Машина кряхтела, едя по кривой дороге, которую даже не потрудились покрыть асфальтом, иногда застревала в кочках под раздражённые возгласы водителя, но было в этой поездке что-то приятное, родное.
Рыжий, которому только-только стукнуло пятнадцать, то пытался вчитываться в прыгающие строчки книжки, с которой он всюду тягался последние дни, то со вздохом прислонялся к окну, косясь либо на пейзажи за окном, либо на угрюмых взрослых, которые успели сотню раз пожалеть о поездке.
А Рыжий ведь говорил: поезд и удобнее будет, и обойдётся дешевле. Хотелось заикнуться про это, сказав горделивое: «а я говорил». Вот только его пыл мгновенно остудила маячащая печальной перспективой оплеуха, которую он бы точно отхватил от и без того взбешённых родственников. Рыжий, впрочем, считал, что получил бы её заслуженно: он бы и сам врезал тому, кто настырно тыкал бы всех с надменностью в свои пустые слова, которые уже никому не помогут, но настроение лишь испортят сильнее. Хотя огонёк несправедливости, будто он мученик, несущий великую правду, но которого несправедливо обвинили, осудили и в его реалиях отпиздили, потрескивал где-то в груди. Взбунтоваться хотелось.
Пусть ничего из этого ещё даже не произошло за пределами его фантазий и мыслей.
— Блядская развалюха! — гаркнул мужичок, глухо стукнув какую-то часть машины и откидываясь на сидушке, — Ей богу, вернёмся, к чертям на металлолом сдам.
Рыжий выглянул, прищурился, понял, что дела как-то совсем печально: отцовская тачка заглохла, когда они находились в такой глуши, что даже связь на мобильниках не словить, к которым он ещё не привык.
Рыжему нравилась его родня: отец бывал грубоват, конечно, но и Рыжий не разбалованная принцесска, чтобы обижаться на такие мелочи; тётка же мать ему не заменила, но по поликлиникам с ним таскалась всегда, да и в школе неизменно краснела за его выходки, а могла бы не заморачиваться и послать отца Рыжего, который воспитанию учил бы явно не словами. И поездки с ними всегда были такие душевные и тёплые, что Рыжий оберегал эти моменты особо рьяно, пусть никогда вслух и не скажет, насколько ему всё это дорого.
Поэтому в груди продолжало теплиться что-то этакое, приятное, горячее, как суп, приготовленный его тёткой, даже когда всем троим пришлось покинуть серенький форд. Отец раскрыл свою раскладушку, красивенькую и новенькую моторолу, потыкал по кнопкам, после чего раздражённо захлопнул с щелчком, сматерившись. Постоял, подумал с угрюмым лицом, да начал наматывать круги вокруг машины нервными шагами, то и дело склоняясь то тут, то там. Он в форде уже успел покопаться: вышел самый первый, полазил везде, выругался, пробормотав что-то про свечи зажигания. А сейчас, скорее, ошивался у машины больше для душевного спокойствия, чтобы занять себя хоть чем.
Рыжий стоял где-то у обочины, переминался с ноги на ногу, и, глядя на озабоченную происходящим тётку, со вздохом отвернулся в сторону облезлого леса.
Не хотелось, чтобы и его припахали к починке форда.
Вот прям совсем.
Пнул мелкий камушек, и тот покатился от него медленно, будто неуверенно, почти остановился у конца песочной дороги, но то ли лёгкий ветерок помог, то ли ещё что, но галька мигом бахнулась в заросли.
Рыжего это даже увлекло.
Он прищурился, присмотрелся: чернющий лес, дремучий, населенный будто бы лешими, ведьмами, разбойниками и другим сбродом, лес, из которого на него будто бы кто-то смотрел, причём смотрел дико, аж прожигая насквозь этим взглядом, а где-то там, позади, около затхлой реки, стояла деревянная церковь и мрачное кладбище, которые Рыжий успел разглядеть, ещё едя в машине.
Глянув на высоченные сосны, он уже было шагнул в напрягающую чащобу, чувствуя, как в груди сердце ходуном ходит, а в ушах будто гром грохочет, как Рыжего резко окликнула родня.
Проморгавшись, он сглотнул, не понимая причин своей возрастающей тревоги, но послушно поплёлся к машине.
Довольный отец оглаживал свой серо-серебряный форд.
— Дуй сюда, — самодовольно махает рукой мужчина, — И чего б вы без меня делали!
Рыжему, почему-то, идти совсем не хотелось.
Но он пошёл.
Машина гудит, но послушно заводится под уставший смех отца, а Рыжего одолевает беспокойство и растерянность.
Обложка толстенькой книжонки, которая насчитывала под тысячу страниц, начала скользить под упрямо сжавшими её пальцами.
Пот.
Рыжий мог поклясться, да поклясться чем угодно даже без скрещивания двух пальцев, что ни разу ещё он не испытывал ничего такого.
И это ему не нравилось.
Он чувствовал, что почва ускользает из-под его ног, что он куда-то зашел и не может выйти, точно в потёмках. Рука потянулась будто наугад, вслепую, пытаясь нащупать, куда же тыкнуть, чтобы окно со скрипом сползло, давая насладиться чистым воздухом.
Отчаяние дошло до того, что Рыжий аж попытался с грохотом открыть дверцу форда, когда машина только-только начала движение, вот только было поздно.
Чужие голоса уже успели слиться в кашицу, которой будто обмазывали Рыжего с макушки до подбородка, но резкий крик тётки пробился сквозь вакуум, заставляя паренька мигом отрезвиться.
Состояние всё ещё было такое же, как когда он стырил отцовскую водку, — за что потом, конечно, не хило так получил, — да наглотался ею за гаражами с взволнованными одногодками, вот только не было больше той странной стены, что напрочь обрубала связь с окружающим миром.
Но сердце его в один миг замерло от страха и задрожали колени при мысли, что вот он — конец.
Неприглядный, бесславный, в самой глуши.
Рыжий о смерти не тревожился никогда. Не было у него огромных амбиций, не было великой истории за спиной… да ничего, в общем-то, не было. Жалко было лишь отца с тёткой, но Рыжий как-то не рассчитывал, что помрёт раньше их. Вместе с ними тоже.
Хотя так, может, и лучше — хоть не будут страдать по нерадивому мальчишке.
Рыжий не знал, о чём думают перед смертью... о чём стоило бы думать.
Может, следовало поразмыслить, откуда в такой-то глуши резко вырулил с поворота огромный грузовик, — хотя такие это мелочи, ещё бы забивать ими голову в последние минуты-секунды жизни, — может, нужно было вспомнить все свои грехи и молить прощения, — вот только Рыжий в Бога-то и не верил, в церковь ходил из-под пинка, да и извиняться, считал, стоило не перед собой и не в небо, а перед теми, перед кем и был виновен, — а, может, стоило с пустой головой всматриваться своими раскрытыми глазёнками в родных, не понимая, что происходит.
Рыжий слышал, что перед смертью вся жизнь проносится перед глазами.
Он это представлял как тёмную фотоплёнку со всеми событиями из твоей жизни, или, на крайняк, как рекламу, прокрученную на пухлом телевизоре с помехами.
Ничего такого с ним не происходило, он вообще не понимал, думает он сейчас или не думает, жив он или не жив. Просто таращился на грузовик, слышал отчаянные вопли рядом, — а, может, это были его, — и чувствовал небывалую опустошённость.
Книга выпадает из рук с глухим грохотом, а отец орёт на свой излюбленный форд, который не мог остановиться, как бы он не жал на тормоз, горланит на водителя надвигающейся на них махины, которая выехала с поворота на бешеных скоростях.
Рыжий, может, отхватит удачу и выживет. Он-то сидит не на переднем. Вот только в полном одиночестве паренёк видел в разы большую безнадёгу, нежели в смерти.
Фью-ю.
Фью-ю-ю.
Рыжий безмозгло пялится на появляющийся перед собой свет, лёгкий и маленький-маленький, будто свечку зажгли. Но огонёк разгорался с каждой секундой, будто пожар, устроенный хулиганами в лесу под осень, когда дожди ещё не хлынули и влажности в воздухе нет, заставляя весь салон машины осветиться под натиском этого свечения.
Рыжий плотно жмурит глаза, чувствуя животный страх, которого никогда прежде не испытывал. Умирать страшнее, чем ему казалось.
Рыжий и подумать не мог, что дальше только хуже.
