с «дамой сердца», ни с «товарищами» свою слабость не делил — обойдутся. Даже когда все прознали — и бровью не повел, только улыбнулся с прищуром, как умел. Человек человеку — волк. Лавировать скользкими арестантскими понятиями для мужчины стало легче легкого еще тогда, когда он играючи взялся за чью-то марионеточную вагу ценностей и дернул за нее хорошенько вверх, выбивая землю из-под ног, призлобляясь и примеряясь, как бы еще и промеж зубов заехать поострее, чтобы запомнилось. — Нужны. Говорить с ними буду, — выцедил сквозь прорезь губ, изгибающуюся вверх лукавой улыбкой, Кощей, прекратив скупые объятия и ударив по краю стола стаканом, одним взглядом говоря добавить еще — пить он умел, делал это часто, не жалея ни себя, ни репутации — кто б тронуть посмел такую птицу. — А о чем? Ну скажи… — мазнулась щекой по груди все же не подруга — та же кошка, еще не нырнувшая в криминал, но отчего-то находящая приблатненную романтику захватывающей и дерзкой. Ее приодеть, приосанить, приголубить, цацок подарить — и хоть на край света за тобой на карачках поползет, а толку-то? Такая же глупая, как и верящая в улицы пацанва, сыскавшая защиту в единстве, шакальничестве, стайном (а то и стадном) инстинкте, будто не живущая — играющая в жизнь, и все ей забавно и смешно, и все ей не по-настоящему, понарошку, как в детстве, когда ладошками закроешься — и спрятался. Так о ком речь-то была? Ах да… — Обойдешься. — Кощей выпил залпом, бросив окурок в набитую до отвала такими же консервную банку.