Young and beautiful

— Если хочешь — я закрою окно, — Гриммджо зашуршал вокруг больничной кровати, глядя как зарывается из последний сил в ворох из покрывал Куросаки. Его Куросаки.       За окном лето. Стоит невозможная жара. Но на больничной койке он подтыкает со всех сторон второе и третье одеяла. Следит, чтобы ноги были накрыты и греет руки, зажимая их в своих ладонях. Греет, несмотря на то, что не может выносить вид исхудавших запястий и ощущать угловатость выпирающий костей. Куросаки холодный. Ледяной, словно бы отведал на себе банкай черноволосой мерзавки из готея. Но нет. Если бы оно было так — он бы отогрел. Нашел бы способ, но его Ичиго снова теплился бы той энергией, что била в нём ключом всю его долгую жизнь. К сожалению это лишь время, которое понемногу подходит к концу. — Нет, — хрипит ему в ответ человек, слабо походивший на когда-то милого глазу юношу, — всё в порядке. Ветер теплый…       Вопреки своим словам он поежился, от чего бывший сэкста сжал ладони чуть сильнее. К эспаде он давно не имел никакого отношения, да и арранкар он уже как пару лет лишь на словах. Уже не до драк. На его глазах происходит куда более важная борьба. — Гримм, больно… — Прости, забыл. — Ты чего со мной, как с ребенком носишься? — возмутился Ичиго, знакомо нахмурив брови, вернув на лицо привычную складку, затерявшуюся среди множества других. — Как с тобой не носиться? Если я не приду — ты и поесть забудешь. — Я не хочу есть… — Меня это не волнует. Врачи говорят — тебе это необходимо. — Гримм… — Завали нахрен! Я слышать ничего не хочу!       В палате повисла тишина. Слышались только пищание аппаратов и кислородный датчик то и дело соскакивающий с тощих пальцев. Гриммджо не злился. Нет. Он, как и все эти прошедшие годы, был просто запутан в одном единственном чувстве, которое не позволяло ему уйти. Оно перло против его природы, натуры, но держало. Достаточно близко, чтобы он понимал как сильно увяз в этом шинигами, растерявшем всё свое бывшее обаяние и силы, но не упрямства. — Сказали может ещё пару недель протяну на этих препаратах, — глаза, затянутые пеленой времени взглянули в окно, — сомневаюсь, что у меня есть эти пару недель… чувствую себя ни к черту. Хоть в петлю полезай…       Больно. Так больно, как сейчас Куросаки никогда его не резал. Даже гецугой, даже в маске. Он бы вынес любые муки, сотни и тысячи ударов черной катаны... лишь бы забыть и когда больше не слышать эти слова. Не из этих уст, не так.       Гриммджо снова сжал ладони. Дрожащими руками, пальцами пересчитал каждую косточку, выступавшую на изгибах и прятал лицо, осознавая, что скорее всего его собеседник прав. Он словно бы на глазах уходил из его жизни, ускользал из рук, словно издеваясь его отчаянным попыткам оставить дорогую сердцу душу рядом. Под его пальцами, по истерзанным лекарствами венам бежала кровь, с каждым днем замедляясь, как и слабевшее сердце, стучащее всё тише. Ему не нужны были датчики. Гриммджо всегда слышал его биение. В пылу битвы, за обеденным столом, в постели, когда казалось бы голова не работает от сумасшедшего удовольствия обладать им, этот ритм, этот отзвук в ушах слышался четче других звуков, заглушая весь мир. Теперь же убивая его своим замедлением. «Останься со мной» — не сошедшие с губ слова он проглотил вместе с подступающими слезами. Он не должен. Не здесь. Ичиго должен быть уверен хоть в чем-то. Хотя бы в нем. — Ты ведь жалеешь, что остался? — Никогда не жалел, — честно ответил Гриммджо, подняв глаза на полупрофиль рыжеволосого бессилия, — Я жалею лишь, что за все годы не сумел донести это до тебя. Те же вопросы, что и тридцать, двадцать лет назад… Когда ты поверишь мне? Что ещё я должен сделать? Куросаки, мы вместе сквозь огонь, воду и предрассудки вашего общества перешли. Ты серьезно думаешь, что меня оттолкнет болячка и пара твоих седых волос? — Тебе легко говорить, — закашлявшись в неловкой усмешке, Ичиго слабо улыбнулся. — Ты словно бы только вчера открыл ту гарганту и ворвался в Каракуру впервые. Для тебя этих сорок лет будто и не прошли… Мне искренне тяжело смотреть на тебя, Гриммджо. — Почему? — Потому что жаль, — вопреки своим словам он кинул на него взгляд, — Эти глаза… ты так прекрасен… Я помню, как влюбился в твой шальной прищур, в лохматые волосы и… даже в кулаки. Ты махал ими не разбирая. Тебе было все равно кто и что стоит на твоем пути. Необузданный, дикий, свирепый и такой манящий… я полюбил тебя таким…       Тяжело вздыхая, Ичиго снова отвернулся к окну, ловя лицом легкое дуновение. Смотреть в голубые глаза слишком долго было действительно тяжело, особенно когда их обладатель злится. — Гримм, посмотри, что я сделал с тобой… — Нихрена ты не сделал со мной, шинигами, — Джаггерджак привстал, нависая над постелью, — Я — это я. Даже дикий и свирепый я люблю тебя, старый ты козел, как и сорок лет назад!       Сорок, тридцать, двадцать лет назад. Не важно сколько пройдет времени. Он всё так же любит. Так, как умеет. Так, как может. А Куросаки всё так же боится.       Гриммджо помнит первый раз, когда Ичиго задался этим вопросом. Двадцать седьмой день рождения. Он статен, высок и даже сравним с самим Джаггерджаком по мужественности, взрослый и любимый всем существом. Почти такой же, как и в свои семнадцать. Стоит и смотрит на себя в зеркало, почти испуганно спрашивая: «Ты будешь любить меня даже когда я перестану быть молодым и красивым?» Оглядываясь назад он понимает, что верно был не слишком убедителен. — Сейчас я выгляжу, как ты. Но ты прежний… Гримм, что с нами будет, когда пройдет ещё десять лет? — Всё будет так, как и было. Ты можешь постареть и даже сгорбиться в три раза. Это не помешает мне видеть тебя таким, как сейчас.       Когда Ичиго было тридцать семь он начал замечать у себя морщины, старательно избегая контакта лицо-в-лицо. — Ты ведь ненавидишь меня? За то, что тебе приходится видеть это каждый день… спать со мной… — Это не так. Ты также прекрасен, как и десять лет назад. Куросаки, я люблю каждую из них.       Минуя ещё десять лет, Ичиго начала снедать болезнь, сквозь борьбу с которой его прежняя красота увяла в считанные месяцы. И всё повторилось.       Сейчас же Гриммджо знает точно, что десять лет спустя больше не будет. И больше нет времени на слова. Ичиго их не дождется. — Ты простишь мне это, — он приподнял маску, с шипяшим отзвуком кислорода убрав её в сторону, аккуратно приложив ладонь ко впалой щеке, мягко повернув к себе своего Куросаки, прикрывшего глаза. — Посмотри на меня, Ичиго. Как тогда в Каракуре. Пожалуйста…       Веки приоткрылись, и с уголка карих глаз покатилась слеза, обрисовывая острую скулу, скатываясь на ладонь. Джаггерджак был готов поклясться: именно эти глаза он увидел тогда. Всё такие же теплые, даже когда в самом шинигами нет и толики сил. — Поцелуй меня, — просит он, словно прочел намерение в голубых глазах, — как тогда в Лас Ночес… — Ха… — в голове всплыл этот неловкий случай на глазах у рыжеволосой целительницы. Неловкий, но самый первый и желанный. — Что смешного? — Я все же прав, — усмехнулся синеволосый, — годы врут. У тебя в глазах вечные семнадцать…       Поцелуй накрыл его губы плавно, словно наркоз. Ичиго думал, что никогда не был счастливее прежде. Но он помнил, что эта мысль сопровождала каждый их поцелуй. Все эти сорок лет. Будь ему двадцать или пятьдесят — Джаггерджак целовал его одинаково. Искренне. Изменились лишь обстоятельства. — Я люблю тебя, мать твою... я так сильно тебя люблю, — разомкнув губы, дав Ичиго отдышаться, Гриммджо снова спрятал лицо в его ладонях, словно в бреду вторя одну фразу, — я буду с тобой…       Ичиго чувствовал, как его пальцы задевает влага. Не сдержался. Это было настолько редко, насколько и ценно — такая эмоциональность Гриммджо. Его Гриммджо. Его спонтанный и взбалмошный арранкар… словно бы и не изменился. Совсем не вырос.       Ладонью он накрыл загривок синеволосого, чуть покопавшись в волосах. Он это любит. Ластится всегда. Нужно дать ему эту ласку сейчас, потому что потом… уже не случится. — Я знаю — ты будешь…       По палате прокатился писк мониторов. «Здорово, что ты окно не закрыл. Ветерок действительно теплый…»