О старых телах из прежней жизни

Иногда Шан Цинхуа хочет подойти к чжанмэнь-шисюну, посмотреть ему в глаза и сказать: мой сын однажды убил тебя, и, если он захочет сделать это снова, то я помогу ему. Конечно, он никогда этого не договаривает, хотя бы потому что его сын не знает, что он его так называет (и Самолёт молится, чтобы тот никогда не узнал об этом), а убивать своего лидера немного… проблематично. И это не стоит того бюрократического ада, если он всё же сделает это, но… Шан Цинхуа часто думает об этом. Особенно, когда Юэ Цинъюань со своей вежливой улыбкой отправляет его куда-то, и они оба знают, что он самый занятой лорд, в какие-то джунгли вместе с Лю, блять, Цинге. Шан Цинхуа, конечно, улыбнётся своей не менее вежливой улыбкой, и он надеется, что чжанмэнь-шисюн видит, какой недолгой жизни он ему желает, а потом уходит с новой головной болью. Шан Цинхуа не ненавидит Лю Цинге. Нет. Нисколько. Он ведь его шиди, младший товарищ, всё такое. Просто если бы Лю Цинге всё же умер в пещерах Линси, если б не то чёртово огромное сердце его друга для всех, кроме него, то Шан Цинхуа открыл бы спрятанное демоническое вино, ценою в королевство, исключительно, чтобы упомянуть своего павшего шиди, конечно; не более. Вместо всего этого он и Лю-шиди попадают в его собственный сюжет жены номер… он спросит у Огурца-бро после, какой там номер, потому что он уверен, что не помнит ничего, кроме эффекта. Это был красивый синий безобидный цветок, и очень плотоядный, и, конечно, он — самая лучшая приманка, и его не съедают, что он считает победой, но, когда меч его шиди прорезает стебель, как нож масло, сок растения вываливается на него, как чёртова бочка на пятьсот литров, что он едва устоял на ногах. А потом он чихает. И ещё раз. И ещё. В один момент ему кажется, что его одежда становится более свободной, он чувствует, как пояс на его талии чуть ли не падает, и он прижимает его к телу рукой; он чихает ещё раз, и слышит, как позади него что-то со звонким звуком приземляется на землю, наверняка, поднимая облачко пыли, а его голове становится легче; и он чихает, наверное, в седьмой раз, и закашливается, его лёгкие слегка горят, и, он уверен, что знает эту боль, это незабываемое чувство, когда твои лёгкие, без сомнений, чёрные внутри от того количества сигарет, которые он скуривал за день. — Шан… Цинхуа? — произносит рядом с ним его своевольный шиди почему-то как вопрос, и ему уже страшно, что этот цветок мог сделать с ним; он щупает свою грудь, на всякий случай, убеждаясь, что она всё ещё мужская. — Что… — он хотел спросить, что его шиди имел в виду, но… его голос... это его голос. Тот самый, который он просадил своей вредной привычкой, и то, что могло б обеспечить ему карьеру в озвучке хорроров или порнушки, если б он тогда имел хотя б минимум актёрского мастерства, как сейчас. — Что? — повторяет он на английском и убеждается, что да, это его голос; его голос первой жизни. Он резво смотрит на свои руки, поднимая теперь более свободные рукава, его пояс всё же спадает с его старого-доброго тощего тела, а руки полны знакомых ожогов от времён, когда он работал торговцем уличной едой; он обнажает предплечья полностью и находит знакомые выцветшие татуировки, которые, если честно, не имеют ни малейшего смысла, кроме того, что они ему нравились. Он слышит задыхающийся звук рядом с собой; точно, Лю Цинге. Шан Цинхуа, вернее, Самолёт, Стреляющий в Небо, оглядывается на своего шиди, который смотрит куда-то над его головой, и если его глаза его не обманывают (у него всё же дальнозоркость, а не близорукость), то он может заметить румянец на его скулах. Ах, невинный никем неиспорченный шиди, который краснеет от открытой кожи рук; извини-извини, шиди, этот шисюн не планировал стриптиз сегодня. — Нашёл что-то интересное, шиди? — шутит он также, как и много-много лет назад; с его старым голосом это даже звучит слегка соблазнительно, а потом он улыбается, хотя, наверное, это выглядит резко на его тощем лице, чем мягко, со вторым. Шан Цинхуа, наверное, стоит отблагодарить Систему, что его первое и второе лицо похожие, как если бы у его родителей мог быть второй ребёнок (боги, нет; это был бы такой кошмар, будь ещё один; не стоит пытать какую-то невинную душу). Тем временем, чужой румянец чуть темнеет, и он хвалит самого себя за это. — Твои… твои волосы… — произносит его шиди, видимо, смотря не выше него, а на его причёску. Рука непроизвольно касается затылка — короткие; неровные и неопрятно длинноватые для двадцать первого века и определённо неподобающе короткие для мира сянься. Ах, вот, что упало: его гуань; просто нечего удерживать. Он тянет чёлку чуть в сторону, стараясь рассмотреть пряди на свету. Красно-оранжевый. Неудивительно, что Лю Цинге не может отвести от него взгляда, даже у демонов нет таких волос. — Ну… что же, шиди, — он упирает руки в бока, его одежда всё ещё в соку того странного растения, хотя его кожа теперь сухая, а одежду стоит перевязать, — думаю, нам нужно вернуться в Цан Цюн, чтобы разобраться. Лю Цинге отстранённо кивнул, а затем быстро отвернулся, когда он беспардонно развязал свою одежду, которая также теперь слишком длинная для него; ей богу, шиди, как ребёнок. Тьфу, он и забыл каким низким парнем раньше был, его сапоги болтаются на его ступнях. — И тебе придётся везти меня, не думаю, что могу воспользоваться ядром, — потому что у меня его нет, не говорит он. — Нам нужен Шэнь-шисюн, — если кто и знает, что это за херня, то Огурец-бро. Его шиди так покорно кивает, что он может залюбоваться этим, стоя рядом с ним на его мече, Самолёт снова сетует на то, каким низким он был, и какие высокие все здесь; как несправедливо. Через десять минут молчаливого полёта он понимает, что хочет закурить в мире, где нет сигарет, и он не очень терпимый человек, когда у него нет никотина рядом. Блядство.