Не реви, птичка моя

— Ваня! — Женщина всхлипнула, бросаясь на чужую шею. Запах Тускарева был наполнен жаром битв, а отложной воротничок грязной гимнастерки насквозь пропитан потом. — Дал бог, свидились! Уж думала, не видать мне тебя больше, Ваня! С момента конца Курской битвы прошло чуть более месяца, а Брянская закончилась буквально пару дней назад. Все эти мучительные годы, тянувшиеся вечностью, Болвская находилась в окружении, в эпицентре Брянского котла. Женщина не покинула привычные места, не бежала дальше в тыл, продолжала упорно помогать раненым в партизанских вылазках, дерясь за крупинки выжженного чернозёма. Годы сделали страшное, и пугливая Даша уже и не представлялась такой в глазах Тускарева. Слишком уж много она повидала. — Бог покинул наши земли, ещё когда треклятый фашист начал войну, Дашенька. Уже конец октября: жизнь природы, казалось, увядает, готовя листочки к новому циклу. Сейчас они красны не своей осенней раскраской, а измазаны в багряной крови погибших солдат. В воздухе пахнет железом, атмосфера тянет к земле, лечь, заснуть вечным сном бок о бок с товарищами. У Ивана их полегло много. — Я же говорил, что приду за тобой. Неужто неубедительно звучал? — Тускарев ласково-сухо усмехнулся, уже привыкший сдерживать любую тоску души, так мешающуюся во время огненной битвы. Курская земля выдержала самое тяжкое, самое страшное испытание, после какого сердце привыкает уже и к волнению, и к страху — ко всему. К хромоте, к слепоте, к немоте, к контузиям. Война не любит слабых, испытывает на прочность. — Верила я, Ванюша, а как же! Верила и ждала. — Даша сжала краешек шинели в тонких ладонях, ноготком теребя звездочку за отвагу. Слезы никак не сохли на серо-зеленых глазах, счастливая Болвская всё не верила, что, наконец, дождалась. — Ну не реви, не реви, птичка моя. Тускарев лишь сжал хрупкую талию, охваченную тоненькой крапивной бечевкой. Вечерами Даша пробиралась сквозь леса, чтобы найти эту целебную траву: из неё выходил хороший отвар, а выпаренные стебли шли в дело. Юбка висела на Болвской, точно на спичке, когда-то светленькая тонкая блуза была покрыта серо-бурыми пятнами, но даже это не могло скрыть всей той простой очаровательности женщины. Хоть и не испытывала она изнуряющего голода, присущего всем смертным существам на Земле, пострадала не меньше: румяные щеки впали, а волосы утратили старый блеск. Иван лишь плотнее укутал Дашеньку в платок, который служил ей и накидкой: всё же, подтягиваются первые холода. — Всё позади. Я не отдам тебя в обиду, слышишь? Матушку Землю не отдам. На Берлин пойду… Как же не пойти. — Как же, как же… — Даша вторила словам мужчины, уже не особо различая их смысл. Три долгих, мучительных года прошли до того, как беспокойная разлукой душа нашла себе отдых. Иван сморщил нос, от чего свежий, огромный шрам на нём так же противно-криво скорчился. Тускарев и дальше будет считать его уродством, пока Болвская будет тихо щебетать очередную колыбельную над ухом мужчины, заботливо обрабатывая след проявленного героизма и самоотверженности. Любви, в конце концов. Ваня вдруг схватился сажевыми ладонями за такое же чумазое, знакомое, покрытое грязными веснушками личико. Такое родное, маленькое, Болвскую хотелось утешить, защитить, он точно знал - он воюет за неё. За Дашу, потом уже за Отечество, за любое существо, ещё не утратившее тягу к жизни. — Я скучал, Дашенька, Дарьюшка моя. Мокрый, жадный поцелуй в сухие губы под удивленный вздох Болвской, затем ещё один, ещё — то в уголки губ, то в нос, то в щеку. Ваня нежно собрал губами капли слез, растер их большими пальцами, будто открывая завесу с глаз девушки. Обратно стиснул в объятиях и вновь поцеловал, на этот раз задерживаясь подольше. Даша так и оставила мазолевые ладошки на сильных плечах, сжимая их, притиснулась ближе, мурлыкая и тая в сильных мужских руках. — Люблю тебя, берёзонька моя. Больше жизни люблю. Тускарев поднял женщину на руки, закружил, наконец позволив себе светлую, совсем неглупую улыбку. Гул фронта слышен только краем уха, там, дальше на Запад… Второе же ухо поразил снаряд. Кровь уже успела запечься, застыть в том первозданном виде, какой лилась тонкой струйкой из пробитых защитников Родины. Иван, несмотря на ранения, участвовал и в битве за Брянск. Не мог не участвовать. На опушке они стояли ещё долго, резвились, пробуя вновь на вкус, каково это — «жить».