Ubrugelig

      С самого утра в большой комнате кто-то кричал, возмущался, побуждая к чему-то, заставляя кого-то что-то сделать. Пьяный Йорн отвешивал звонкие пощёчины Ошету и ругался за то, что он не бережёт вокалиста.       — Возьмёт и сдохнет! Сбросится, вскроется! Повесится, утопится! Сторчится, сопьётся! Застрелится, отравится! Он опять всю ночь резался.       Евронимус блокировал слабые неточные удары, подставляя руки и снисходительно поглядывал на басиста. Когда ему наскучило выслушивать, как опять страдал Олин, он наотмашь ударил Стубберуда и спросил:       — Причём здесь я?       Йорн встал, встряхнул головой и поднялся к Дэду.       — Он опять ушёл… Так знай же, что среди всех в этом мире — ты к нему ближе. Вы друзья, и ты…       — Нет.       — Да. Ты должен…       — Нет.       — Да, — Йорн выставил вперёд руку. — Ты…       — Сказано тебе нет! — крикнул Ошет. — Я ничего не должен. Тем более этому уроду! Кто сказал, что мы друзья? Конечно, мать твою, конечно, когда-то мы общались, даже я, быть может, был для него ближе вас. Всех! Но я, уж поверь, для него лишь пустое место. Он ненавидит меня больше, чем вас… Всех. Всех. Всех! Я был близок к нему, но из-за этого остался самым крайним. Поэтому он идиот, поэтому он урод, потому что он ломает меня. Он неправильный, как ты не поймёшь?!       Эти слова заставили задуматься обоих. Почему-то Евронимус был удивлён таким умозаключениям. Но разве это была неправда?.. Даже если так, то это была самая благая ложь в мире.       — То есть он не принимает тебя. А тебе от этого больно? — развёл руками Йорн, пытаясь всё же хоть кому-то помочь, раз у него был настрой.       — Меня убивает осознание.       Можно было долго говорить об этом, но гитарист предпочёл промолчать. И так ведь ясно, о чëм он не говорит?       — Что было вчера? Он ведь опять ушёл.       — Он был зол на весь мир. Я не хотел этого, меня напрягает его ненависть. Аутоагрессия — это мрачно. Я пришёл поговорить, но получил… Будешь смеяться. Получил лишь злобу.       Оттолкнуть близкого. Это ведь не так трудно? Возможно, близкий друг делает тебя слабым, ты чувствуешь какую-то зависимость и боишься. Боли? Потери себя? Чего-то. Если это просто друг, то он раздражает тебя как привычка. Как что-то, что есть, но что совсем для тебя бесполезно. Тогда возникает вопрос: «для чего мне это тянуть с собой?». Хочешь от всех избавиться? Только бы не трогали.       «Хочешь от меня избавиться?»       «Да! И я не хочу об этом говорить!»       Это было больно. Но кому какая разница? Никакой.       — Так и что тебя убивает? — спросил Некробутчер. Он трезвел и постепенно пытался выстроить мысли в одну логичную линию. Он упустил этот момент, а ведь это что-нибудь значило.       — Осознание, что я бесполезен, безнадёжен, беззащитен. Я не собираюсь сильно волноваться именно из-за него, потому что Олин… — Евронимус потëр руки и тяжело вздохнул. — Он постоянно страдает. Его обидели, у него просто плохое настроение, он ненавидит всех, ненавидит себя, злится или теряется в своём подсознании — что угодно из этого списка. Оно идёт по очереди. Одно за другим. У него не бывает светлых полос в жизни. Только короткие блеклые вспышки радости. И я, блядь… Я такой крутой, харизматичный, сильный, умный, красивый, красноречивый!.. Я не могу ему помочь. Ничего не могу. Бесполезный. Стоит научиться, разобраться, но в этом невозможно преуспеть, получить можно только опыт с кем-то. Я безнадёжен. И мне больно от всего этого, я не могу бороться — значит беззащитный. Столько дерьма, а я так слаб. И Олин опять ушёл на свои качели, чтобы залить землю кровью или слезами. А я… Бессилен.       Ошет закончил монолог и посмотрел в окно. Ему казалось, что он мог заплакать во время таких откровений. Но из чувств была лишь ненависть и презрение к себе.       Жалкий, жалкий. Очень жалкий.       «К чему тут быть?» — хотелось исчезнуть.       Не было клятвы «и в горе, и в радости, пока смерть не разлучит вас», почему же тогда хотелось её придерживаться? Не из чистой жалости. Отнюдь. Было что-то более важное, менее глубокое и человечное в стремлении прекратить страдания Олина.       Гордость.       Понимание бессилия глубоко ранило Ошета. Его самолюбие. Он не справился, и был так унижен таким тщедушным гадом, как Ингве. Просто чужая злоба… Просто чужая ненависть. Так откуда столько других чувств у Евронимуса?       Это неправильно, но с этим ничего не поделать.       — Сдавайся. Вселенскую боль от разочарования жизнью тебе не побороть. При любых обстоятельствах ты будешь сломлен, — сказал Некробутчер, рассматривая богатый спектр эмоций, которые отражались на физиономии гитариста.       Евронимус поднял взор, остановившись на носках басиста, не смея смотреть дальше.       Прав ли он? Сдаваться — это так легко.       «Не будет ли совесть мучить. И чувство упущенной возможности. Вдруг я почти… Почти справился? Отступать… Бросать…»       «Подтвердить, что я слабый».       Оставшийся день он провёл в раздумьях насчёт всех своих действий, стремлений, жизненных ценностей. Стоило пересмотреть это. И действительно сдаться наконец, потому что это бесполезно.       «Не я первый пытаюсь его вытянуть, не я последний. А он для меня уже чужой. Олин, ты не тот Дэд, с которым я хотел общаться. Ты уже совсем другой! Вот и пошёл ты нахуй!»       И это было прекрасное чувство.       — Дэд! Пер Ингве Олин! Пошёл нахуй! Пошёл нахуй! Пошёл! Нахуй! — кричал Евронимус, чуть не задыхаясь от прилива радости, эйфории, чувства свободы.       «Не должен я тебе ничего. И ты перестал быть удобным для меня, так что прощай! Катись к чертям, грёбаный урод!»

𖤐𖤐𖤐

      Только стемнело за окном, Олин вернулся домой. Он кратко раскивался с Некробутчером, сильнее натягивая на локоть подранный рукав свитера, и пробежал на мансарду. Уставший, Дэд с размаху завалился на матрас, который так и не удосужился чем-нибудь покрыть, и закатил глаза, тяжело дыша. Как же он вымотался.       Вскоре к нему зашёл Ошет.       — Ну, привет, — улыбнувшись, сказал он.       Олин не ответил, выругавшись про себя.       — Ты опять зол и не хочешь меня слышать?       Ответа или хоть каких-то движений не последовало. Ошет был тем другом, который мог сделать слабым и который был просто так. Единственный, а значит лучший. Но единственный, а значит худший.       Спустя несколько секунд после вопроса гитарист улыбнулся, кивнул и ушёл, сказав:       — До свидания.