Ты уйдёшь, но приходит злая ночь

      Как сумрак опускается на город, так Ангелина спешно начинает собираться в дорогу. Впрочем, сама дорога не такая долгая, но ведьма всё равно берёт с собой сумку побольше и складывает туда серп колдовской, сухие травы, заготовленные заранее, свечку чёрную, фляжку с настоем и две рюмки.       Изосимова надевает любимое платье. Её любимое платье. Стрелки привычным движением руки выводит, делая прищур глаз ещё более хитрым. Она всегда подолгу в эти глаза смотрела, выискивая там ответы на свои неведомые вопросы, которых по обыкновению было много. У Ангелины дрожь по плечам идёт, когда в памяти возникает этот образ. Колдовка проводит ладонями по рукавам платья, поправляя ткань, а сама из головы её касания выкинуть не может.       Слёзы появляются незаметно, но женщина быстро моргает, прогоняя наваждение. Рано ещё для слёз. "Но никогда не поздно..." – про себя додумывает мысль Ангелина. Бросив ещё один взгляд на своё отражение, она идёт в коридор. Там вызывает такси до кладбища, одевается, сумку с вещами подхватывает и покидает квартиру. Их квартиру.       Когда-то в ней было гораздо уютнее, да только давно прошло то время. Изосимова живёт здесь ради неё. Ради той, кому обещание давала не плакать, ради той, кому колыбельные старинные пела, кошмары прогоняя. Но больше нет ничего. Сейчас колдовка и пению птиц не рада, и цвет неба от воды в лужах перестала отличать.       Бродить ей по лезвию жизни, рассекая ступни плохо наточенным, но всё равно острым, краем. Кровь питает дороги, по которым она ступает, а мертвецы прочь бегут от неё. Она сама как смерть, ибо душа умерла, вложенная в руки самой любимой покойницы. В тонких окольцованных пальцах лежит родной дух, не трепыхается – хорошо ему там, спокойно, да только сердце в живом теле осталось. Ещё бьёт по рёбрам, не замолкнет никак, и всё ещё чувствует.       Ангелине бы память стереть, но нет в её книгах тёмных такого заклятия. И язык-то едва ли повернулся бы слова заветные прочесть, откусить его легче, чем собственный разум затуманить, вычеркнув оттуда имя, которое сильнее всякого заговора.       Холодные могилы встречают колдовку непривычным безмолвием. Как обычно бывало: ступит на землю мертвецов, так они сразу к ней, рассказывают как им живётся лежится. А тут не то, что словом, даже шепотком леденящим не поприветствуют. Уже знают – свою боль пришла оплакивать, не до них ей сейчас. А Изосимова нет-нет, да остановится у какой-нибудь плиты надгробной, ладонью пыль сотрёт и грустно улыбнётся, мол, простите, дорогие, не в этот раз.       Дальше идёт по заросшей тропе, которую вдоль и поперёк исходила. Ей хоть слепой, хоть пьяной вусмерть – отыщет за пять минут. Вот и сейчас почти в бреду с солёной пеленой на глазах, а ни разу в сторону неверную не шагнула. Ноги сами ведут. Вслед Ангелине мертвецы глядят, качают головами на след кровавый, который обычному глазу незаметен. И ничего не поделать.       Больно ей, а помощи не просит ни у кого. Сама себе слёзы чёрным рукавом вытирает (забывает про стрелки кошачьи, да и толку от них); сама себе настойку льёт и вторую стопку наполняет осторожно, чтобы не пролить. Не потому, что жалко, а потому, что родное пачкать не хочет.       На крест с фотографией Изосимова не смотрит, голову опускает и ладонь на землю кладёт. Пальцы все в пыли, а ей до тошноты плевать на себя, лишь бы образ драгоценный не упустить. Хочется прикоснуться, тепло ощутить живое, но не получится. Как бы не старалась в воспоминания с головой уйти, кожа назло холодеет, ветер в волосах блуждает, чёрными прядями лицо заваливая.       То ли прокляли колдовку, то ли любовь её на зов сама приходить не желает (или не может) – не слышит Ангелина голос родимый. Поймает миг тишины, зовёт, и тут же ветер шуметь начинает, деревья на прочность испытывая.       Ей бы обернуться, тогда б увидела бледный силуэт в свете луны, который так же, как Ангелина, слёзы роняет на землю могильную. Капают они по одной прямо под ноги, размывают кровь от разбитых ступней. И не слышит колдовка, от горя, а не от настойки, хмельная, как шепчет ей голос ветра имя заветное, которое всяких заговоров сильнее...