Он краше звёзд

Штирлиц… Свет луны так красиво скользил по его безупречным чертам. Он украшал серебром его строгость, затерявшуюся в морщинках лба, и усталость, которая дрёмой лежала на веках. Грудная клетка вздымалась мерно и очень тихо; пряди чёрных волос путались в ласковых пальцах этика, будто угольные блестящие нити. Сейчас – в этот миг – мужчина был таким расслабленным и домашним, что до истомы немыслимой хотелось прижаться к нему. Уткнуться носом прямо в шею горячую и пригреться здесь – на живом. Укутать руками, любящими без остатка, и спрятаться в нём целиком, точно места безопаснее в этом мире более не было. Но вместо этого Достоевский терзал себя. Медлил. Искушал своё сердце, ведя губами по точёной скуле, а фалангами – по виску душистому. Красивый. Штирлиц был незаконно красивый. Очертания его вторили какому-то неявному совершенству; благородство изломов дивных уподоблялось великолепию статному. В груди душа сжималась в комок и щемила от волнительной дрожи — откликалась на великолепие Штирлица благоговением невыразимым. Он внимательно смотрел в лик его. Ловил взором вдумчивым мелкие изъяны на коже гладкой. И видел в каждом из них красоту, готовый целовать и шрамы тонкие, и ранки от бритвы едва заметные. Если бы он только мог, он бы губами прильнул и к душе любимого Штирлица. Объял бы её, прижимая к сердцу бойкому. Да влил бы в неё всё то нежное и до одури преданное, что неисчерпаемым источником плескалось к нему в Достоевском. Прямо так — в обход недостаточных слов и ограничений тел человеческих. Поцеловал. Он медленно коснулся поцелуем линии челюсти, вбирая в себя кожу с трепетом вкрадчивым, будто лепесток бутона пряного. Вдохнул поглубже его аромат, смакуя запах мужчины возлюбленного. Под рёбрами затеснило сильнее – сердце тряхнуло нешуточно, точно птица влюблённая встрепенулась. Дрожь неявная вспыхнула в области живота, изливаясь в грудину медленно. Он дышал им с жадностью удивительной, ведя носом по шее и кадыку. Зарывался в чернь волос густых, рассыпая по ним поцелуи немного хмельные… Точно пьянел чуть-чуть от запаха тела его, перемешанного с вкусным парфюмом. — Отто… — голос интроверта звучал так тихо, как мог, шёпотом согревающим растекаясь по подбородку мужчины. Новый поцелуй примял бережно под нижней губой и соскользнул на щеку, укрытую лёгкой щетиной. Мазнул. И задержался, воруя тепло. Водопад пшеничных волос ниспал на смуглую шею Отто; они, перепутанные, но мягкие, струились по ключицам спящего, своей завесью скрывая его от целого моря звёзд, бушующего за закрытыми окнами. Стоило ли это море сейчас хоть что-то? Сейчас, когда глаза Достоевского горели лишь им одним, вновь и вновь возвращаясь к родному лику. Буря ли кипела во взоре его, сочась гневом жгучим, горче дёгтя вязкого; расцветал ли он заботой чуткой, защищая по-королевски, по-львиному; отстранялся ли, наученный жизнью, едкие шипы выставляя... Он всегда оставался для этика сокровищем притягательным, к граням которого хотелось тянуться. Сколь бы ни сжималось нутро в комок под этим горчащим и огненным нравом... под коим скрывалось солнце весеннее. Зашуршала одежда и одеяла пухлые – интуит всё же лёг возле уснувшего логика, ладонью касаясь там, где глухо билось его бесценное сердце… И сам Штирлиц был тем же сердцем, несущим жизнь всюду, куда бы ни пало его внимание пристальное. Знал ли он, каким красивым становится, когда, не жалея себя, запускает процессы сложные? Когда лишь парой логичных слов отсекает неэффективное, бесполезное, становясь до невозможного завлекающим… Когда решает ситуации нерешаемые. Когда парой действий всего вечер тоскливый в уютное убежище превращает... Знал ли Отто, что за восторг разжигается в сердце этика, когда он видит улыбку его и тепло, под напускной твёрдостью скрытое? Только за Штирлицем и стоило идти до конца. Только для него и хотелось быть нужным, полезным. Наставник, вдохновение и возлюбленный… Вспыльчивый, недоверчивый, но беззлобный. Строгий, но до боли приятной надёжный. Очень сильный, но умеющий с силою своей обращаться. И потому безопасный. Отходчивый. Достоевский притёрся щекой к грудной клетке Штирлица своего, обнимая его только крепче. Да… Безопасно. Уютно… тепло. Мгновение или два? Сколько прошло времени перед тем, как интуит, наконец, задремал, сквозь покров сна вдруг услышав любимый голос? — Я уснул, — досада внезапно процедилась сквозь зубы Отто, который тотчас порвался встать. Да только встретил бесцеремонный протест Достоевского, ненавязчиво потянувшего дуала обратно на нагретое место. — Поспи ещё, Штир… Ты редко отдыхаешь, — этик прижался к мужчине поближе, с упоением пропадая в его руках — они теперь сами по-хозяйски сжали тело блондина, безжалостно наливая то томлением внизу живота. Тёплая улыбка растянула бледные губы Достоевского лишь на миг. И тотчас стала струной — смущённой от возбуждения и дрожащей — кою тот спрятал, толкнувшись в плечо сенсорика. И что-то очень важное прошептал в него беззвучно — одними устами, чтобы слышать мог только он — теряясь, казалось бы, навсегда в этих ночных и сокровенных объятьях.