но безумие не отражается в зеркале

цугино отражается в кривых зеркалах, разлетается осколками во все стороны: он улыбается, вглядываясь в собственные глаза, и видит в них всё. от романтики, сложенной в букеты цветов, спрятанной в конфетные обёртки, в строчки сёдзе-манг (которые, по секрету, нравились маэно) и классической литературы, до оценок за тест по японскому и списка покупок на завтра. в глазах отражается улыбка аки, который погладил собачку на улице, раздражённо брошенное «привет» от фую, громкий-громкий смех кочи, который купил конфеты в ближайшем ларьке. даже клубничный торт из детства, бессмысленные разговоры однокурсников, воспоминание о проколотом ухе — находят отражение в чёрном, как смола, взгляде. улыбка становится шире, натянутее, чем струны музыкального инструмента. об её углы можно порезаться, однако хару, до поры до времени, не страшится этого: напротив, подходит ближе к зеркалу, пронзая себя глазами. острый, как нож, взгляд, проходится по ранам прошлого, вскрывая всё, кроме собственного «я». наверно, это судьба? утонуть в повседневной жизни, чтобы не вспоминать о пробелах прошлого: о том, чего не существовало. о «цугино хару», которого никогда не существовало: несмотря на врождённую внимательность и интерес к деталям, познать себя он не мог — он выкраивал свою личность в зависимости от нужд собеседников. в результате, идентичность треснула по швам, разлетелась в разные стороны, вонзившись в сердца первых встречных людей. вскоре хару отвернулся: его собственные глаза — что-то невообразимо глубокое, во что, по правде, страшно вглядываться — боишься получить ответный взгляд от чудовищ прошлого, от затишья перед бурей. боишься увязнуть в самом себе, как в холодном озере. иногда аки подмечает, что цугино имеет свойство выпадать из реальности, и тогда его глаза становятся по-настоящему жуткими — пустыми. обычно юноша отшучивается или просит прощения, за что получает возмущённое «а ну перестань, я не имел в виду, что это плохо! это часть тебя, всё-таки», но сегодня, после очередного ужина — обычного, ничем не примечательного. спокойного, как море, рутинного, как комедии с жанром «повседневности» — хару в очередной раз замер перед зеркалом. забавно, что маэно смог разглядеть что-то, что возможно назвать полноценной «частью», а не обломком, выстроенным на фундаменте любви к другому человеку. к сожалению, хару не понимает: его личность — безвкусная конфета, о которую можно расколоть зуб, но в красивой обёртке. недописанное произведение с открытым финалом. пустая, как пещера, поверхностная, как лёд — в ней нет оригинальности и полноценных «частей». он знает много, но, вместе с этим, ничего: цугино мечтает, чтобы любовь продавалась в магазинах, в бутылках с приторной газировкой, которая так нравится аки — тогда не было бы проблем, сомнений в правильности своего решения. они бы покупали «любовь» по выходным, разливали по стаканам и приправляли ей ужин. «любовь» вписалась бы в повседневную жизнь, не нарушила бы устоявшуюся идиллию, стала чем-то понятным, прописанным, как в инструкциях. цугино многое бы отдал за «пособие по настоящей любви»: он бы изучил все страницы, делая пометки на каждом слове, разбивая их на слоги. впитал в себя каждую букву, а после — перечитал — для закрепления. он бы пометил важные для сердца момента дурацкими стикерами и, в моменты сомнений, возвращался к ним. цугино бы обменял совершенное знание английского на знание языка любви. если бы «любовь» включили в университетскую программу, в содержание тестов на подготовительных курсах, жизнь стала бы гораздо проще, оставалась под мнимым контролем, не пугала неизвестностью. но этого не происходит, и ему приходится в очередной раз спрашивать у себя из зазеркалья «что значит любить», молясь больше никогда не услышать ответ. ответ, который разлетится осколками по комнате, забьётся стеклом под ногтевые пластины. услышать несуразную, гротескную правду, столкнувшись с которой придётся закрыть глаза — в ином случае, их придётся выкалывать: медленно впиваясь в глазное яблоко иголками, захлёбываясь в боли, как в экстазе. хару не нравится боль: напротив — страшно, что кто-то ему намеренно навредит. что чьи-то руки ножами вопьются в кожу, разорвут его живот, вынут внутренности — без полюбовного трепета и взаимного согласия. поэтому, чтобы защитить своё разбитое сердце, исполосованное неумелыми попытками окружающих «полюбить» — цугино, отражающийся в зеркале, проявит инициативу первым. только так возможно понять серьёзность чужих намерений, а после, в двадцатый раз, разочароваться. вцепиться в лезвие, как в последнюю надежду, а после вонзить его в чужое сердце — молиться на отклик, но получить в ответ тишину. «любовь» перестанет биться под рёбрами, поэтому хару пробежится по ним пальцами, чтобы собрать остатки, как патоку — а после — раздробит в крошку, в надежде вырвать что-то невысказанное. всё-таки на подготовительных курсах они изучали литературный анализ — смысл, вложенный автором, никогда не находится на поверхности. по этой причине, цугино дрожащими руками тянется к сердцам, однако они остаются безмолвными, неспособными на любовь. в кишечнике, растянутом, как сезоны безвкусных дорам, нет чувств. «две» почки не всегда означают наличие второй половинки, а вкус крови не похож на что-то божественное — жалостливая пародия на религиозные сюжеты. хару, на деле, хочется чего-то сакрального: морального и физического единства, быть прикованным к любимому человеку наручниками и незримой красной нитью, срастись, подобно сиамским близнецам — только так его не выбросят, не нарушат обещания, скреплённые кровью. хочется нежного: с обожанием прикоснуться к лицу напротив, к чуть обветренным губам, улыбнуться в поцелуй из-за переизбытка чувств и осознания, что их с партнёром руки переплетены. обнять — осторожно, до трещин в рёбрах, и откусить чужой язык — только так они сольются в единую, гармоничную песню, познают вкус истинной любви, похожий на калёное железо. хочется эмоционального и страстного: собирать языком солёную воду с непривычно холодных щёк, постепенно спускаясь ниже. оставлять метки на шее, целовать едва заметные веснушки на плечах, прикусывать внутреннюю сторону бедра, ловить каждый вздох и болезненный стон со стороны. вторгаться в чужое тело и изумляться реакциям, которых со временем становится всё меньше и меньше. шептать на ухо «я тебя люблю», не осознавая, что больше не услышишь ответа: слишком хорошо, слишком приятно. это истинная любовь, обрамлённая красными и белыми оттенками, не требующая подтверждения — всё-таки понимание, если вы по-настоящему предначертаны друг другу, достигается и без слов? молчание — знак согласия. цугино из зазеркалья улыбается и щурится, словно нежась под солнышком: больше, чем перечень эфемерных чувств и эмоций, он хочет только маэно аки. хару, не оборачиваясь, поспешно выходит из ванной: снова вглядываться в пустоту собственных глаз — страшно, ведь она только и ждёт шанса завладеть ситуацией. — эй, цугино, ты чего так долго?! — прости, док. возможно, он ещё не осознаёт смысла любви: она сложная и запутанная, как «убийство на улице морг» эдгара аллана по. любовь невозможно разлить по бокалам, разобрать на фрагменты — это в чём-то непостижимое чувство для человека, который не до конца осознаёт себя. однако хару пытается понять: по утрам любуется сонным, взъерошенным аки, который вливает в себя приторный кофе. выходит на улицу, наблюдает за семьями на прогулках, за влюблёнными парочками, застрявшими в конфетно-букетном периоде. после — удивляется себе и бежит в ближайший цветочный магазин, чтобы купить разноцветные камелии — просто потому, что думает, что так правильно. по этой же причине он оберегает маэно от «себя» из кривого зеркала, и на удивление спокойным тоном произносит: — кстати, не хочешь сегодня сходить в кафе?