Тепло

Допрашиваемая сидела прямо. Слишком прямо, выпятив красивую грудь и то и дело встряхивая головой, чтобы убрать с лица мелкие кольца блестящих чёрных волос — это Жеглов сразу заметил, и почему-то именно эта-то её поза его сразу настроила решительно против девушки. Яковлева Людмила Сергеевна. Обыкновенная вертихвостка — да, красивая, но лицо не затуманено интеллектом, яркий макияж делает даже похожей на представительницу одной интересной профессии — одну из тех, с кем Жеглов по долгу службы вынужден постоянно иметь дело. Подруга убитой, но сказать ничего дельного очевидно не может — это Глеб понял в первую же минуту разговора. И с такой-то дурой Шарапов возится уже полчаса, да ещё как любезничает!.. —Так, давайте ещё разок, — говорит он таким мягким голосом, что Глебу неимоверных усилий стоит удержаться от порыва вскочить с места и встряхнуть своего не в меру вежливого товарища. —Можете повторить, чем вы с Валентиной Юрьевной занимались вечером до убийства? Сегодня — самая середина июля, пятнадцатое число, и природа расщедрилась на солнечный денёк без единого облачка. Насколько это хорошо — вопрос спорный, потому что с самого утра солнце нещадно выжигало отстраивающийся город, раскаляло каменные мостовые и пробиралось сквозь окна в дом 38 на Петровке, истязая бедных работников МУРа. Воздух был горяч и плотен, каждое движение отдавалось ещё большей мукой, голова соображала плохо, и никакие дела не могли отвлечь от мыслей о насквозь пропитавшейся потом одежде. Поэтому Шарапов весь день мучил ворот своей гимнастёрки, видимо раздумывал над тем, позволительно ли ему расстегнуть первую пуговицу, и в середине дня, как раз перед приходом этой Людмилы, решился. Но, несмотря на раскрасневшееся лицо, тонкие пальцы, то и дело потирающие покрытые мелкой испариной виски, а также прилипшие ко лбу прядки волос, которые Жеглову нестерпимо хотелось собственноручно убрать, Володя держался стойко, разговаривал с допрашиваемой с присущими ему терпением и вежливостью. Глеб со своей стороны мог только поражаться: у него самого голова гудела страшно, нестерпимо хотелось вырваться из этого ада и, прихватив с собой Шарапова, вернуться домой, где можно будет дождаться вечера, не загружая затуманенный разум задачками со звёздочкой вроде убийства Карповой Валентины Юрьевны. В идеале — принять ледяной душ, выпить чего-нибудь похолоднее и рухнуть на свой роскошный диван. Конечно, Жеглов ни за что бы не показал своей слабости, а потому им была выбрана следующая стратегия: сохранять энергию, сидя на удобном кресле во время очередного допроса, и делать вид, будто молчаливо оценивает навыки напарника. Даже если захочется прервать — держаться до последнего. Да и самому Шарапову полезно: пусть на практике посмотрит, насколько эффективно эта его тактика обхаживания допрашиваемых будет действовать без какой-либо посторонней помощи. Может, что дельное из всей этой затеи и вышло бы — всё-таки Володя человек умный, хоть и со своими причудами, — но против того, что их ждало, любые методы были бессильны: в их кабинете нарисовалось чудо, от которого, по скромному мнению Жеглова, пользы — как от козла молока, зато измотанных нервов — хоть отбавляй. Сперва Людмила отвечала, глядя в пол и поминутно поднося к глазам платок. Никакой жалости к ней Глеб, конечно, ещё тогда не испытывал, но и раздражения — тоже: обыкновенная несчастная девчушка, подавленная горем, лишившаяся наилюбимейшей подруги и всё прочее. Но чем дольше шёл допрос, тем яснее становилось истинное лицо этой химеры. Обвыкнувшись в обстановке и приглядевшись к новым лицам, она, очевидно, чувствовала себя всё увереннее и спокойнее: дрожь в голосе стала всё больше походить на напускную, высокий голосок звенел теперь часто и громко, взгляд щедро подведённых карих глаз всё чаще останавливался на сидящем перед ней молодом следователе. По всей видимости, Шарапов с блеском прошёл какой-то её мысленный кастинг, и потому на ближайшее время был избран жертвой женского очарования. Жеглов мгновенно, по первому же нескромному взгляду миндалевидных глаз, определил истинные намерения девушки, и от этого открытия по какой-то непонятной для самого себя причине — то ли от её наплевательского отношения к делу только что погибшей страшной смертью подруги, то ли от чего ещё — исполнился такого гнева, смешанного с презрением, что к концу тридцатой минуты челюсти стали болеть от того, насколько сильно он сжимал зубы. —Мы с Валей гуляли вчера в парке, в Сокольниках... — говорит Людмила своим тонким, напоминающим комариное жужжание голоском, а сама из-под тёмных ресниц беззастенчиво рассматривает шею Шарапова, которую тот потирает ладонью. —Знаете, там ещё такую сцену поставили и трубачей пригласили, просто загляденье! Так вот мы там гуляли, мороженое ели. Верка всегда эскимо любила, — торопится она добавить, как бы вспомнив, о ком вообще идёт речь. —Потом возле входа распрощались, она — к себе на Сухаревский, я ещё прогуляться решила. Так, знаете, вечерняя Москва... —Хорошо, — наконец прерывает Шарапов. —Теперь поясните, пожалуйста, ещё раз про человека, о котором она вам говорила... так были они близко знакомы или нет? —Ну как вам сказать. У неё молодых людей было как перчаток: она придирчивой не была, все ей нравились, одновременно с несколькими могла крутить... Поэтому мы с ней и ссорились часто. Я, знаете, всегда была однолюбкой, — произносит Людмила, как бы небрежно закидывая ногу на ногу вновь и, вероятно, полагая себя в этот момент неимоверно привлекательной. —Вот сейчас никого нету — я и не рвусь за какими попало, жду достойного мужчину... Шарапов прокашливается, и — Глеб не уверен, но ему так кажется — торопливо окидывает взглядом всю фигуру сидящей перед ним девушки, на секунду задерживаясь на её оголённой икре, которую из-за принятой позы стало особенно хорошо видно. Людмилино лицо разом озаряется светом ликования. Этого ещё не хватало! —То есть человек, который, по словам убитой, вчера у неё гостил, находился с ней в близких отношениях? — после небольшой паузы спрашивает Володя. Радость сходит с лица Людмилы. Неумело пытаясь скрыть неудовольствие столь прозаичным ответом на свой пламенный монолог, она передёргивает плечами и произносит незаинтересованным тоном: —Не знаю, вроде бы да. Я за всеми её кавалерами следить не успевала, говорю же. —Ясно. Шарапов задумчиво барабанит ногтями по поверхности стола, потом подносит ручку к розовым губам, с отсутствующим видом очерчивает их контуры. Жеглов ловит себя на внезапном желании разузнать, что именно сейчас стало предметом раздумий напарника: то ли дело, то ли погода, то ли Людмилина нога. Глеб косится на девушку и обнаруживает, что она, судя по хищному блеску в её глазах и вытянутой смуглой шее, задаётся точно тем же вопросом. —Но, может, она упоминала, что кто-то из её, гм, кавалеров недавно имел с ней конфликт? Ревность, там, или насчёт денег... Прошу вас, постарайтесь припомнить. Можете вы назвать имя того, кто теоритически мог это сделать? Судя по всему, усталость, которую Шарапов пропустил в свой голос, сыграла свою роль: Людмила в раздумьях чуть хмурит соболиные брови, смотрит на следователя уже с искренним беспокойством. —Я... я правда не знаю всех Валиных любовников, да и не жаловалась она на них никогда. Хотя погодите... — вдруг говорит она радостно, светлея лицом, —было раз, месяц назад: обмолвилась, что какой-то из них её жутко приревновал. Да-да, рассказывала всякое, говорила, скандал ей устроил жуткий! То ли Гаврик, то ли Владик... Володя встряхивает толстую пачку бумаг, читает с первого листа: —Владислав Алексеевич Середа, тридцать шесть лет, рабочий станкостроительного завода — этот похож? —Нет, не похож. Тот помоложе был, кажется. Валенька никогда с мужчинами старше тридцати по-серьёзному не связывалась после одного случая... Шарапов поспешно кивает с таким видом, будто был готов услышать что-то подобное, и достает следующий лист. —Гавриил Александрович Пенкин, двадцать девять лет, учитель... —Нет-нет, не он! Учителя-мужчины обычно ужасные зазнобы, с ними Варенька подолгу знаться не хотела. Хотя, может, она это про врачей говорила?.. —Павел Петрович Чистяков, двадцать восемь лет, пекарь. —Этот, может, и подходит. А булочная какая: та, что на Арбате? —Ну, допустим, на Арбате. —Ах, да, чудесное местечко! Я там пару раз бывала, такие невероятные московские булки с присыпкой! Именно в той, что на Арбате. Вы там бывали? —Я не... не бывал, нет, — сбивчиво отвечает Шарапов, весь как-то съёжившись под изучающим взглядом распалённой девушки. —Да вы что! — она театрально всплёскивает руками. —Вам обязательно надо туда сходить. Клянусь, будете в восторге. Это напротив... Впрочем, давайте лучше я вас сегодня сама туда провожу. Вы же вечером свободны, так? — и, не дожидаясь ответа, перечисляет с блаженной улыбкой на лице: —Калачи, батоны, пирожки всякие, булочки с сахарной корочкой... —Да-да, —наконец деликатно прерывает Володя. —Так что насчёт Павла? —Ой, точно. Валенька говорила, Павлик — не мужчина, а ангел с небес. Такой мягкий, заботливый, всегда старался что-нибудь вкусненькое с работы принести. И, главное, доверие с его стороны полнейшее, давал ей абсолютную свободу... —Подождите, — хмурится Шарапов. —Вы же сказали, что он ей из-за ревности скандал устроил? —Ой, — от восторженной Людмилиной улыбки не остаётся и следа. Она растерянно хлопает глазами. —Тогда, наверное, не он. Именно в этот момент гнев, медленно, но верно закипавший внутри Жеглова по ходу допроса, выплёскивается наружу. —Да что нам теперь, каждого знакомого перебирать, когда она и то, что минуту назад сказала, запомнить не может?! "Кажется", да "вроде", да "наверное"... Булочные и учителя... Гражданочка! Просьба отвечать либо строго по существу, либо никак, у нас время не резиновое, — рявкает он, и на его резкий голос испуганно оборачиваются как девушка, так и сам Шарапов. Людмила хмыкает и едва заметно передергивает плечами, как бы до глубины души оскорблённая тем, что какой-то там Жеглов посмел ей указывать, однако определённые выводы, очевидно, делает: во весь последующий разговор старательно избегает использования названных Глебом вводных слов. Тот остаётся доволен, и даже осуждающий взгляд, брошенный на него Шараповым, не может помешать ему чувствовать себя победителем, пусть пока что и локального масштаба. —Ладно, — примирительным тоном говорит Володя, а затем смотрит на Людмилу с лёгкой улыбкой, и та мгновенно ободряется. —Может, вы можете вспомнить хотя бы время окончания вашей с Валентиной Юрьевной прогулки? —Да, — быстро кивает девушка, тут же, впрочем, замолкая на добрые полминуты. —Нет... нет, знаете, точно сказать не могу. Где-то между пятью и... десятью вечера. Будь Жеглов на месте Шарапова, с этой идиоткой сейчас случилось бы что-нибудь ужасное и непоправимое. Но Жеглов, к счастью для Людмилы, сейчас не на этом месте, а потому для неё всё заканчивается вполне благополучно: Володя вздыхает, быстрым жестом утирает со лба капельки пота и, глянув на Людмилу без всякой злобы и даже сочувствующе, поднимается с места, чтобы проводить её до двери. —Всё ясно, — говорит он. —Не будем вас более задерживать, вы свободны. Если что-то прояснится или вдруг всплывут ранее неизвестные обстоятельства, мы вам обязательно позвоним. Людмила аж вскакивает с места, смотрит растерянно на дожидающегося её Шарапова. —Товарищ следователь! Вы... есть у вас бумажка и ручка? Шарапов останавливается, своими бездонными голубыми глазами мягко заглядывает в лицо разволновавшейся девушки и улыбается дружелюбно: —Не переживайте, ваш номер у нас уже имеется, дозвонимся. Жеглов не может сдержать довольной ухмылки: ну, Шарапов, молодец! Как сделал эту вертихвостку: сначала задобрил, а потом обломал! Действительно, и с чего вообще Глеб решил, что её чувства могли быть взаимны? Да, красива, но что с того? Не такой дурак Володя, чтобы на хорошенькую мордашку вестись... Что-то в груди, не позволявшее спокойно дышать все эти мучительные сорок минут, растворяется, и даже жара как будто уже так сильно не досаждает. Хочется вскочить с кресла и что-то делать, куда-то идти. С внутренним ликованием он смотрит на Людмилу, её обиженно поджатые полные губы и поднятый в жесте оскорблённой гордости острый подбородок. Девушка хмыкает, последний раз трясёт головой — змейки-кудряшки послушно спадают назад — и выходит из кабинета, до побеления костяшек вцепившись в свою сумочку. Жеглов вслушивается в хлопок двери и следующее за ним быстрое цоканье каблуков. Заставив себя подавить бурлящий в груди восторг, принимает насмешливо-безразличный вид и говорит с ухмылочкой, которую, впрочем, вновь севший за стол и зарывшийся в бумаги Шарапов видеть всё равно не может: —Ну и явление, м? —Ты о чём? — спрашивает Володя, не отрываясь от дела. —Очень милая девушка. Глеб хлопает глазами. Неужели всё-таки?.. И чем дольше он всматривается в лицо напарника, его покрасневшие то ли от жары, то ли от чего ещё уши, тем больше в этом убеждается и тем яснее ощущает подступающую злобу. —Наимилейшая, —говорит язвительно, решив брать Володю напором. —Думал, от её тупости и жеманности на стенку полезу. Наговорила всякой чуши: чисто на базар сходил. Или, может, твоя методика обхаживания сработала, и у нас на руках сейчас от неё бесценные сведения? Она нам сейчас дело закрыла, что ли? Просвяти, пожалуйста, если я чего не заметил. —Ой, Глеб, прошу тебя, — морщится в ответ Шарапов. —Она подругу свою, может быть, единственную, потеряла. Вот ты мне недавно давал книжку, так я там вычитал, что после пережитого горя некоторые люди склонны к неконтролируемой разговорчивости с перескоками с одной отвлечённой темы на другую — защитный механизм у них, видишь, такой. —Защитный механизм... У меня от таких людей тоже свой защитный механизм давно выработался, только вот его применить никак нельзя, уголовный кодекс запрещает. Эх! Уголок губ Шарапова чуть заметно приподнимается, но Володя тут же берёт над собой контроль и говорит с явным осуждением: —Вот всегда ты так. Девушка-то хорошая, честно нам помочь пыталась. Хотя представляю, как мы все тут ей со своими грубыми и неуместными вопросами надоели... У Жеглова взлетают брови. —Ты же не мог не... — он ударяет себя ладонью в лоб, издаёт пару истерических смешков. —Шарапов, что ж мне с тобой, таким трутнем слепым, делать? Понравился ты ей! Володя наконец поднимает лицо от бумаг, смотрит поочерёдно то на Жеглова, то на дверь, за которой только что скрылась девушка. Встаёт, выходит из-за стола и вновь останавливается, как вкопанный, растерянно глядя на Глеба. —Правда? Не шутишь? — он неловко перекатывается с ноги на ногу. —Голова в такой жаре не соображает... Так что... думаешь, стоит её догнать? На Жеглова снова накатывает беспричинная злоба: —Да я-то откуда знаю?! Понравилась — догоняй... Ты меня в эти дела свои вообще не путай, и так достаточно за сегодня насмотрелся. Выплюнув эти слова в лицо стоящему в нерешительности Шарапову, Глеб отворачивается и в два широких шага оказывается перед своим сейфом, как бы резко заинтересовавшись его содержимым. Тут же досадует на самого себя — не особо-то похоже получается, что ему на "эти дела" всё равно, — но мужественно продолжает копаться в документах месячной давности. В тишине, на пару минут повисшей в комнате, он сперва слышит только два звука: скрип пола под медленно шагающим к выходу Шараповым и непозволительно-быстрое биение собственного сердца. Уловив звук открывающейся двери, с каким-то мазохистским увлечением начинает рисовать себе картину вероятных дальнейших событий: сейчас Володя догонит Людмилу, спросит её телефон, её личный телефон; она повернётся, и чёрные кудряшки радостно запрыгают вокруг красивого улыбающегося лица; Жеглов сегодня придёт к себе и не обнаружит в комнате никого, спать ляжет в полном одиночестве и тишине; и теперь всегда, во всю их будущую жизнь, Володя будет проводить немногие свои свободные минуты не на кухне коммуналки, выпивая с Глебом за дружеским разговором, а чёрт пойми где — то ли в кино поведёт эту Людмилу, то ли мороженое жрать, то ли вообще к ней на дом уплетётся... а может, в один прекрасный день и объявит Жеглову, что, мол, ты мне друг и всё такое, но, видишь, пришло время тебе выметаться. И возразить нечего будет... Неожиданно над ухом раздаётся мягкий голос, вырывающий Глеба из его мрачных размышлений. Он даже немного вздрагивает, хоть Шарапов и говорит почти что полушёпотом: —Нет, Глеб, знаешь, не понравилась. Не ушёл всё-таки, чёрт его, мучителя, дери! Всё ещё отказываясь повернуться, будто это как-то помогает его положению, Жеглов как можно будничнее произносит: —А что? По возрасту тебе подходит, красивая... —Да, красивая и даже очень, это правда, — странным голосом, медленно и как бы раздумывая над каждым словом, говорит Шарапов. —Нравятся мне черноволосые с карими глазами.* —Угу. —Но я с ней соскучусь быстро, наверное. Не хватает в ней чего-то... язвительности, кажется, наглости какой-то, знаешь... Не веря своим ушам, Глеб разворачивается, напрочь забывая о своём плане казаться максимально незаинтересованным. —Наглости? —переспрашивает он, вконец озадаченный странным выражением лица напарника: тот стоит, расслабленно облокотясь на стол, и смотрит чуть ли не насмешливо. —Ты что мелешь? Зачем в девушке наглость?.. —А я и не про девушку. Жеглов будто в замедленной съёмке видит, как Шарпов осматривается по сторонам — нет ли кого, — рвано выдыхает, зажмуривает глаза и хватает его за лицо своими обжигающе-горячими руками. А потом случается что-то, что почти заставляет Глеба задохнуться. Жара, мучавшая с утра, удесятеряется, и мощная тепловая волна, запускаемая лихорадочными, будто тот тоже задыхается, движениями шараповских губ, мгновенно пронзает всё тело. Ошеломлённый ею, Жеглов чувствует слабость в коленях, и потому отчаянно хватается сначала за чужую гимнастёрку, пальцами задевая пуговицы, о которых сегодня думал, может, больше самого Шарапова, затем — за Володину шею, право на которую сегодня, сам того не зная, так яростно отбивал у Людмилы. От тепла чужого тела Глеб попросту плавится. Кажется, что он не человека сейчас касается, а само солнце, всё-таки пробравшееся сквозь тонкие шторы к ним в кабинет, в руках держит. И от этого почему-то нисколько не больно. Отстранившись, Шарапов улыбается широко и лучезарно, так, как только он один умеет, а потом падает лицом в чужое плечо и давит в нём счастливый смех. Жеглову тоже смеяться хочется: над своей абсурдной идеей о солнце, над только что закончившимся бесполезным допросом, наконец, над самим собой, ревновавшим совершенно необоснованно и... неосознанно. Ещё он думает о том, что дело убийства гражданки Карповой далеко от того, чтобы быть раскрытым; что Людмила своими показаниями ещё больше запутала и без того измученных морально и физически следователей; что сейчас только полдень, и до блаженного вечера с его прохладой и счастливым возвращением в свою комнатушку бок о бок с Шараповым ох как далеко. Но какая на это всё, в общем-то, разница? Экая невидаль! У них в МУРе такое положение дел настолько привычно, что и не досадно уже. Да и о какой досаде может идти речь, когда к тебе прижимается, опаляя кожу горячим дыханием, старший лейтенант Шарапов, только что променявший на тебя самую красивую девушку в Москве?.. И, странное дело, в этот момент вся ненависть к этой вертихвостке Людмиле, измотавшей Глебу сегодня все нервы, разом исчезает из его сердца, уступая место искренней жалости. Ведь Жеглов теперь точно знает: ни ей, ни кому-либо ещё на этом свете никогда не достанется и частички того тепла, которые Шарапов дарит сейчас ему. Ему одному.