Oh, darling, without you I'm falling, I'm flying, I'm dreaming, I'm dying.
— Ханамаки притащил его из Парижа как бездомного котёнка. — Тендо забрасывает босые ноги на угол стола. — Киёми был в него влюблён, а Ханамаки водил шашни с его папашей. — Да ты сплетник, Сатори, — Куроо салютует бокалом красного. Тендо идёт драматичный красный. Идут растрёпанные волосы, спадающие на глаза. Идёт белая рубашка, чувственно измятая этим рабочим днём, выправленная из узких брюк. Идёт серебро на пальцах и запястьях. Идёт жилистая худоба и голые узкие лодыжки. Акааши закрывает глаза. — Просто у меня досье на каждого из вас, — смеётся Тендо, щёлкает пальцами. Звуки его голоса пробираются внутрь, расходятся по венам, Акааши чувствует это сильнее, чем ему хотелось бы. — И мне кажется странным, что Сакуса остался в Токио. Ханамаки-то вернулся сюда только ради Мацукавы. — Да брось, — фыркает Куроо. — Ты переигрываешь. У Сакусы шикарно идут дела для его возраста. Для любого возраста. Он со своей галереей на Синдзюку устроился лучше всех нас вместе взятых, вот увидишь. А Ханамаки начал новую жизнь с Мацукавой в Палермо. Видишь, все счастливы. — Ну, дай-то бог! Они ударяются бокалами и допивают до дна. Все счастливы, считает оптимист Куроо. Акааши бы ответил словами одного известного человека, что задача сделать человека счастливым не входила в план сотворения мира. Куроо уходит за новой бутылкой вина, Акааши уходит курить. Тендо провожает его взглядом. Холодный воздух кусает за плечи, шею и скулы; Акааши выдыхает дым, пытается унять дрожь — то ли от холода, то ли от суточной нормы сна, которую он смакует уже неделю. Единственное желание, которое в нём всё ещё живо — желание спать. Не до мира во всем мире. В этом есть своя прелесть; Акааши как психологу нравится: как только человек начинает бороться за свою собственную жизнь, проблемы мира автоматически уходят для него не на задний план даже — на несуществующий. Какая прекрасная насмешка человекоустройства над всеми этими прекрасными порывами современности. За спиной тихо щёлкает дверь, на плечи опускается плед. — А ты всё бежишь, — тянет Тендо, закуривает тоже. — От меня? Тендо всегда ходит напролом. — Зачем ты придумываешь эту чушь про Киёми? — Акааши приподнимает подбородок из-за небольшой разницы в росте, усмехается едва заметно уголком губ, будто читает его как книгу для младшего школьного возраста. Тендо никогда не признается, как ломает его с этого маленького жеста Акааши. Как ломает его с одного существования Акааши. Акааши никогда не признается, что Тендо для него не книга для младшеклассников, а словарь хадза. — Ки-ё-ми, — повторяет Тендо по буквам, выдыхает дым в сторону. — Могу звать его Сакусой, если так тебе будет легче. — Мне будет легче, если ты останешься со мной. — Тендо разворачивает Акааши за плечо спиной к окну и блокирует его, упираясь руками в подоконник по бокам от него. — Но ты не останешься со мной, даже если я буду последним человеком на земле. — Ты к себе строг, — улыбается Акааши, качая головой. — Будто бы я вообще куда-то собираюсь. — Я к себе реалист. — Ладно. Ладно. — Ты сегодня не пьёшь. Я видел, что ты приехал на своей новой «Мазде». И ты уедешь, как только подвернётся случай. Как только я отвернусь. — Мне нравится Киёми, — честно говорит Акааши. Слова, словно выстрел; результат — несквозное пулевое ранение. Кинетическая энергия, которую передаёт тканям снаряд, разрушает внутренности сильнее, чем сам снаряд. Такое правило. — А мне нравишься ты. Тендо склоняется, чтобы поцеловать, но останавливается, замирает. Поднимает взгляд и ищёт в ответном хоть что-то для себя. — А Куроо тоже тебя хочет, ты знаешь? Акааши отталкивает его от себя несильно. Снова накатывает усталость, тупая боль сжимает голову обручем. Он закуривает ещё одну, будто ощущение наждачной бумаги в трахее как-то исправит ситуацию. — Что я должен тебе ответить на это? Тендо веселеет. Снова становится шутливо-несерьёзным. — Да ничего. — Он отходит. В темноте его браслеты мерцают. Акааши, на самом деле, хотел бы, чтобы его сейчас поцеловали. — Вот купил ты себе «Мазду», а знаешь ли ты про зороастризм? Про единого бога Ахура-Мазду? Это в честь него, как несложно догадаться, назвали твою машину, на которой ты укатишь от меня к Ки-ё-ми. Акааши качает головой. Не знает. Но он знает правила этой игры. — Ты расскажешь мне про зороастризм, Сатори? Затягивается. — Не совсем. — Тендо тоже закуривает. — Хочу всего лишь заинтриговать тебя, чтобы ты отвлёкся от своей страшной книжки. О чём ты там пишешь? — Колумбайн. Такой феномен. Это когда дети стреляют в детей. Тендо дёргает мышцей у крыла носа. Акааши узнаёт это чувство. — Я и говорю. Заратустра провозгласил Ахура-Мазду единым богом. Это всё такая славная история про победу добра над злом, истины над ложью. Почитай про зороастризм, Акааши, я чувствую, что тебе надо. Акааши усмехается, Тендо тонет в сизом дыме и теряет чёткость контуров. Почему-то очень легко представить его в детстве. Как он идёт утром в школу, в белой рубашке, как он проходит по школьной территории спокойным уверенным шагом, как заходит в здание, как достаёт из портфеля обрез, как щёлкает затвором, как вскидывает ствол, как стреляет в одноклассников без разбора, как падает девочка, которая ему нравилась, за ней — учитель японского… Акааши дёргает головой, чтобы избавиться от картинки, когда его начинает тошнить. Да, может быть, ему и надо то самое — про добро, которое побеждает всё на свете. — Заратустра. — Акааши склоняет голову к плечу, улыбается. — Also sprach Zarathustra. — Не впутывай сюда Ницше, умник. С Тендо, на самом деле, хорошо. Слишком хорошо. Акааши так не может. — Достаточно ли в тебе Хаоса, Сатори, чтобы родить танцующую звезду? Глаза в глаза. Тендо едва заметно дрожит от холода. Его взгляд темнеет, тяжелеет. Надламывается. Акааши это знакомо. — Да я весь целиком Хаос, Кейджи. Он тоже не может, когда хорошо. — Вы тут ночевать собрались или что? — Вваливается бросающий курить Куроо. — Акааши надо уехать, — отзывается Тендо, отводит взгляд. — Уговаривал его остаться. С ним. Нет. Тендо тоже знает правила игры. — Акааши, какого чёрта? — возмущается Куроо, который пропустил их внеочередной la petite fin du monde. — С пациентом что-то, — продолжает отвечать за Акааши Тендо. — Вся больница на ушах. Надо срочно ехать. Без вариантов. Акааши пытается перехватить его взгляд. Эти несуществующие отношения их обоих убивают. Оба понимают, что всё это бесполезно: начни они встречаться, разбегутся на третий же день. Но взаимно отравляет кровь такое осязаемое: «А что, если?». Как огромное мёртвое тело между ними, посреди до блеска вылизанной гостиной — возможность, которая когда-то была жива, улыбалась и флиртовала. Он уходит, не оборачиваясь, будто ему и правда дали сбежать. Вероятно, завтра Куроо завалит его вопросами. Хороший, чудесный друг Куроо, который ни черта про них не знает. Хороший, чудесный друг Куроо, который сожрал бы Акааши во всех смыслах, если бы был с собой честнее. В этом Тендо прав. Уставший от этого вечера, дня, месяца, года, жизни — Акааши едет, куда глаза глядят, не отслеживая направления. Но как в плохой шутке, оказывается ближе к галерее Сакусы, чем к дому Тендо или, хотя бы, к своему. Телефон звякает входящим сообщением, когда Акааши глушит мотор. Omi: Его доставили ещё днём, но добрался я до него только сейчас. Спасибо, он очень красивый. И фото. Рука, держащая декоративный нож для бумаги. Клык моржа, перламутр, серебро. Нож, который Акааши отправил сегодня курьером. Сакусе понравился нож. А Акааши нравится Сакуса. Так просто и так охуенно сложно. Акааши зажмуривается и бьётся головой о подголовник кресла. Он открывает глаза и снова смотрит на фото — на бледную руку в кадре. Искусно выписанная, пальцы длинные, кожа бледная. Но жилистая и широкая, крепкая, цепкая. Выступающие вены просвечивают сквозь полупрозрачную кожу. Такими пальцами следует держать кисть. Можно сколько угодно себе твердить, что пропáсть в человеке, младше себя на десять с лишним лет — очень плохая идея. Неправильная. Несущая проблемы. Нерациональная. Но. Но Акааши на образ Сакусы молится — не своим, чужим богам. И им очень нравится, как он вожделеет, как доводит себя по расписанию, обессиленно вжимаясь лбом в серую плитку ванной и жмуря глаза до шаровых молний. Эти боги жестокие, жадные до чужого отчаяния. До чужого безумия. Они его всхлипы пьют с сухих губ как красное густое вино. Акааши зачем-то представляет, каким бы был их с Тендо секс. Нет, Тендо не занимался бы с ним сексом или любовью, он бы его каждый раз брал. Вопрос терминологии, а сколько смысла. Он бы укладывал его грудью на стол, расставлял ноги шире носком ботинка, прижимал бы шею к столешнице рукой — и брал бы. Голодно, жёстко, быстро, дико, отчаянно. За боль он извинялся бы позже. Куроо бы осторожничал. Куроо бы любил, нежил, ласкал. Водил бы на свидания и долго-долго целовал после. А дальше они занимались бы любовью всю ночь, медленно, нежно. До головокружения и поствлюблённости. Акааши бы обязательно влюбился. Кто угодно бы влюбился. С Сакусой всё должно быть иначе. Как-то совсем, совсем иначе. За мысли в будущем времени хочется попросить у богов о помиловании. Но они беспощадны. Как сам Сакуса. Телефон звякает новым сообщением. Omi: Приедешь? Акааши от него в пяти минутах. — Ты быстро, — вскидывает бровь Сакуса. Не смотрит ни на наручные, ни на стенные часы. — Где был? Сакуса знает, что Акааши к нему сорвётся откуда угодно. Влюблённость человека за тридцать неминуемо приобретает очертания одержимости. И в известных пропорциях — самообмана. Сакуса очень молод, и очень неглуп. В его кабинете на удивление ярко для почти что ночи, обычно, в нерабочее время он приглушает любые источники света. — У Куроо в гостях. Ещё Тендо после работы заехал. — М-м-м, Тендо снова придумывал мне сенсационные подробности жизни? Снова рассказывал о том, что я крутил роман с Ханамаки? Акааши фыркает. — И о том, что ты встречался с Макки, а он спал с твоим отцом. Сакуса замирает вполоборота, поправляет манжет тонкого свитера, молчит несколько секунд. Потом усмехается: — Ханамаки спал с моим отцом. — Серьёзно? Сакуса пожимает плечами. — У Макки с нами была почти одинаковая разница в возрасте, только в разные стороны. А отец, ну… Объективно, он классный. Почему нет? Акааши обдумывает. Берёт со стола декоративный нож, крутит его в руках. Иронично отслеживать собственный проигрыш нервозности, то, что обычно считываешь со своих пациентов. — А как же вы с ним? — С отцом? Или с Ханамаки? — поджимает губы в усмешке Сакуса. Акааши не хочет читать эти сигналы боли, но не видеть их он просто не может. — Второе. Но первое тоже интересно. Сакуса складывает каталоги на журнальном столике до прямых углов, выбрасывает ровные, как гильзы, окурки из стеклянной пепельницы, отключает, наконец, часть освещения. — Я не встречался с Макки. Даже не целовался с ним ни разу. Так что этических проблем ни с ним, ни с отцом у меня не возникло. Акааши пытается переварить. Долгую паузу, которая понадобилась Киёми, его сдержанный тон, легкий сарказм при деловой отстраненности. По ощущению, это то, что не переварить даже серной кислотой. — Тогда… — Я писал его. Много раз. Только и всего. Когда я ещё был художником. Нож чиркает по пальцу. Акааши втягивает воздух через зубы. Кровь капает с пальца на пол будто в замедленной съёмке. Кажется, даже звук слышно. Голова кружится, картинка плывёт, где-то между горлом и лбом зарождается дурнота. Сердце бьётся как бешеное. Сакуса говорит что-то про осторожность, подходит, перехватывает его руку, слизывает кровь языком, а потом втягивает кончик пальца в рот. Страх крови отходит на задний план. Сердце делает ещё один кульбит и, кажется, перекрывает кислород. — Не знал, что у тебя гемофобия, — тихо говорит Сакуса, осматривая ранку. — К завтрашнему утру затянется. — А я думал, что у тебя мизофобия, — парирует Акааши севшим голосом. — Была. — Сакуса улыбается, на мгновение заглядывая в глаза, и отходит, отпуская, наконец, руку. — Страдал всё детство и немного дольше. Но я закончил терапию в Париже перед отъездом. Помогло, как видишь. — Может, тебе следовало остаться в Париже? — тяжело выдыхает Акааши. Сакуса слегка прищуривает глаза, когда улыбается. Будто плохо видит. Но распознаёт без труда и отчаянное ехидство, и то, что за ним скрыто. Прятки в чистом поле с открытыми глазами. — Когда будет готова твоя книга, доктор? — Надеюсь, что допишу её в ближайшие два месяца. Пришлю тебе экземпляр с автографом. — Акааши делает в воздухе взмах рукой, будто это какая-то мелочь. — Слышал, у тебя большие планы, собираешься подвергнуть СМИ остракизму? Акааши вздыхает, куда ни сунься — везде призрак Ханамаки с его корреспондентским прошлым. — Они сами виноваты, ещё ни разу не сказали правду ни об одном из эпизодов школьной стрельбы. Перевирают всё и вся, делая стрелков жертвами буллинга, малолетними наркоманами или одиночками-мстителями. Сакуса присаживается на край стола, упирается в столешницу руками. Акааши делает пару шагов к нему. — Расскажешь подробнее? Ох, Акааши знает правила этой игры. Он подбирается ещё ближе. — Нет, только заинтригую тебя своей книгой, чтобы ты отвлёкся от всей этой гадости в СМИ про тебя. Они врут всегда и про всех. Сакуса улыбается своим кроссовкам, качая головой. Потом вскидывает голову. Акааши очень хочется коснуться его волос, убрать отросшие локоны с глаз. — Отвези меня домой? — Сакуса кивает за спину, где на полке стоит недопитый бокал белого. — Я уже не смогу за руль. — Ты для этого меня позвал? — смеётся Акааши. Сакуса качает головой, глядя в глаза: — Для другого. Дорога до дома Сакусы занимает минут пятнадцать по ночному, почти безлюдному городу. За всё это время они не говорят ни слова, Сакуса кажется очень погруженным в себя. Но оживает, как только они приезжают. Сакуса тянет Акааши за собой на второй этаж. — Её в Японии ещё никто не видел. — Он открывает дверь в небольшую комнату, в которой много холстов у стен и всюду нераспакованные коробки. Посреди комнаты стоит мольберт с достаточно большим холостом в подрамнике, закрытый тканью. — Может быть, никто и не увидит. Кроме тебя. Он снимает ткань, а Акааши всего на мгновение задыхается. Это что-то невозможное, он смотрит на знаменитую Венеру Такахиро, так и стоя, привалившись плечом к косяку. А рядом с ним тот самый художник, что свёл весь мир с ума одной-единственной картиной и закончил карьеру по неизвестной причине. — Поразительно. — Никак не перевезу её в галерею. Там в хранилище режим влажности, условия. Здесь её держать нельзя, конечно. Акааши не слышит ни слова и кивает механически, он не может оторвать глаз от Венеры, от проклятой родинки. — Так Макки, кажется, даже Мацукава не видит… как увидел его ты. — Ну, — вздыхает Сакуса. — Профессия у меня такая. Была. Акааши даже редкую шутку пропускает мимо ушей, возвращается в мир через несколько минут. — А как ты видишь меня? Это отчаянная провокация. Ханамаки он любил. Но Сакуса усмехается, качая головой. Встаёт в тот же дверной проём напротив, опираясь на косяк спиной. Близко. Он смотрит с прищуром очень внимательно, а у Акааши внутри под этим взглядом что-то беспомощно воет. — Ты — Сатурн. — Мне все говорят, что я холодный, — пытается шутить, но выходит не очень весело. — Я думал, будет Нептун или какой-нибудь спутник. Сакуса медленно качает головой. — Ледяные кольца, к тебе просто так не подобраться. На Сатурне происходит смена времён года, северное сияние. Я не встречал человека красивее тебя, Акааши. А ещё спутники, сколько их там у тебя, восемьдесят два? — Он улыбается мягко. — Постоянные, непостоянные. На тебя все любуются, все тебя хотят. — Будто это может принести хоть какое-то счастье. А Сакуса улыбается одними глазами, будто знает в разы больше, нежели Акааши думает; он подаётся вперед, замирает на секунду, но уходит в сторону лестницы. Всплывает в голове позабытым фактом откуда-то из прошлого: у Венеры нет спутников. — Спускайся в гостиную. Я открою вино. Акааши вздрагивает от короткой вибрации в кармане. Сообщение от Тендо: песня группы Rainbow Kitten Surprise — Counting Cards. Живая запись. Два часа ночи.Akaashi: Сатори.
Satori: М-м?Akaashi: А почему мы с тобой так и не переспали?
Satori: Боже. Ки-ё-ми твой настолько плох?Akaashi: … Если бы ты меня сегодня поцеловал, я бы никуда не уехал.
Satori: Ты врешь мне, Акааши Кейджи.Akaashi: Вру.
Акааши набирает сообщение и стирает. Набирает снова и оборачивается в последний раз на Венеру, у которой нет спутников, нет ледяных колец, но есть красивая родинка сразу за ухом, у линии роста волос. И отправляет, не глядя.Akaashi: Но я хотел, чтобы ты меня поцеловал.
Тендо замолкает. Акааши выключает свет в комнате, прикрывает дверь и спускается вниз. Телефон звякает сообщением. Satori: А вот теперь не врешь. Акааши убирает телефон в карман. — Не знаю, что ты пьёшь, я открыл мерло. Сакуса ставит бокалы на журнальный столик у низкого большого дивана. Света почти нет. От электрокамина по комнате расползаются тёплые блики. В этой почти интимной темноте Сакуса кажется нереальным. — Я люблю мерло. — Акааши подходит к столику. — А ты любишь кешью? — Он берёт орешек из резной, на вид очень старой, вазочки. Сакуса пожимает плечами и делает глоток. — Есть поверье, что кешью спасают от всех недугов и заболеваний. — Боюсь, что мне уже не поможет, — Акааши говорит очень тихо. В груди клокочет что-то истерическое, умело придушенное годами тренировок. Сакуса оставляет свой бокал и подходит совсем близко. — А в свежем виде их есть нельзя, потому что под скорлупой находится токсичное масло. Можно отравиться. — Я запомню на будущее. Сакуса целует Акааши. Время останавливается, боги достают свои лорнеты. Акааши гладит пальцами его лицо, зарывается в кудри, Сакуса совсем молоденький, напористый, бескомпромиссный, он оттесняет их к дивану, пока они не валятся на него. Акааши целует его лицо, веки, подбородок, скулы, губы, целует глубоко, жадно. Сакуса стягивает с себя тонкий свитер через голову и окончательно даёт зелёный свет. Акааши спускается поцелуями ниже, по шее к ключицам, расстегивает его брюки и толком их даже не спускает. От быстрых и правильных движений руки Сакуса тихо стонет и запрокидывает голову, выгибаясь. Акааши не оставляет засосов и укусов — только поцелуи, десятки поцелуев, пока Сакуса не изливается на живот, пачкая его пальцы. — Киёми, — шепчет одними губами Акааши, не понимая, что он хочет сказать, и хочет ли говорить вообще. Сакуса бледный, почти что светящийся в этой густой темноте, тяжело дышащий, в собственном семени, — Акааши наклоняется и целует его в солнечное сплетение. Кажется, в том, чтобы остаться здесь — с ним — навсегда, есть смысл. Как есть смысл и в том, что Акааши чувствует себя лишним. Вором, отобравшим чужое место. Сакуса касается его лица, разглаживает излом между бровей. Париж не спалить дотла, уж точно не им — c'est leur petite fin du monde. — Киёми, — зовёт Акааши. — М-м? — Сакуса отзывается, отпивая из бокала. Он полностью обнажен, в отличие от Акааши, который надел хотя бы низ. Они сидят на ковре, оперевшись спинами на диван. — О чём ты думаешь? Сакуса откидывается затылком на сидение дивана и поворачивает голову к Акааши. Акааши едва сдерживает порыв, чтобы не податься вперёд, чтобы не поцеловать его в сотый за эту ночь раз. Его его останавливает это чувство, свербящее внутри. — О том, что переспать с тобой сегодня было самым правильным решением. — Говоришь так, будто это была разовая акция. Акааши не улыбается губами, только глазами, уставший за этот бесконечный день, который рвал его на части. Он зеркалит положение головы Сакусы. — Так ведь и есть. — Больше не позовешь меня? — Позову. Только ты больше не придёшь. — Звучит печально. — Акааши касается его щеки, скулы, убирает локоны с глаз. Сакуса лениво отзывается на его руку. — Для меня. — Сакуса притягивает его к себе. — Очень. А для тебя, на самом деле, нет. Он целует его, и думает, что это в последний раз. Акааши добирается до дома на своей «Мазде», рискуя правами и собственной жизнью — хорошо хоть под утро на этом участке города мало людей. И ехать совсем недалеко. Подъезжая, Акааши замечает знакомую машину, и убеждается в этом, когда паркуется. Тендо как раз выходит из неё покурить. — Ты что тут делаешь? — Акааши запахивает полы пальто, холодно. — Всю ночь меня ждал? Тендо пожимает плечами и затягивается. — Ну, допустим, не всю. Размышлял тут на тему, почему мы с тобой ещё не переспали. Ты меня прям озадачил. — Сатори, я очень устал, правда. Глаза закрываются. Если ты хочешь поговорить… — Нет, — перебивает Тендо, выбрасывает докуренную до середины сигарету. — Я тоже устал. Как раз остановился на мысли, что нелёгкий путь к «переспали» мы можем начать и с просто «поспали». Вместе. Акааши как-то необъяснимо для него самого отпускает. Может, потому что это Тендо, с которым они знакомы почти всю жизнь. Может, потому что с Сакусой они тоже поняли, что с ними происходит и как жить дальше — в некотором смысле. Распутал ли Акааши этот клубок из чувств, желаний и людей? Определённо нет. Не так быстро. Акааши знает правила этой игры, но, как оказалось, совсем не умеет в неё играть. Но он делает несколько шагов и утыкается лбом в плечо Тендо. Возможно, это то, что он давно хотел сделать, но не мог себе позволить, потому что всю жизнь имел дурную привычку слишком много думать. — Пойдём спать, Кейджи, — тихо пропевает Тендо в висок. Акааши чувствует, как на его спине сходятся руки. — Я знаю, что у тебя огромная кровать. Акааши смеётся почти беззвучно и не сопротивляется, когда его затаскивают в его же дом.