Душа

Дайнслейф приходит ночью. Тихо, будто тень, дуновение ветра, вздох земли. Он просто садится рядом. И молчит. Дайнслейф редко молчит. Он может поучать, наставлять, советовать, отчитывать, топорно и неловко подшучивать — всё, что угодно, но не молчать. — Я видел его, — ровно и глухо. Без «мой принц» или «маленькая звёздочка». С вершины собора Фавония открывается прекрасный вид. Озеро, леса и поля. Вдалеке — горы Лиюэ, смутно виднеющиеся леса Сумеру и воды Фонтейна. Вдалеке, едва заметный, возвышается великий вулкан Натлана. Где-то там, далеко, за полями царства свободы — интриги, заговоры, борьба за власть, опасные исследования и изобретения. Здесь, совсем рядом, под ногами, под боком, под мирным голубым небом — покой. — Кого? — тихо спрашивает Кэйа. Они оба глядят на небо страны Свободы, оба думают о своём. О своих сердцах и душах. Дайнслейф почти ничего не рассказывает о себе. Отчасти потому что не хочет, отчасти потому, что не помнит. Кэйа — умный, внимательный, проницательный, натренированный до автоматизма самим же Дайном — видит, замечает, догадывается. Дайнслейф никогда не забывал свою любовь. Он бережно хранил в своём сердце и памяти лицо, взгляд и голос. Далёкими, полузабытыми уже вечерами, когда рядом оставались только Кэйа и королева, он, изредка, брал в руки меч и аккуратными, будто бы боязливыми движениями рисовал на слое песка, каменной крошки и вековой пыли. Всегда одно лицо. Улыбающееся, смеющееся, чем-то огорчённое, серьёзное, возмущённое, удивлённое… Дайнслейф лелеял в своём сердце — в том, что от него осталось после того, как он потерял всё — каждую чёрточку, каждый изгиб и каждую деталь. Он трепетно хранил в памяти каждый взгляд, каждый вздох, каждый взрыв смеха и каждую улыбку. Это всё, что осталось у него после того, как его любимый край, его родной дом, его народ и душа обратились в прах волею богов. Королева тогда молча смотрела на это. А потом обращала взгляд к небу без звёзд, без света, без надежды, которое уже было и не небом вовсе, просто чем-то чёрным, густым и мёртвым, как души всех живущих каэнрийцев (за исключением одного) (Кэйа жалеет о том, что он — это исключение). Однажды Кэйа не сдержался и спросил, кого же рисует Дайнслейф. Тот тогда улыбнулся тонко, нежно и печально. В его глазах блеснули бы слёзы, если бы его слёзные железы не выгорели пятьсот лет назад вместе с его народом. «Моё сердце. Моя душа». Кэйе тогда этот ответ показался смешным. Как можно звать своими сердцем и душой другого человека? Вот только теперь он сидит тут, на вершине собора, наедине с ветром и эфемерным, зыбким и искусственным чувством покоя и свободы. А его душа где-то там — внизу, с мечом наперевес, в капюшоне, натянутом на глаза. С огнём в глазах, сердце и на лезвии меча. Кэйа всё ещё считает это смешным. Как можно звать своими сердцем и душой другого человека? «Но ведь Дилюк не просто человек». Он может сказать так. Вот только это будет ложью. А Кэйа понял, что лжи в его жизни достаточно ещё тогда, в тот день, когда решил, что не так уж и плохо умереть от рук своей любви, своего сердца, своей души, в наказание за правду. По крайней мере лжи себе. — Хальфдана. Дайнслейф никогда сам не говорил Кэйе этого имени. Ему рассказала его матушка. Семеро пришли в Каэнри`ах за день до свадьбы. Первые сто-сто пятьдесят лет своего проклятого бессмертия Дайнслейф искал его. Среди выживших, среди хиличурлов, магов бездны и не гниющих тел под завалами, разбирая их голыми руками, сдирая кожу и мясо до кости, задыхаясь в пыли и пепле, поливая кровью и слезами остатки своего народа. — Мне жаль, — искренне, но как-то сухо от неловкости. — Не стоит, — Дайнслейф всё ещё говорит ровно и спокойно и качает головой. — Теперь он свободен. — Но не ты. Дайнслейф хмыкает. Кэйа косится на него, не поворачивая головы, всё ещё беззаботно, почти по-детски, болтая ногами в воздухе, стукаясь пятками о стену собора. — Вы стали проницательнее. — Может ты не заметил, но мне уже за двадцать и однажды я чуть не вышел замуж, — улыбка. Улыбка — она как стены. Если она достаточно искренняя, если есть морщинки в уголках глаз и губ, если глаз чуть прищурен, а зубы едва обнажены — Кэйа читал в книгах, тренировался перед зеркалом, — то все поверят. Всё хорошо, всё здорово, я всё отпустил. Но эта улыбка страшная, выверенная до миллиметра, искусственная насквозь, прячущая под собой три страшных до дрожи слова. Я хотел умереть. Кэйа всё ещё считает это смешным. Ради любви нужно жить. Нужно делать любимых счастливыми. Тогда от чего и он и Дайнслейф готовы ради этой любви умереть? Потому что любовь Кэйи для Дилюка бремя. Тяжёлое, непонятное, странное и страшное. Потому что любовь Дайнслейфа была для Хальфдана чем-то вроде проклятия: как аристократ, чистокровный каэнриец, известный и искуснейший мечник, мог полюбить полукровку из дворцовой стражи? Как полукровка посмел любить в ответ? Потому что без их любви Хальфдану и Дилюку было бы легче. — Заметил, — внимательный взгляд холодных, века назад опустевших глаз человека, который потерял всё. Подмечает детали, запоминает черты лица, морщинки и выражения. — Из всех членов Вашего рода, Ваше Высочество, Вы нравитесь мне больше всех. — Приятно слышать, — лукавая ухмылка это: склонить голову на бок, прищуриться, растянуть губы, приподнимая уголки, но не размыкая их. Дайнслейф поддевает пальцем повязку на глазу и Кэйа не мешает. — В таком случае посиди здесь, со мной, — Дайнслейф сдвигает повязку на лоб, оглаживает шрам от ожога и веко. Кэйа открывает глаз. — Позволь себе скорбеть по нему. Хотя бы ночь. Дайнслейф вздыхает, понуро опускает голову и плечи — сил сидеть ровно, как полагается, как должно, больше нет. А потом, спустя пару часов тишины, он предлагает: — Спрашивайте. И слова слетают с губ, спархивают легкой птицей, прежде, чем Кэйа успевает их обдумать: — Ты хотел умереть? Кэйа помнит, как перед зеркалом примерялся кинжалом к сонной артерии и ярёмной вене, решая, какую лучше перерезать. Как думал спрыгнуть с утёса Звездолова и не открыть планер. Вдохнуть полные лёгкие воды, объесться ядовитых ягод, залезть в логово змей или скорпионов, пойти на Драконий хребет в летних шортах — он знал десятки способов самоубийств, которые можно осуществить в Мондштадте. — Я хотел счастья. Для него. За любую цену. — Это не «да» и не «нет». — Я хотел жить с ним в его счастье. Или жить, наблюдая за его счастьем, даже если бы мне в нём места не было, — Дайнслейф вздыхает и встаёт. Всматривается вдаль, в полоску тусклого, розоватого рассвета, чуть щурясь, а затем вовсе закрывая глаза. — Живите, мой принц. Как оказалось мы — проклятый народ — можем жить даже после смерти наших душ. Наших сердец. Наслаждайтесь рассветами и закатами. Вкусной едой, выпивкой, встречами с друзьями и чем там ещё занимаются рыцари Мондштадта. Он разворачивается, чтобы уйти. — Но ты не жил. Кэйа сидит. Рассвет медленно разгорается, переливаясь цветами персика и цветов сливы. Дайнслейф стоит. Они одновременно оборачиваются, встречаются взглядами и Дайнслейф улыбается устало и тускло, но искренне: — Я пытался умереть. Когда я понял, что не найду его, то испробовал сотни способов. Но я не Вы. Ведь Вы не попытались умереть. — Жалкая трусость, — Кэйа морщится и отмахивается. — Отвага, — Дайнслейф качает головой. — Жить, не зная зачем, без стремлений и мечт тяжело. Но что Вы делаете сейчас? — Кэйа склоняет голову, задумываясь, но Дайнслейф отвечает сам: — Вы воплощаете его мечту. Стараетесь облегчить его ношу. Я долго не решался признаться Хальфдану в своих чувствах и ни Бездне, ни Семерым не известно, сколько времени мы из-за этого потеряли. — Я подумаю, — и они так же одновременно отворачиваются друг от друга. Дайнслейф уходит так же легко и беззвучно, как пришёл. Рассвет становится ярче, насыщеннее, цвета персика и цветов сливы стали сначала похожи на яркую, спелую вишню, а потом — Кэйа усмехнулся — на вино. — Не верю в знаки, — сам себе, в пустоту, в полголоса. А потом встаёт, потягивается и легко спрыгивает с крыши, расправляя планер в последний момент, носками задевая камень площади. Стук в деревянную раму окна, недовольный взгляд алых глаз и тихий вздох. Быстрое, рефлекторное движение языка по обветренным, потрескавшимся, бледным губам. У Кэйи за головой — рассвет яркий, насыщенный. Несущий в себе надежду и что-то ещё такое ощутимое кожей, самим нутром, но что-то неназванное, без имени и конкретики. Кэйа сидит на деревянной раме на корточках, на границе комнаты и улицы, на границе «предатель, ненавижу тебя» и чего-то неизвестного, непредсказуемого. Он опирается ладонями о раму, между своих ног, склоняет голову на бок, улыбается тонко и ласково, так как улыбался только одному человеку во всех царствах. У того под глазами всегда синяки, губы с кровоточащими ранками — грыз от волнения. За окном начинают петь птицы. — Я люблю тебя, — шёпот, почему-то необъяснимо похожий на крик. Искренность, мешающаяся с тоской. — Делай с этим что хочешь. Можешь не любить меня в ответ, я этого не прошу. Можешь ненавидеть, проклинать и оскорблять. Можешь рассказать об этом всему свету, а можешь не говорить никому. Можешь просить быть шафером на твоей свадьбе, помочь тебе найти девушку или парня, съездить на деловые переговоры, убить — всё, в рамках разумного. Просто позволь мне любить тебя. Изредка видеть твою улыбку и слышать твой смех. Позволь мне делать тебя счастливым. Я не прошу ничего более. Хотя ты имеешь полное право решить, что это уже «слишком». Как можно звать своими душой и сердцем другого человека? Дилюк красивый. В этой идиотской спальной ночнушке в пол, больше подходящей бабуле из знатного рода. С влажными, тяжёлыми и блестящими алыми кудрями и белоснежной кожей, на которой рассвет пятнами и мазками рисует картины. — Я не люблю тебя, — хрипло со сна и как-то устало, почти без привычного холода в голосе. — Я не просил этого. — Ты предал меня. Кэйа усмехается, качает головой, а потом решает отвечать предельно честно: — Я не простил себе этого. Дилюк вздыхает. Тяжело и как-то обречённо: — Ненавижу тебя. — Ладно, — Кэйа соглашается легко, ловко разворачивается на узкой раме и собирается спрыгнуть вниз, на траву, чтобы уйти. Дилюк обхватывает пальцами его запястье. Без перчаток, кожа к коже. — Но я хочу целовать тебя, — Дилюк тоже устал от лжи и притворства. Всё или ничего. Глупое безрассудство. Приятное, пьянящее, долгожданное безрассудство. Кэйа аккуратно ступает в комнату и Дилюк сам тянется к нему, чуть привставая на носках. Кэйа целует мягко и неторопливо. Сладко до одури, до дрожи. Так, как надо. Так, как правильно. — Ты только не умирай, ладно, Дилюк? — Дилюк жмурится — рассветное солнце выглядывает из-за плеча Кэйи и бьёт в глаза. — Назови меня как прежде. Кэйа задерживает дыхание, не верит в реальность происходящего, замирает, застывает, кричит внутри себя, радуется и смущается, как глупый ребёнок. Дилюк тоже. Как можно звать своими душой и сердцем другого человека? Душа Кэйи особенно красив в пламени и лучах солнца, что умирает каждый вечер и возрождается каждое утро, разливая по небесам карминовый, персиковый, гранатовый, рубиновый — все оттенки алого и розового — цвета. Душа Кэйи особенно прекрасен в пылу яростного сражения и тёплым, уютным вечером у камина. — Душа моя. Дилюк кивает. Прижимается близко-близко, неожиданно мягкий, ласковый, уязвимый, тёплый. Любовь интересная штука. Удивительная, непредсказуемая, страшная. Для юного Дилюка его любовь — его Кэйа — был всем. Мечтой, утешением, величайшим сокровищем, панацеей ото всех бед и печалей. Но Дилюк слишком быстро и резко повзрослел одной ночью. Слишком больно было тогда и слишком страшно, а любовь показалась ложью, обернулась кошмаром. Сейчас Дилюк слишком устал. Сейчас было слишком тяжело, слишком больно, слишком тоскливо. Сейчас тёплые, мягкие, кутающие объятия сильных рук — если захочет, то сломает пополам — крепость, которая прячет и бережёт от мира и забот. Кэйа. Кошмар и мечта. Яд и лекарство. В детстве Кэйа считал, что душа внутри и не понимал, как можно другого, отдельного человека звать своей душой, своим сердцем. Но теперь взрослый Кэйа знает, что у него сердца в груди нет, что душа не в теле. Его душа — алый рассвет, пускающий кровь, пахнущий пламенем и терпким вином. Его сердце глухо рычит, взмахивая мечом, яростно сверкает глазами и ужасает по-настоящему своей своей дикой, необузданной красотой. Дайнслейф горько улыбается, глядя на своего принца и его сокровище из тени. Его души — мягкого солнечного света, лазурных вод тёплого моря, лучезарных улыбок, несгибаемой стали характера, ласковых касаний мозолистых пальцев и быстрых, точных взмахов мечом — нет уже пятьсот лет. Хальфдан когда-то хотел детей. Он был уверен, что мальчик или девочка, которые будут встречать их дома со службы станут последним кусочком в мозаике их счастья. Хальфдана нет уже пятьсот лет. То, что осталось от него — развеяно по ветру всего неделю назад. Но Дайнслейф исполнил хотя бы одну его мечту. Да, когда-то этот ребёнок заставлял его чувствовать себя живым. Хальфдан бы был счастлив знать его и видеть его счастье. И теперь, когда сам Хальфдан был найден, а его последняя мечта — брак и долгая счастливая жизнь вместе — неисполнима, Дайнслейф готов умереть. А Кэйа с Дилюком готовы жить. Вновь готовы любить. Лишь звёздам решать у какой сказки будет красивый конец. Звёзды написали судьбу Дайнслейфа и Хальфдану, они нарисовали на небе узорами путь их любви и её конец — могила без тела, тело без могилы, два неупокоенных недомертвеца — две души потерянные века назад — которым о покое и помыслить нельзя. И звёзды напишут конец любви последнего каэнрийца и его солнца. Дайнслейф смотрит на них, исчезающих в лучах рассвета, и молча молится — впервые за много веков — чтобы хоть у этой сказки был красивый, счастливый конец. Тот, в котором долго и счастливо, в котором жизнь бок о бок и улыбки не сходят с зацелованных губ. И, последний раз глянув на Кэйю и его возлюбленного, Дайнслейф уходит. У него не будет могилы. Но, может, в том аду, куда боги ссылают души умерших каэнрийцев, он сумеет отыскать Хальфдана? И когда Дайн попадёт туда — он не сомневается, что этот ад есть, боги не столь милосердны — он больше никогда не выпустит его ладонь из своей. Кэйа прижимает Дилюка к себе ближе. Утыкается носом в алые волосы, полной грудью вдыхает их запах, чтобы отпечаталось в памяти, осталось в ней на веки. Кэйа примет любое его решение. — Оставайся, — выдох тихий, едва слышный, усталый, мягкий. Кэйа — бурлящая в жилах проклятая кровь гордого, неукротимого народа, что не верил в богов ни мгновения — не верит в звёзды, Бездну, силу Архонтов и Селестии. Он сам напишет конец их истории. И в этом конце неукротимое, яростное, справедливое солнце страны свободы — Дилюк — обязательно будет счастлив. Не важно, какой ценой. - Я навсегда твой, душа моя.