Солги мне

*** Цзинь Гуанъяо снятся тревожные сны. В основном детство. Мама нежно поглаживает его голову. Её худощавые костлявые пальцы всегда были приятно холодными. Иногда он сидит под столом, подслушивая сплетни, которыми обмениваются мама и её подруги — не то чтобы он помнил, но щебетание женских голосов звучит хорошо. Иногда он сидит над какой-то книжкой, пока мама — болезненная и слабая — лежит на койке в ожидание следующего клиента. Ему снятся А-Су и Жусун. Счастье. Они склоняются над дорогой кроватью, балуя ребёнка погремушками и нежными тканями. Цзинь Гуанъяо подхватывает мальчишку на руки, добиваясь довольного хихиканья — каждую секунду его сердце разрывается. А-Су мягко забирает у него младенца, закатывает глаза и смеётся, когда Цзинь Гуанъяо строит обиженное лицо. Иногда ему снится А-Сун постарше. Там где ему восемь лет — возраст до которого он не дожил — и он гоняет птиц в саду. Цзинь Гуанъяо впервые сажает его на лошадь. Мальчик воинственно отбирает вожжи из его рук и хочет править лошадью сам, но та его совсем не слушается. Иногда ему снится, как А-Су крепко обнимает его со спины и шепчет ласковые слова на ухо. Ему снится Не Минцзюэ. Когда он был моложе — Мэн Яо приносит ему бумаги, а мужчина смотрит на него с доброй улыбкой и шутливо просит помилования. «Сколько ещё работы ты собираешься мне принести?». «Это последнее». «Врёшь!». «Остальное можно оставить на завтра». Иногда это не добрый славный Минцзюэ — иногда он огрызается на него, его глаза испещряются красными венками, дёсна кровят, а лицо снова в брызгах крови. Иногда Не Минцзюэ убивает его, потому что рядом нет Лань Сичэня. Сегодня ему впервые приснился Лань Сичэнь. Он смотрел на него. Его веки были полуприкрыты, он лежал рядом с ним на кровати, как делал в первые годы после смерти Не Минцзюэ. Потом он женился на А-Су, и Сичэнь твёрдо пересёк любую близость. Цзинь Гуанъяо нашёл свои пальцы на груди Сичэня и сглотнул. Лань Сичэнь ничего не делал и не говорил. Смотрел на него, как безвольная кукла. Где-то прозвучал вскрик, и Цзинь Гуанъяо замер с широко раскрытыми глазами. Лань Сичэнь наконец пошевелил губами: — А-Яо? — Что? — Цзинь Гуанъяо в растерянности разжал кулак, и рука Сичэня ломаным движением схватила его за плечо. — Да, что у тебя в голове творится? Цзинь Гуанъяо проснулся от скрипа половиц, и целое долгое мгновение он думает, что это пришёл Сичэнь. На самом деле, половицы в этом домике скрипели сами по себе: дерево было дешёвым, с трещинками тут и там, потому что Гусу Лань не принимала ни чью помощь в отстройке. И старейшины, и адепты Гусу Лань были гордецами, и Сичэнь понимал это лучше всех — поэтому он не позволял себе оказываться в долгу перед кем-либо. Половицы скрипели в том же тоне, что и Лань Сичэнь говорил когда-то давно: «Это исключительно наше дело, но мы признательны вам, за предложенную помощь». Тусклый утренний свет освещает комнату, и он садится, прежде всего ошеломлённый. Цзинь Гуанъяо перебирает в голове сон, каждую деталь, что помнит. Его желудок охватывает волнение — Лань Сичэнь казалось имел правило никогда не сниться ему: ни в годы тайного вожделения, ни в дни, когда он жил бок о бок с Вэнь Жоханем, ни после того, как Не Минцзюэ стал именем написанным кровью. Цзинь Гуанъяо мог искренне и мучительно страдать в одинокие ночи, мог отчаянно хватать Сичэня за руку в дни, когда даге становился невыносим, мог бережно и жалостливо обнимать его в дни после смерти Минцзюэ, но во сне к нему всегда приходил кто-то другой. Мать, отец, верный капитан Цинхэ, жена и сестра, сын, родные братья и Не Минцзюэ. Это не было страшно, может немного обидно. Лань Сичэнь во сне был кошмарным видением. «Что у тебя в голове?» — нелепо сформулированный, вне контекста и без капли привычной учтивости. Это то что мог бы сказать даге. Не Сичэнь. Тем не менее снится ему именно он. Темные глаза, тонкие черты лица, белая и неприкасаемая лента на лбу. Цзинь Гуанъяо ложится обратно, с каким-то странным и больным намерением уснуть вновь и разгадать тайну этой фразы, но сон теперь не идёт. Он так и лежит до тех пор пока адепт не приносит ему завтрак. Завтраки в Гусу — тоже пресные, но Не Минцзюэ говорил, что так было всегда. *** Снова приснился Сичэнь. Снова в кровати. Снова он смотрит на него и ничего не говорит. — Сичэнь, — он аккуратно зовёт брата. Он в стрессе, но ещё не понимает почему. — Я устал, — отзывается тот. — Можем ли мы ничего не говорить? — Конечно, — Цзинь Гуанъяо расслабляется и ложиться рядом. Лань Сичэнь мягко его приобнимает, и это так похоже, на то что делала А-Су, что почти страшно. Цзинь Гуанъяо лежит рядом с ним, их пятки соприкасаются, волосы щекочут нос. Это летняя жаркая ночь. Потом он просыпается и думает, что это ужасно. Лань Сичэнь не приходил сюда уже как два месяца. Непонятно только отказывался ли он верить или он отказывался видеть. Так бывает. На самом деле, за примером далеко ходить не надо. Он вспоминает о матери Сичэня. Наверное, тот давно уже провёл параллель, а ведь Сичэнь в своё время отчаянно желал возненавидеть Цинхэн-Цзуня. Так и не смог правда — было что-то болезненное, что-то счастливое и что-то жестокое в их прошлом. Может в день, когда Цинхэн-Цзунь вышел из уединения, чтобы защитить Глубины от псов Вэнь, может немного раньше. Из-за таинственного «что-то» Сичэнь не мог испытывать искреннюю ненависть к отцу ни за мать, ни за новые сформировавшиеся устои старейшин, ни за себя. Цзинь Гуанъяо не понимал, и никто не объяснял. Должно быть новый поворот судьбы оставил брата потерянным. Цзинь Гуанъяо мог это принять. В конце концов, это было не сложно — Лань Сичэнь дал ему то, что называл заключением: дом, защиту, еду, лекаря, книги и кажется слышал о каждой его жалобе, потому что отопительные печати тут же менялись, книги обновлялись, появились гуцинь и чернила. Он словно постоянно присутствовал здесь, но лишь отдалённо. Как божество, которое не увидеть и не услышать смертному. Что было сложнее — это сам Лань Сичэнь, чьё доверие было рассыпано в труху. Даже, если бы он пришёл, то Цзинь Гуанъяо не знал бы как себя вести: стоит ли ему проявить почтение или обратиться как к брату, говорить, как Мэн Яо или как Цзинь Гуанъяо. Каждый поступок был неправильным и болезненным. В конце концов, вряд ли бы ему удалось вернуть утраченное, пока Сичэнь отказывается давать ему шансы. *** Когда книги наскучивают и смотреть на буквы становится отвратительно, Цзинь Гуанъяо закрывает глаза и погружается в воспоминания. Он приходит к выводу, что не помнит голос мамы, но помнит бахвальный голосок папаши. Его тошнит от этого осознания, потому что так не должно быть — его мама была прекрасной женщиной, в то время как его отец был чёртовым извращенцем. По меньшей мере, это несправедливо, вот так легко оказаться забытой, для той кто была прекраснее любого юньменского лотоса. И кем? Вместе с этим приходит воспоминание о том, что трупа матери не оказалось на месте в день, когда всё пошло наперекосяк. Теперь он должен найти его. Как только появится возможность. Придётся ему рисковать собственной жизнью или гневать небеса, но он просто обязан захоронить её как положено. В конце концов, его мама не совершала грехов, чтобы заслужить такое. Он чувствует, как желчь поднимается по горлу, потому что никто не был достоин того, чтобы их сын вскрывал могилы, а твоё хладное тело уволок неизвестный. К чёрту дела мёртвых! Никто не был достоин того, чтобы их бросали с ребёнком в борделе. А его мама не просто справилась с этим, не просто воспитала его, но также и не таила обид. Она отчаянно оправдывала Цзинь Гуаньшаня, будто не самое большое зло. Неужели такое бывает?! Как люди могут так легко отпустить любые огрехи и найти хорошее в том, кого нужно было обругать самыми грязными словами и плюнуть в лицо? В такие моменты его распирает смех — в конце концов, он тоже не был хорошим. — Достоин своего отца, — сказал ему как-то Не Минцзюэ, наполненный презрением. Тогда Цзинь Гуанъяо отказался это признавать. Тем не менее слова клещом вцепились его разум. Он обезумел. Даже после смерти Минцзюэ он искал опровержение этих слов, однако в какой-то момент потерял их все. В какой-то момент рядом с ним не осталось ни матери, ни сына, ни жены, ни одной из его заслуг. В тишине, в Гусу он мог практически услышать голос А-Су. — Ты монстр, — обвиняюще говорила она. — Как я могла выйти замуж за такого человека, как ты? — Ты превзошёл своего отца, — говорила она. Цзинь Гуанъяо хочет чтобы это было неправдой. Лучше быть похожим на мать Сичэня. — Ты убил своего сына, — говорит А-Су. Верно. Цзинь Гуанъяо так сильно сожалеет, что не умер в тот день, когда правда раскрылась. Наверное, так было бы легче для всех. Никому не пришлось бы охранять его, лекарям не пришлось бы залечивать его травмы, Лань Сичэню не пришлось бы так яростно отстаивать содержание Цзинь Гуанъяо именно в Гусу. Лань Сичэнь… Он вёл себя неоправданно отчаянно для лидера секты даже спустя столько лет. Отстаивать жизнь человека, который предал тебя — ах, должно быть Сичэнь был одинок. Имея своё видение, Лань Сичэнь не был готов разговаривать с ним, но также создал ему все возможные условия. Наверное, это была семейная черта. Цзинь Гуанъяо хихикает, когда натыкается на воспоминания о Лань Сичэне: они нелепые, немного печальные, но больше наполненные нежностью. О, как можно было так любить? Это ведь было ужасно сложно. Сичэнь — самый настоящий Лань, пусть и со скрытой тягой к бунтарству. Наверное, поэтому всё было так сложно и запутанно. Цзинь Гуанъяо сокрушенно утыкается лицом в твёрдую подушку. *** У Лань Сичэня в годы войны была странная манера, угадывать, что нравиться людям — Не Минцзюэ и Мэн Яо в основном. Мэн Яо тогда ещё был помощником Минцзюэ, и по-большей части смущался самым неожиданными вопросами, но Минцзюэ великодушно пояснил, что таким образом Сичэнь ищет успокоения. Лань Сичэнь не был создан для войны и это странным образом заставляло его страдать. Иногда он зацикливался на маленьких вещах. Это объяснение показалось Мэн Яо необычайно логичным и верным. — Ты любишь сладкое? — спрашивает у него Сичэнь в один из приездов. — Да, — скованно кивает Мэн Яо. — Как вы поняли? — Ты похож на человека, любящего сладкое, — пожимает плечами тот и достаёт из рукава свёрток. — Увидел сегодня на рынке, подумал, что тебе понравиться. Мэн Яо вежливо принял поданный подарок, разворачивает и с удивлением смотрит на нарезанные и засахаренные яблоки. — Я должен с вами поделиться, — осторожно говорит он. Лань Сичэнь смеётся, подразумевая отказ. — Это мой дар. Угощайся. *** Сюэ Ян никогда не говорил, что в заключение настолько невыносимо. По-большей части, он безудержно хихикал, когда Цзинь Гуанъяо тайком проверял его, и вечно стенал, когда он и двое приближенных тащили избитое тело подальше от Ланлиня — поближе к Цинхэ. Сюэ Ян никогда не рассказывал ему, что находится под арестом было настолько нетерпимо, что волосы встают дыбом, каждый раз когда дверь на другом конце дома открывается. Не от страха, но от не выплеснутого нетерпения. Лёгкий скрип петель. Спокойный голос, отвечающий на расспросы охраны. Шелест печатей. Тихий стук двери о косяк. Мягкие шаги отдают глухим стуком по всему коридору и останавливаются в двери. Терпеливое молчание. Цзинь Гуанъяо ощущает необоснованный ужас, волнами разносящийся по телу — он заторможенно садится на кровати. В проходе стоит Лань Сичэнь: окутанный белыми одеяниями, с лентой, что нимбом сияет на лбу, он был больше похож на божество, сошедшее посмотреть на его грехи. Он больше не был похож на названного брата. Цзинь Гуанъяо в растерянности смотрит на него, заглядываясь и не узнавая. Это второй раз, когда Лань Сичэнь наведывается сюда за всё время, и на этот раз он кажется настолько надёжным и непреклонным, какими не кажутся даже тысячелетние горы. Тем не менее это подчёркивается ничем иным, как усталостью. Признать, усталость была гармоничной и очевидной. Будь это другое время, можно было сравнить её с утончённым изнеможением учёных, что проводили ночи увлечённые своими изысканиями. К сожалению, теперь — когда мир пошатнулся, а власть изменилась — такой вариант бы прозвучал глупо. В дни, когда люди на улицах следили за каждым новым шёпотом, да обсуждали, какая секта на этот раз будет главенствующей, а заклинатели безостановочно укрепляли свой статус или падали в небытие, как изменники, у каждой из великих сект должно быть много забот. Секта Лань, изначально выступавшая на стороне нейтралитета, обладала немалым авторитетом и теперь, следуя своей репутации, имела много запросов из самых разных кланов: где-то искали приверженцев Гуанъяо, где-то поднимались мелкие восстания, где-то рушился режим, а где-то находились желающие заполучить голову Цзинь Гуанъяо, припоминая родственников, что умерли от его рук ещё во времена Аннигиляции. А может и не от его рук. Людям было неважно, кого винить. И пусть Цзинь Гуанъяо не имел никакой связи с внешним миром, он всё ещё мог предсказать последствия собственных действий. Он чувствует лёгкий укол совести, но в основном мучительно страдает: всё что когда-то было его обязанностями, перешло в руки Сичэня, а тот даже отказывался его видеть. Да, Цзинь Гуанъяо был виновен во многих злодеяниях, но кто не был? Все они убивали, все они строили мелкие козни и имели предрасположенности. Но разве его злодеяния затмевали его добродетели? Разве он заслужил, такого отвержения? — А-Яо, — первым сдаётся Лань Сичэнь и поворачивает голову вбок, направо, изучая картину на стене. От этого движения сходство с небожителем каким-то образом только увеличивается: дорогая шпилька удерживает пучок, аккуратный профиль оттеняется тусклым светом свеч, черты смягчаются и размываются. Цзинь Гуанъяо невольно задумывается, а не достиг ли тот бессмертия за пропущенное время. В последний раз, когда они виделись, потенциал Сичэня был близок. — Рад видеть, что ты в порядке. — В порядке? — он не может не возмутиться. Сардоническая улыбка расцветает на его лице, и Цзинь Гуанъяо позволяет волнам необузданного негодования унести себя. Он жил здесь два месяца: у него была постель, была здоровая еда, были книги и дорогие одеяния. Но он не желал видеть и слышать, как целитель нервно обрабатывает его раны, как Цзян Чэн в очередной раз допрашивает его о далёких днях и не способен удержать собственной ярости, как Не Хуайсан приходит к нему в робком замешательстве, как Не Минцзюэ посещает его сны из раза в раз. Он желал видеть и слышать мир, как прежде: знать каждый слух, контролировать каждую жизнь, держать А-Су за руку, прятать минуты с эрге в своём сердце, навещать маму. Эрге не приходил так долго и мучительно. Три месяца. Наверное, это должно было случится после стольких лет лжи. Сегодня эрге пришёл. Значит так надо. А-Яо знает это: очерченная линия скул, красные глаза, неровный изгиб губ. Его брат должно быть давно не позволял себе спать. Изводил себя, задавал вопросы, проживал вновь минуту за минуту. Какая-то часть Цзинь Гуанъяо радовалась этому. Всё остальное — болело. — Эрге, — Лань Сичэнь вздрагивает, и гнев А-Яо исчезает. — Неужели ты называешь это, — Яо обводит уцелевшей рукой комнату. — «В порядке»? Тогда, должно быть, в Гусу Лань уж слишком размытое представление о порядке. — Ты жив и здоров, — сухо выдыхает Лань Сичэнь. — Я буду думать, что это хороший знак. Есть ли у тебя какие-то конкретные претензии? — Да, — он не задумывается ни на секунду, но всё ещё ждёт, что Сичэнь как и прежде примется предполагать за него, проговаривая не услышанные слова и филигранно угадывая мысли. — И какие же? — Сичэнь совершенно не настроен на игры в «угадайку» и это единственное, что выдает его раздражение. Его лицо всё такое же расслабленное, хоть и без мягкой улыбки. Его поза непринужденная. — Во-первых, здесь ужасные заглушающие печати. Порой я слышу споры, о том чья смена сегодня, а чья завтра, — он демонстративно загибает большой палец, выдумывая претензии на ходу. А Лань Сичэнь кивает. — Во-вторых, — указательный палец загибается, — лекарь какой-то нервный. — Какой есть, — вздыхает Лань Сичэнь и проходит несколько шагов в сторону прежде, чем вернуться на прежнее место. — Про печати я спрошу, однако лекаря никто тебе менять не собирается. Он мой ученик, и тот факт, что согласен лечить тебя, уже благословение. Либо он, либо никто. Цзинь Гуанъяо сдерживает удивление и ужас. Он столько раз пытался переманить целителя на свою сторону, пытался подкупить, вызвать сочувствие, искренне раскаивался и откровенно игнорировал. Поэтому ли Сичэнь исправлял каждую мелочь, которую он только проговаривал вслух? И с каких это пор у того есть ученики, с которыми он незнаком? Удивление и ужас превратились в тщательно сдерживаемое раздражение. Он не может понять, где и когда его обманули. Был ли здесь обман? — В четвертых, — он улыбается. — Я почти уверен, что схожу здесь с ума. Нельзя ли составлять мне компанию почаще? Лань Сичэнь резко пронзает его взглядом — как бисер на проволоку насаживает. А там, в глазах, тьмой клубиться неразличимое, пугающее и обнадёживающее одновременно. — А-Яо, — Сичэнь отводит взгляд и смиренно вздыхает. — Позволь вопрос. Помнишь ли ты, как после смерти Не Минцзюэ удивился моему хладнокровию? Цзинь Гуанъяо не скрывает собственного недоумения. Он показывает своё замешательство в тоне, распахивает глаза и чуть склоняет голову. — Да, — он кивает. — Я ожидал, что ты будешь в горе, что имя Минцзюэ будет запрещено. Или что ты в одержимости будешь метаться по миру, желая отомстить. Или уйдёшь в уединение, как твой брат. Может быть трудоголизм. Ты не высказал ничего из этого. — А помнишь ли ты, похороны Жусуна? — Лань Сичэнь закрывает глаза, и Цзинь Гуанъяо отчётливо видит, что тот не здесь и не с ним. Даже сейчас. — Конечно, — он склоняет голову и позволяет голосу дрогнуть. Он так давно пережил смерть сына. Лишь странная скорбь иногда терзала его мысли, подсказывая едкое и прилипчивое «а если бы». — Почему спрашиваешь? Лань Сичэнь открывает глаза и смотрит сквозь него. Легче не становится. — Спустя столько лет, ты ведь больше не думаешь, что не смог бы пережить боль той ночи, когда убил собственного сына? — Цзинь Гуанъяо хмурится, когда Сичэнь озвучивает его мысли. — Ты ведь больше не горюешь, в тебе нет агонии, ты не просыпаешься по ночам с ощущением маленького трупа на руках. У тебя теперь другие кошмары, а смерть А-Суна… Поверишь ли ты мне, что я похоронил Не Минцзюэ задолго до того, как ты его убил? — Ты его любил, — А-Яо мрачно указывает на него рукой. — Я почти уверен, что никогда не видел такой любви, как у вас. — Значит не поверишь, — Сичэнь устало вздыхает, и весь божественный осадок с него разом слетает. Он снова его названный брат, рассказывающий о том, что Ванцзи ищет давно мёртвого человека и пугает молодых адептов. — После начала войны, с каждым новым днём, ему было всё хуже — сабля съедала его душу и рассудок с каждой пролитой каплей крови. Он не доверял никому, кроме А-Сана и меня. Он не был здоров, а песнь Очищения была лишь временной мерой. Я думал, что закончится война, и я найду способ. Но тут прозвучала весть о том, что Минцзюэ-сюн попал в плен к Вэням. Цзинь Гуанъяо хочет физически разгладить печальную складку на лбу. Они никогда прежде не говорили об этом. Теперь же он не способен утешить его. Не тогда, когда колкая правда вскрыта. — Ты не представляешь, что я пережил в те секунды, — Сичэнь моргает. Кажется, наконец, возвращается в реальность и склоняет голову, так что Цзинь Гуанъяо приходилось только гадать, какие эмоции могут быть на лице брата. — Мы спасли его. Но порой мне казалось, что он обречён. Его ярость была неукротимой. Песнь Очищения больше не помогала. Библиотеки Гусу, Юньмэна и Вэнь сгорели. А вы оба были непримиримы: ты казалось желал смерти от его сабли, а он был только рад дать её тебе. Вы оба, как два… — Сичэнь останавливается, подбирая слова. — Когда я смотрел на спокойное лицо даге, мне казалось, что я сплю. Я хотел разрыдаться, и я не мог описать свою горечь никакими словами. Когда я видел ваши ссоры, мне казалось, что ещё момент и того настигнет искажение ци. Каждый мой визит в Цинхэ превратился в кошмар. Я испытал облегчение, когда Минцзюэ-сюн действительно умер. Цзинь Гуанъяо подавился каждым словом, что хотел произнести в знак утешения. Голос Лань Сичэня наполняется жестокостью и твёрдостью, которую он усердно скрывал от мира. — Но два месяца назад Вэй Усянь отчего-то принялся убеждать меня, что ты играл неправильную версию Очищения. Теперь, когда мы здесь, значит ли это, что у меня было бы больше времени, наведывайся я в Цинхэ лично? Значит ли это, что я сумел бы найти способ для борьбы с проклятием? — Лань Си Чэнь смотрит прямо на него. Куда-то в душу. — Цзинь. Гуань. Яо. Сможешь ли ты ответить на эти вопросы? — Сичэнь-ге, — Цзинь Гуанъяо несчастно хватается за стол, выискивая опору. Словно в отместку за спокойные годы жизни и за все смерти на него обрушиваются худшие кошмары, что ему только могли привидеться в бреду: Лань Сичэнь карающий его божественным взором. Тот же самый Сичэнь, что ласково выводил на нём круги и не хотел отпускать. Лань Сичэнь предупреждающе поднимает правую руку, прежде чем А-Яо успевает сказать ещё что-либо. — Всего одно слово, прошу тебя, — говорит Сичэнь. — Воспользовался ли ты мной в тот день, когда я предложил тебе играть Очищение? Сразу ли в твоей голове появилась эта мысль? Судя по всему, ноты из запретной секции были украдены практически в то же время. Цзинь Гуанъяо вдруг осознает предельно ясно. Лань Сичэнь пришёл сюда, не чтобы обвинять его или поделиться тем, чем он не мог поделиться ни с кем — он пришёл, желая услышать ложь. Спасительную ложь, что помогла бы ему. Липким мёдом схватила бы и не дала упасть в бездну. Услышать, что он хоть сколько-нибудь остаётся невиновным, что он хоть немного был прав, доверяя Минцзюэ в руки А-Яо, что он не убил названного брата, сидя у кровати родного. Он желал успокоения. Только теперь не было тех мелочей, за которые он цеплялся в войну — была ложь. У Цзинь Гуанъяо бьётся сердце — Лань Сичэнь не поверит ему, даже если он соврёт. Сичень не успокоится. Его душевные раны вновь открыты и посыпаны солью. В конце концов, чтобы сейчас Цзинь Гуанъяо не сказал — Сичэнь уйдёт. — Нет, — он лжёт. Сичэнь ему не верит. — Поверь мне, эрге! Я изначально даже не знал, что такое бывает, но потом Су Шэ принёс мне те записи. Да я их изучал по-крайней мере месяц! Шутка ли, существование подобных техник? — А-Яо, — тихо говорит Сичэнь. — Что у тебя только в голове твориться? Цзинь Гуанъяо в замешательстве теряет слова. *** Вопреки всему Лань Сичэнь возвращается уже на следующий день. Он садится напротив него во время ужина, накладывает себе еду, как в старые времена. Заваривает чай. После ужина спрашивает: — То что ты говорил в храме Гуанъинь, — Лань Сичэнь мешкается, словно сомневается стоит ли это вспоминать. — Всё ли было правдой? — Эрге, — Цзинь Гуанъяо снисходительно смотрит на него. Они так несчастны. — Ты знаешь, какой я человек. Лань Сичэнь кивает ему. Без понимания, но он принимает, то что должно остаться тайной. Между ними повисает ёмкое молчание, какого на памяти Цзинь Гуанъяо не было никогда: они оба были удобными в общение людьми, способные поддержать разговор. Однако в нынешней ситуации никто из них не стремился завести беседу. Цзинь Гуанъяо казалось, что лучше молчать, пока Лань Сичэнь размышляет. Сам он ненароком вспоминает о своей матери, точнее о потерянном трупе. Кто-то о ком они не знали, знал о Цзинь Гуанъяо всё и выкрал труп из могилы. Если честно, он даже и представить не способен, кто из его окружения был способен разгадать его игру — он проводил вечера, предполагая: Не Хуайсан, Лань Сичэнь, Сюэ Ян? Всё было сомнительным. Итак, они застревают в пограничном молчание, каждый в своих мыслях. Наверное, подобная тишина между ними могла длится вечно, но в конечном итоге Сичэнь приходит к какому-то выводу и принимается убирать свою посуду в сторону. — Печати проверили, они полностью исправны, — говорит он и его лицо выражает самое непоколебимое спокойствие, которое только может быть написано на лице. Сама же фраза подразумевает смиренное и разочарованное: «Солгал?». — Странно, — Цзинь Гуанъяо задумчиво касается подбородку. — Может ошиблись? Лань Сичэнь вздыхает, показывая провальность попытки, и встаёт. Тем не менее, сегодня он кажется в хорошем расположение духа, потому что подыгрывает его лжи. — Завтра проверят ещё раз. Надеюсь, это не слишком отягощает твоё пребывание здесь. А теперь вынужден откланяться. — Всегда к вашим услугам, — вежливо улыбается Цзинь Гуанъяо. *** — Давным-давно жила Она. Она была исключительно красива и великодушна. Но Она была слепа к чужим грехам, и Бог наказал её за это, — сказал Мэн Яо и отпил вина. Это сделало паузу в его откровение интригующей, и собеседник чуть склонил голову вперёд. — Однако был Он. Он был многим: знал всё, жил вместе со всеми и вершил месть. — Говоришь о Боге, — хмыкает слушатель, проворачивая чарку в руках. — Ты что монах? Цзинь Гуанъяо смеётся, радуясь диалогу. В нём бурлит вино. — В наши дни монахи бесполезны. Сегодня я встретил настоятеля храма на улице, а потом нашёл его мёртвое тело в грязи. Как думаешь, за что его так? Слушатель пожимает плечами и ставит чарку на стол. Потом протягивает руку в знак знакомства. — Сюэ Ян. — Мэн Яо, — улыбается он с опасным голодом. — И всё же я бы послушал историю о том настоятеле. Сюэ Ян хмыкает себе под нос и требует ещё вина. *** Лань Сичэнь заводит обычай раз в неделю ужинать вместе с ним. Поначалу они пытались говорить — было много попыток, но по итогу они перестали это делать, ужиная в молчание. Это тоже был способ найти спокойствие. Цзинь Гуанъяо, впрочем, находил его крайне ненадёжным, ведь замыкаясь Лань Сичэнь абсолютно терялся. Так они встретили зиму. За это время Цзинь Гуанъяо формирует образ, который нужен Сичэню — Мэн Яо. Такой каким он был до Аннигиляции Солнца. Вероятно, это самая зыбкая и не достойная доверия роль, к которой он смог прийти за четыре месяца заточения, поскольку его жизнь также зыбко и недостойно разрушилась. А жизнь его рушилась исключительно громко. Осколки стен с грохотом падали на землю, вещи горели, люди требовали. Люди желали его смерти. Откровенно говоря, его ситуация оставляла желать лучшего: проиграв таинственному кукловоду, он стал предателем для всего заклинательского мира. А будучи большим актёром, он был знаком с таким количеством людей самых разных происхождений, что о побеге не стоило размышлять. Рано или поздно за его головой пришёл бы предатель или блаженный. Таким образом выходило, что заключение в Гусу становилось его самым безопасным и удобным пристанищем, где именно Лань Сичэнь обеспечивал ему защиту и создавал условия. Должно быть многим это не нравилось. — Сыграй мне Песнь Очищения, — говорит Лань Сичэнь и Цзинь Гуанъяо вздрагивает. Он с опаской смотрит на брата. — Ту что ты играл даге. — Эрге, — он обеспокоенно хмурит брови. — Она медленно отравляет Ци. Ты хочешь, чтобы я сыграл её для тебя? — Именно так, — Лань Сичэнь ему улыбается. Блекло и безотчётно. То что должно было стать жестом подбадривания, только настораживает. — Эрге, я отказываюсь. Ты не так давно пережил отклонение, и твоя просьба кажется мне несколько безосновательной. Лань Сичэнь на это ничего не отвечает, и через несколько минут Цзинь Гуанъяо садится за гуцинь, чтобы сыграть ему Песнь Очищения. *** Ранним утром Лань Сичэнь вежливо и быстро обменивается дежурными фразами со стражей, а после твёрдо останавливается напротив него. Всё в его виде говорит о спешке, но как это часто делал Сичэнь, он неторопливо и вежливо улыбнулся одними губами. — Доброе утро. Надеюсь, что не помешал. Цзинь Гуанъяо приподнимает брови, но всё же встаёт из-за низкого столика, чтобы поприветствовать. Лань Сичэнь легко отвечает на его полупоклон таким же. — Ах, эрге, — улыбка спадает с губ брата. Гуанъяо неопределённо вертит рукой. — Какие у меня могут быть дела? Тоска смертная. — Касательно этого, — Лань Сичэнь тянется сначала к рукаву, потом к поясу и достаёт запечатанный свиток. Бессознательный жест не даёт возможности проигнорировать, что привычный облик брата сегодня скорее подготовлен для дальнего путешествия, чем визита к старому другу. Рукава его одеяний заправлены в кожаные наручи, Лебин свисает с пояса, а волосы собраны. — Это список доступной тебе литературы. Можешь запросить оттуда книгу в любой момент времени. Цзинь Гуанъяо оживляется и тут же забирает предложенный пергамент, не минуя возможность коснуться пальцев Сичэня. Лань Сичэнь хмурится, Цзинь Гуанъяо ухмыляется. Его ухмылка отдалённо напоминает Сюэ Яна. Мэн Яо в те года часто пытался ему подражать, видя в нём твёрдую опору, как в актёре. Он совмещал наглые жесты друга со скромностью матери, превращая даже самые откровенные взгляды в наивные и неопытные. — Премного благодарен, — он совершает ещё один поклон, пользуясь тем, что Сичэнь не может остановить его порыв. — Ах, ты похоже, собираешься в дорогу. Желаю доброго пути. — Не стоит беспокойств, — Лань Сичэнь провожает взглядом свиток, и Цзинь Гуанъяо решает не ждать, заинтригованно отгибая угол бумаги, как сделал бы будучи Мэн Яо. — Не Хуайсан хотел поговорить с тобой, однако, полагаю, он не станет приезжать сюда в моё отсутствие. — А-Сан? — он удивлённо приподнимает брови, не совсем понимая, что тот может от него хотеть. Может быть ещё одной беседы, как в предыдущий раз. Не Хуайсан рыдал и причитал, и спрашивал, и кричал от горькой душевной боли. Он два раза порывался задушить его. Он запоздало молил о пощаде. Он даже предложил ему отправится в Цинхэ. — Хм, странно. Я думал, что после прошлого раза он не захочет пересекаться со мной. Ты же видел, в каком состояние он уходил. Лань Сичэнь замирает, обдумывая, а после качает головой. — Я был занят. А когда мы встретились, он был спокоен настолько, насколько я от него ожидал, и готовился в обратный путь. В любом случае, уверен, вам ещё есть о чём поговорить. Это не стоит излишнего внимания. — Эрге, — Цзинь Гуанъяо хмурится, откладывает свиток в сторону и делает порывистый шаг вперёд. — Я не совсем тебя понимаю. У нас с Хуйасаном несомненно немало поводов для бесед, но разве у тебя не меньше? Тебя не было ни на одном из допросов. Разве не ты должен был первым стоять здесь, расспрашивая об обстоятельствах? Разве не ты должен был искренне кричать на меня, после всего, что вскрылось? Лань Сичэнь поражённо моргнул на него. Руки Цзинь Гуанъяо затряслись от сдерживаемого волнения, и он согнул их так, как если бы желал дотянуться до брата. Неожиданным образом это срабатывает, и Сичэнь затравленно делает шаг назад, прежде чем вспомнить, где они и почему. — Мне пора, — брат стремительно разворачивается и уходит. Снова обрывает разговор. — Неужели ты так сильно не хочешь видеть правды? — обвинительно выкрикивает он голосом Мэн Яо, прежде чем дверь закрывается. *** У Лань Сичэня на уме тёмные потёки и глубокие воды. Воды в его голове очень цепкие и вяжущие, пусть и выглядят кристально чистыми. Если бы кто-нибудь бросил туда камень и принялся считать, то наверное прекратил бы эту затею на пятидесяти. А если бы засунул руку, то должно быть и вовсе свалился в пучины, утянутый в руки мертвецов. С этой бедой пора было что-то делать, однако, что именно помогло бы, сказать не получалось. Не расставишь же там сети для утопленников. Так и выходило, что Лань Сичэнь продолжал дрейфовать на лодке вдоль берега и спасать невинных от глупой погибели. — Сюнчжан, — зовёт брат, когда он собирается призвать меч и отправиться в путь. Надо признать, что Ванцзи выглядит обеспокоенным, и это нельзя просто проигнорировать. — Да? — он в растерянности поворачивается к нему и Вэй Ину, мельтешащему за спиной партнёра. Лань Чжань в несвойственном ему порыве делает шаг вперёд и сжимает его плечо с такой силой, что будь у Сичэня меньше выдержки, то точно бы пискнул от боли. — Будь осторожен, — со всей серьёзностью требует брат и явно имеет в виду не поездку к Безночному городу, в то время как Вэй Ин нервно смеётся за его спиной. — Конечно, — он мягко улыбается и обхватывает запястье брата, чтобы освободить плечо, но неожиданно для себя оттягивает это мгновение. В конце концов, Сичэнь тихо вздыхает и отстраняется от брата. — Я буду. — Цзэу-Цзунь, мы будем вас очень ждать, так что не задерживайтесь, — Вэй Ин спешно повисает на Ванцзи и строит комичное выражение лица. — Если не хотите, чтобы ваш добрый дядя съел и меня, и Сычжуя, и Ванцзи впридачу. Как вы вообще себе представляете брата в роли главы? Может раньше вы и могли позволить себе такое удовольствие, но теперь у нас шаткое политическое равновесие. Лань Чжань, без обид. — Мгм. Лань Сичэнь удивленно рассматривает обоих долгое мгновение, а после позволяет себе краткий смешок. — Ваша оценка имеет место быть. Однако попрошу отложить ваши тревоги в сторону, меня не будет от силы неделю. Гусу и на большее время оставался без главы. — Я просто беспокоюсь, что вы задержитесь на обратном пути, — самодовольно хмыкает Вэй Ин. — Это не стоит того, — Лань Сичэнь делает вежливый полупоклон и призывает меч, удостоверившись, что каждый высказал свою мысль. Шоуюэ послушно выскальзывает из ножн и повисает на землёй. Любой зритель подобного зрелища нашёл бы этот меч, столь спокойным и благонадёжным, что предпочёл бы и вовсе навсегда отказаться от поездок на лошадях взамен на полёты, однако Сичэнь чётко ощущает его взволнованность. Должно быть Шоуюэ чувствовала его собственное напряжение и готовилась к битве. — До новой встречи под небесами, — он прощается, и легко запрыгивает на лезвие. — Счастливого пути! — вторят ему два голоса. Он отправляется в путь. *** Однажды, где-то через год после смерти Не Минцзюэ, Лань Сичэнь напился и спросил: — А-Яо, А-Яо, что ты думаешь о том, чтобы стать бессмертным самосовершенствующимся? Цзинь Гуанъяо же осторожно дотронулся локтя брата и выразил своё смятение: — Конечно, я хочу им стать. Как и все. С чего ты вдруг спросил? Лань Сичэнь в ответ рассмеялся громко и не сдержанно, запрокидывая голову к звёздному небу и опираясь на подставленное плечо Цзинь Гуанъяо. Тепло разлилось по телу. Тёмное золото отразилось в глазах. Серая птица всколыхнула дерево. — Ах, А-Яо. С чего ты решил, что все хотят бессмертия? — он посмотрел на него и снисходительно улыбнулся. — Многие этого желают, — Цзинь Гуанъяо дёргает плечом, показывая свою неуверенность. На другом по-прежнему покоится рука Сичэня, который казалось забыл об этом. — Эрге, к чему такие вопросы? — Мне всегда казалось, что люди, которые желают жить вечно, на самом деле боятся остаться без внимания. Что их неправильно поймут. Что без них произойдёт что-то важное, на что они уже не смогут повлиять. Что их забудут. Но разве такому Великому заклинателю, как ты, нужно боятся этого? Ты уже обеспечил себе славу на века. — Эрге, я благодарен тебе за столь щедрую оценку, но без твоей помощи и поддержки даге, разве я смог бы? — Гуанъяо тупит взгляд и ему почти стыдно, за то что он заставляет Сичэня повторяться. Рука на плече импульсивно сжимается, и Цзинь Гуанъяо ненароком вспоминает, как Сичэню не давалась стирка даже самых высококачественных тканей Гусу. Он втягивает воздух, смалчивая. — Я слышал это много раз, — хмурится Лань Сичэнь. — И я вновь скажу, что ты принижаешь свои достоинства. Как ты можешь продолжать говорить изо дня в день подобные слова, когда именно ты был тем, кто поднялся с самого низа на самый вверх? Цзинь Гуанъяо вздыхает и ненавязчиво убирает руку Сичэня со своего плеча. — Эрге, ты пьян и говоришь неясные мне вещи. Позволь проводить тебя к покоям. — А-Яо, — лицо брата искажает гримаса боли. — Я всего лишь беспокоюсь о тебе. — Эрге… — А-Яо, — перебивает его Лань Сичэнь и цепко хватает рукав. — Послушай меня. Пожалуйста. — Я всегда тебя слушаю, — Цзинь Гуанъяо покорно склоняет голову. Подобное несдержанное поведение было не характерно его брату даже в пьянстве, и он не был тем, кто готов осудить Сичэня. В конце концов, он тоже беспокоился. — У меня не было планов о вечной жизни, но если ты таковой желаешь, то я собираюсь продолжить с тобой это начинание. В день, когда твоё совершенствование достигнет моего уровня, я хочу знать об этом. Лань Сичэнь отпускает рукав. — Как скажешь, — Цзинь Гуанъяо распахивает глаза. Он не знает, что и думать. Как Сичэнь может так просто говорить о подобном? Словно это достижимо. Очевидно, недоверие отражается на его лице, потому что Лань Сичэнь грустно улыбается. Цзинь Гуанъяо внезапно для себя думает, что у Сичэня и Не Минцзюэ в своё время тоже был такой диалог. Не то чтобы кто-то из них упоминал об этом. Это просто было очевидно. *** Отклонение Ци настигает Лань Сичэня в Безночном городе. На самом деле, в нынешние дни делать в нём было толком нечего — всюду разграбленные руины, а Знойный дворец уже давно снесли — оттого Ванцзи и был взволнован его отъездом. Из ранее процветающего места, город превратился сожжённую пустошь, которую не лечило даже время. Тем не менее люди тут жили: не каждый мог позволить себе новую жизнь, не каждому хватало места, и сколько бы Сичэнь не боролся, он никогда бы не смог это побороть. В Безночном городе Лань Сичэня встречает приветливый мужчина — староста. Он тут же отводит его в самый благоустроенный дом, вежливо подаёт чай, да всё щебечет. Сичэнь также вежливо пьёт неправильно поданный чай, и также приветливо заполняет паузы. Потом они совершают обмен: Лань Сичэнь отдаёт мешочек с золотом, явно переплачивая, а староста взволнованно передаёт ему книгу. — Вы же это искали? — с тревогой интересуется он, пряча деньги поглубже в карман, когда Лань Сичэнь разворачивает свиток. Сичэнь ощутимо меняется в лице: ни следа прежнего добродушия, ни намёка на улыбку, а в глазах странная понурость. Кто-то бы сказал, что теперь практически он отличим от Ванцзи. Лань Сичэнь же, скользнув взглядом лишь по одному предложению, испытывает нехарактерную и резкую боль в груди, которая лишь немногим сдерживается золотым ядром. — Да, — отвечает он, сворачивая бумагу. Потом оглядывает помещение в спешке. — Могу я одолжить эту комнату? Заплачу сверху. Он достаёт ещё один увесистый мешочек. Глаза старосты округляются от недоверия, после чего он в смущение прячет глаза в полу и спешно кланяется. — Цзэу-Цзунь, мы бы не посмели просить с вас после того, что вы уже сделали. — Я также попрошу никого не заходить сюда, пока я не покину это место, — говорит Лань Сичэнь и упрямо передаёт мешок в руки мужчины. Он думает, что этой суммы будет мало. — И настаиваю, чтобы моя задержка здесь была скрыта. — Если вы просите, — мужчина поражённо выдыхает и спешно отзывает мальчика-служка. Дверь закрывается за их спинами. Слышны быстрые окрики. Лань Сичэнь же, оставшись в одиночестве, кидается к книге и вновь раскрывает её — боль сковывает каждое его движение. Его глаза скачут от одних иероглифов к другим, едва успевая обрабатывать полученную информацию. И если снаружи можно сказать, что заклинатель лихорадочно ищет ответ на давний вопрос, то в действительности загадка уже разгадана. (На уме у Сичэня кровавые пятна и трясина. Из трясины восстаёт мертвец.) Сначала у Лань Сичэня подкашиваются ноги, и он падает на колени. Потом его тело прожигает молнией, и он заваливается на бок. Его глаза утыкаются в ножку стола. (Мертвец переворачивает лодку. Сичэнь вытаскивает руку из вязкой воды. По руке стекает тёмная вода.) Лань Сичэнь кусает себя в сухую ладонь, пытаясь овладеть разумом. (Мертвец дышит ему в спину. Его хрип ужасно знакомый, и он утягивает Сичэня в тьму вод.) Неизвестно, виновна ли в этом песня Цзинь Гуанъяо, которую он играл для себя в течение месяца, разбирая и погружаясь, или же сопутствующие бреши, которые появились в его духовной системе, но на самом деле это было неизбежно. И наверное, Лань Сичэню следовало быть осмотрительнее. Он мог бы проверить книгу в Гусу. Или взять кого-нибудь с собой. По крайней мере, там есть достаточно сильные заклинатели, что смогли бы ему помочь. Теперь же он вынужден выбираться самостоятельно. (Под водой темно и холодно. Примерно так же, как в день когда Лань Сичэнь и Минцзюэ тайком испили вина, а потом упали в источник.) Сложно описать, что происходит с заклинателем при отклонение и как правило тяжесть искажения разница от случая к случаю сложно. Ваше духовное ядро может сгореть, ваши духовные нити могут вспыхнуть, как на огне, ваша ци может быть отравлена вместе с вашим разумом или ваша духовная сила вытечет вместе с кровью через рот, нос, глаза и уши, но одно объединяло все случаи: вас ждёт агония. Дышать было больно — ах, очевидно, он же тонет. Тело горело и не слушалось. Лань Сичэнь прокусывает руку до мяса. Наученный горьким опытом, он знал, что ему стоит хоть как-то контролировать своё тело, поскольку в столь отдалённом месте вряд ли найдётся заклинатель. Лань Сичэнь видит две картины: он тонет, и он лежит. Это почти что безумие, его разуму сложно с этим справиться. Поэтому он просто тонет. (Перед глазами Не Минцзюэ. Почти что живой, улыбающийся нежно, приобнимающий за плечи. Лань Сичэнь пытается вдохнуть и боль тут же каскадом накрывает тело. — А-Хуань, — слышит он. Во рту ощущается привкус крови.) Кровь стекает ему в рот, потому что он кусает руку. Должно быть очень сильно — его зубы утыкаются в кость. Он снова видит две картинки. Он лежит с прокушенной рукой. Он тонет. (Не Минцзюэ смотрит на него с обидой и тянет прокушенную руку на себя. Лань Сичэнь не может ему сопротивляться. — А-Хуань, смотри, у тебя кровь, — говорит мертвец и целует рану. — Как же так? — Цзюэ, — хрипит Сичэнь и тут же задыхается от нового приступа боли. — Дай мне тебя обнять, — просит Не Минцзюэ. — Станет легче. Я знаю. Лань Сичэнь позволяет утянуть себя в объятие. Он пытается не дышать и не плакать. Получается плохо, но вода должна это скрыть, верно? Он чувствует дорожки слёз. Странно, они же в воде.) Лань Сичэнь сжимает прокушенную руку и снова видит ножку стола. Лань Сичэнь тянется за Лебином, прикладывает ко рту, вдыхает и выдыхает. Боль прошибает током. Пронзительный визг сяо оглушает. (Не Минцзюэ улыбается. Не Минцзюэ обхватывает его горло рукой.) Вдох. Хрип. Выдох. Крик ноты. (Шею сдавливает. Не Минцзюэ улыбается.) Он просто лежит, Лебин у его рта, а кровь безостановочно льёт. Тело ноет и болит, но разум больше не сводит от душевных мук. Он может дышать. Поначалу он просто дышит. Потом почему-то ждёт и тёмные воды, и Минцзюэ, и хватку на горле, но они не приходят, а он засыпает. Просыпается он на кровати, с перебинтованной ладонью. Лебин лежит на столе рядом с вновь свёрнутым свитком. Староста не говорит об этом. *** Однажды Цзинь Гуанъяо застал Минцзюэ и Сичэня, стоящих в обнимку в одном из тёмных коридоров дворца. Сичэнь выглядел настолько расслабленным в больших руках, что он нашёл это интимным и поспешил спрятаться за углом. Скорее из привычки, чем с целью подслушать. — А-Хуань, я не понимаю, — зычный голос Не Минцзюэ звучит неоправданно тихо, но Цзинь Гуанъяо всё равно разбирает слова. — Твой брат ушёл в уединение, но разве это причина вот так вот закрываться в Гусу? — Всё не так просто, — Сичэнь вздыхает и утыкается лбом в грудь Минцзюэ. Тот моментально ответил на прикосновение и принялся нежно массировать ему голову. Цзинь Гуанъяо ещё ни разу с окончания войны не видел, чтобы даге вёл себя столь обходительно с кем-либо. На секунду ему кажется, что у него подкашиваются ноги. — Ванцзи потерял самого дорогого ему человека. Это плохо сказалось на нём. Как думаешь, на что он способен? Не Минцзюэ не откликается. Должно быть, эти слова напоминают ему себя. День, когда его отец лежал в палатке и корчился в предсмертных муках. Это неизменно приводило их к неизменности судьбы Не Минцзюэ. — Минцзюэ-сюн, — осуждающе выговаривает Лань Сичэнь. — Я слышу твои мысли. Я же сказал, что найду способ тебя излечить. Дай мне немного времени на поиски. — Поиски? — хмурится Минцзюэ. — Я помню, что у нас в библиотеке была книга, где были собраны сложные заклинания многим превосходящие уровень песни Очищения. Даже если там не найдётся нужного, то я сочиню его сам, на основе имеющихся. Не я так кто-нибудь другой. По слухам, она сейчас где-то в Юньмэне. — А-Хуань, — шепчет Минцзюэ, так тихо, что Цзинь Гуанъяо приходится читать по губам. Наверное, он просит его не надеятся. Лань Сичэнь всегда был глух к этим мольбам. — Не сейчас, прошу. Дай мне время. Я боюсь за Ванцзи, за дядю и за свой дом. Я изолирую Гусу, и, возможно, ты считаешь, что это паранойя, но это не так. Просто дай мне небольшую передышку. — Как скажешь, — соглашается даге, меняя положение своих рук и прижимая Сичэня к себе крепче, плотнее. Лань Сичэнь также обхватывает талию Минцзюэ. Отчаяние. — А-Яо прекрасно выучил песнь, однако если тебе станет хуже, то дай мне знать. — Конечно. *** Цзинь Гуанъяо терпеливо дожидается Лань Сичэня. Это похоже на пытку. Никто не отвечает на его вопросы: практически на любые, не только о Сичэне. Все словно опасаются, что он использует их как уловку, чтобы сбежать. Все недоверчиво оглядывают его комнату, словно ожидая, что делает подкоп. Все думаю, что он ещё что-то может, когда он не в состояние даже узнать вернулся ли Сичэнь в Гусу. — Мне снятся сны, — говорит он лекарю. — Всем снятся сны, — отвечает ему тот голосом специалиста. Даже не отрывается от наложения нового бинта. — Что-то ещё беспокоит? — Мне снится Сичэнь, — вздыхает Цзинь Гуанъяо. — Это очень похоже на кошмары. У меня дурное предчувствие. Лекарь смотрит на его рану с самым страдальческим видом. — Пока вы спите, я не буду считать это проблемой. К тому же с душевными ранами вам стоит обратиться к Богу, а не ко мне. — Может хоть снотворное пропишите, — он морщится, когда бинт неудобно ложится поверх шва. — Нет. — Почему? Лекарь молчит и дрожащими руками закрепляет кончик бинта. Всё-таки нервы у паренька шалят. Цзинь Гуанъяо снова вздыхает. — Мне снилось, как Сичэнь — Цзэу-Цзунь — стоит под дождём. Местечко в Гусу, недалеко от Ханси. Там беседка есть и яблоня растёт. А потом он падает на колени, прямо на гальку, берёт в руку меч и вытягивает перед собой. И стоит. Долго. Я у него спросил, что он делает, а он сказал что завидует Лань Ванцзи, а зависть в глубинах запрещена. Как думаешь, это может быть правдой? Очень похоже, на то что он бы сделал. Лекарь собирает все инструменты в сумку, вытаскивает склянку с новыми травами. — Ваши сны абсолютно естественное явление. Однако если вы так сильно переживаете, то могу уверить, что Цзэу-Цзунь ничего подобного не совершал. — Значит до сих пор не вернулся? — Это, не то… Вынужден откланяться. Травы добавьте в чай, они с успокаивающим эффектом. Лекарь точно шуганный, вылетает за решётку, теряя всякий профессионализм с каждым шагом. Дверь с грохотом захлопывается. — Это не нормально, — тоскливо думает Цзинь Гуанъяо. — Если бы он прибыл, то они бы уже пожаловались ему, что я докучаю. Но, очевидно, не планировалось, что его не будет столь долгий срок. Они ужасно не подготовлены. Он выливает остатки старого чая, выбрасывает заварочные листья и ложит новые, щедро сдабривая поданными травами. Он тщательно следит за температурой воды, пытаясь имитировать, то что он делал раньше с помощью заклинательства. Ему приходилось вспоминать, то как это делал Мэн Яо. Конфорка, огонь, бурлящая вода. Потом он заливает листья кипятком, оставляя настаиваться. Проходит два часа прежде чем он наливает себе чая. Если там и был успокаивающий эффект, то минимальный, но вкус был приятнее. Не совсем горький, скорее кислый, но оставляющий на кончике языка осадок, сводящий с ума. Сичэню такое бы понравилось — отчего-то он любил прохладный чай и горький привкус. Раньше, ещё будучи помощником даге, он думал, что Сичэню нравятся сладкие чаи — поданные с ягодами или с ванилью. Потом даге рассмеялся и сказал, что Лани не любят сладкое и предложил однажды попробовать заваренный Сичэнем чай. Это был познавательный опыт. Лань Сичэнь любил привкус горечи, но также маскировал её под разное: то кислое, то сладкое. Сразу не поймёшь — лишь потом на языке останется едкое чувство. Цзинь Гуанъяо потом думал, что брат сам весь состоит из тщательно замаскированной горькости. Он прятал её где-то глубоко. Это делало его опасным. Так почему же он чувствовал беспокойство за этого человека? — Ответ очевиден, — рассеяно бормочет Цзинь Гуанъяо. *** Цзинь Гуанъяо больше никогда не играет Песнь Очищения. Он играет другие мелодии — весёлые и грустные, быстрые и медленные, в основном лёгкие. Он ищет книжки с нотами и разучивает всякое. Иногда Лань Сичэнь сам приносил ему небольшие буклеты, что когда-то ему дарили — сам он играть на гуцини не любил, предпочитая сяо. После их ужина, он садился за инструмент. Он всегда трепетно наблюдал за тем, какие звуки выливаются из гуцини, следил правильно звучат ноты и правильно ли складывается в историю. О чём история он не понимал и сам, но был уверен она важна, поэтому следил за тоном. Не будь у него матери, не будь у него отца — из него бы вышел прекрасный музыкант. Он тонко улыбается этой шутке. Не Хуайсан бы рассмеялся. Как он бы смог быть, не будь у него родителей. Но о думает, что смог бы. Если он достаточно уверен в музыке, льющейся из-под его рук, то он смотрел на Сичэня. Тот, как правило, слушал с прикрытыми глазами и лицо его было спокойным. Иногда он смотрел на него, и на его лице была написана нежность. Нежность была не такой как у других, а суровой, выученной. Любовь у Лань Сичэня тоже была выученной. Цзинь Гуанъяо порой не понимал, как такому можно научится. Вот лично он научился только ненавидеть и прятать эту ненависть. Со временем Цзинь Гуанъяо перестал играть для Лань Сичэня, и стал играть для себя. В плохие дни играл тоскливое. Настолько, что тошно становилось, и жить совсем не хотелось. В хорошие дни играл счастливое — осколки музыки таверн и улиц, приятное звучание детства. Гуцинь стала его приятным компаньоном, что избавляла от дурных воспоминаний, душного молчания и цветастых слов. Как жаль, что у него была мать и был отец. *** Кинжал проходит сквозь мальчишеское тельце легко. Кровь тут же заливает кровать, белая простынь становиться тёмной — не красной, потому что сегодня так темно, что даже луна не светит. Волосы разметались по подушке, рот чуть приоткрыт, лицо бледное. Жусун даже не проснулся. Цзинь Гуанъяо заторможенно рассматривает лезвие в руке, потом стирает кровь и прячет его подпол. Трюк о котором ему рассказывал Не Минцзюэ, когда вспоминал свои дни в Гусу — конечно, прятал он не оружие, а вино. Он уходит к себе обратно через тайную комнату. Был всё-таки плюс во всей это хитросделанной планировке. То что предназначалось для защиты маленького наследника, помогло сбежать его убийце. Он ложится спать. Так спокойно он не спал никогда. Когда на следующий день в его рабочий кабинет врывается взволнованный капитан стражи, он смотрит на него с искренним удивлением и лишь после вспоминает. За дверьми слышится запоздалый сигнал тревоги. — Глава Ордена, — к счастью, капитан говорит быстро, так что его лицо бледнеет как раз вовремя. — Цзинь Жусуна убили. Цзинь Гуанъяо вспоминает как легко кинжал вошёл и вышел, как быстро растеклась кровь и ему становится отвратительно. Ужасно, несправедливо, омерзительно. Он не думает о том, что кинжал был в его руке, вместо этого он думает о том как его мальчик умер. Он прижимает руку к рту и практически подлетает к окну. Его тошнит и ему так плохо, что он готов убить подбежавшего к нему капитана, потому что тот не сумел защитить его сына. Ах, какая жалость. *** Однажды Цзинь Гуанъяо посещает Лань Сычжуй и с этого момента он перестаёт думать о днях, данных ему, как о принадлежащем ему. Потому что Сычжуй приносит весть, о том что Цинхэ Не и ещё с десяток кланов добились согласия на его казнь. — Цзэу-Цзунь пытается подать апелляцию и сейчас на переговорах с Не Хуайсаном, но в последнем из писем он сообщил о каких-то неоспоримых доказательствах, — сказал Лань Сычжуй искренне смущённый. — Скорее всего ваша казнь теперь лишь вопрос времени и места. — Хотел бы я посмотреть, как они пытаются забрать меня из Гусу, — смеётся Цзинь Гуанъяо. — Многие из старейшин против вашего пребывания здесь. Очевидно, они считают, что на Цзэу-Цзуня влияет дурная кровь его госпожи Лань. — Я понял твою мысль Сычжуй, — улыбается он и смотрит в окно. Там тает снег и зеленеют деревья. — Пусть Сичэнь возвращается как можно скорее. Всё-равно это бессмысленно. *** — Сичэнь прибыл? — спрашивает Не Минцзюэ у посыльного, даже не отгоняя Цзинь Гуанъяо, куда подальше после их ёмкого и резкого разговора. — Даге, — хмурится он встревоженно, неизменно припоминая подслушанный разговор. — Тебе хуже? Я могу сыграть тебе Очищение. — Эта Песня уже давно не помогает. Я скоро умру, хочу поговорить с ним перед тем как это произойдёт, — говорит он. Цзинь Гуанъяо хмурится со своего места, задумчиво, не отрицающе. Он думает о Сичэне, и думает о Минцзюэ. И лишь, когда даге поднимается с места, говорит. — Ты не боишься смерти. — Ты прав. Но Сичэнь боится. *** В их последнюю встречу они говорят много всякого. Много дурацкого, забавного и горького. — Когда я был в бегах, а Гусу сожгли, — Лань Сичэнь говорит так, словно его лёгкие наполняет дым. Как будто его наполнил и нос, и рот, и уши водой, пытаясь утопиться. В его голосе слышна отчаянная любовь. — Ты ведь был искренним? У Цзинь Гуанъяо щемит в груди, потому что Лань Сичэнь полгода разгадывал его. Слушал его игру на гуцине и молчал о своём. А сегодня решил удостовериться, то ли в надежде, что сердце не будет так болеть, то ли чтобы убедится. Другого шанса не будет. — Конечно, — он улыбается так мягко, как только может. Лань Сичэнь тут же склоняет голову вперёд и обхватывает рукой. Со стороны кажется, что ему плохо. — Эрге? — А когда ты признался мне в любви? Цзинь Гуанъяо смеётся и великодушно отвечает «да». — Не печалься, эрге. Это ведь было так давно! Целую жизнь назад. Они говорят и о другом. — Если найдёшь труп моей мамы, если узнаешь где он, то похорони её как полагается, — просит он. — Расскажи о ней, — отвечает Сичэнь, — чтобы я узнал. Цзинь Гуанъяо улыбается и рассказывает ему байки из детства. О Си-Си, о маме, об их сплетнях, о неумелых подарках и страшной материнской любви. В конце, ближе к утру, Сичэнь сжимает его в объятиях крепко-крепко и тихо шепчет: — Я плохой человек. — Если ты плохой, то я должно быть просто отвратительный, — отвечает Цзинь Гуанъяо. — Я хуже, — Сичэнь не объясняет. *** Блеск топора. Гулкий стук. Брызги крови. *** Цзинь Гуанъяо играет на гуцини. За окном воет метель. Лань Сичэнь смотрит на него нежно и выучено. За окном золотом горят цветы. За окном лето.