Тот, кто раньше с нею был

Открыть старую, обшарпанную дверь не составляет труда. Особенно если она не заперта. Почти новая хрущевка выглядит совсем не на свой возраст. Внешне пусть дом и кажется «свеженьким», но попробуй зайти внутрь и тут же поймёшь старую поговорку «не суди книгу по обложке». Стены квартиры голые. Обрывки обоев красуются на зелёных стенах. В коридоре издевательски ровно стоят пустые бутылки, построившись, будто на поклон. Пыльный пол, на котором красуются всякого рода пятна. Тут вот грязь, там в углу песок, перед входом в ванную лужа, а на пороге кухни след из высохших багровых капель. Чьи уже и не вспомнить. Аида идёт дальше, на кухню даже не заглядывая. Тьму в квартире освещает только луна, пробивающаяся сквозь грязные и мутные окна. Бесполезно. Пока хозяин не захочет, сюда не войдёт никто и ничто. Даже воздух. Но сегодня, видимо, захотел. В квартире холодно, почти как в подъезде, поэтому Ботаева пальто не снимает полностью, лишь поясок распускает. Она идёт дальше, слыша слабые звуки гитары. Останавливается на пороге спальни, проходя сквозь подобие гостиной. Привычная полупустая обстановка уже не пугает, как раньше, а лишь вызывает нежеланную ностальгию и неприятное чувство под ребрами. Такая смесь, что разбираться даже не хочется. Аида опирается на косяк распахнутой двери и ни говоря ни слова смотрит на него. Грубые руки держат гитару. На нем как обычно брюки и белая майка-алкоголичка, не скрывающая татуировки. Плечи, руки, грудь — все попало под руки чернильных мастеров тюрьмы далёкой республики. А этот и рад показать. Каждый знак и рисунок он демонстрирует как символ власти, верховенства и жизненного опыта. И винить его в жажде признания не хочется. Пальцы бродят по струнам, наигрывая еле узнаваемую версию любимой песни. Ему уже надоел этот мотив, но ничего лучше пока нет. Ничего более подходящего тоже, вот и мается. Пытается хоть что-то поменять, но от привычного уходить не хочет. Какая ирония. Его глаза сосредоточены на старом инструменте. Как только не расстроился ещё. Никто текста не поет, но в голове у обоих строчки горячей линией пробегают, как на телевизоре, который включается только когда на экране видится солист одной единственной группы, которую он не переключает. С Кащея бы портрет сейчас писать. Сидит такой. Такой противно спокойный. Кажись, дом на голову ему рухнет, а ему все плевать. Пока мотив не доиграет с места не подвинешь. Кучерявые волосы подрагивают от сквозняка, но на коже мурашек не видать. Ничего-то он не боится, ни холода, ни темноты, ни двери открытыми оставлять. Плевать. Глупо запираться от монстров, когда сам один из них. — Опять Цой, — она не спрашивает, утверждает ровным тоном. — А чё мне, девок твоих петь? — отвечает равнодушно даже не глядя. — Если бы пел, я бы ещё поспорила, — проходит дальше и усаживается на диван, пока тот сидит на полу перед кроватью. Интерьер странный, но Кащею все равно, он сюда лишь ночевать ходит, и то не всегда. — По какому поводу визит? — спрашивает он, уже не играя, но все ещё не поднимая головы. — Без повода заглянуть нельзя? — темная челка округляет лицо, а снежинки на волосах неохотно тают. — Без повода и пословица не говорится. Она молчит. Кащей вновь начинает наигрывать мотив, а Аида встаёт с места и подходит к форточке, с силой толкая и чуть приподнимая, чтобы закрылась. Ручка поворачивается вниз и вот уже не дует и кудри кащеевы покоятся на голове, не дергаясь больше. Но она верхнюю одежду снимать не спешит. — Все ходишь и ходишь, не пойму только зачем, — говорит он, скорее сам с собой разговаривая. И сама не знаю. — На ужин есть что? — спрашивает она. — Поздновато для ужина, не? — Если ещё не ужинал, то в самый раз. — Я не хочу. Так они и сидят вдвоем. Он наигрывает Цоя, а она смотрит и глаз не отводит. — Мамка в розыск не подаст? — Она в Москве, по работе вызвали. Он кивает. Ни разу не взглянул на нее с тех пор как пришла, а Аида глаз оторвать не может. По знакомым завиткам рисунков, по линиям вен и волоскам на руках взгляд все скользит и скользит, сколько его не коси. — Что, слишком спокойные руки для наркомана? — холодно усмехается он, — Не суетись, я не каждый день закидываюсь, так, по праздникам. Она лишь вздыхает тяжело. Вот он, подонок во всей красе. Себя губит и над собой же смеётся. — На новый год я вместо тебя тут труп найду? — А ты на новый год ко мне не приходи, глядишь, на следующий день свидимся. И не трупом буду. — Угроза? — она щурится, пытаясь понять что происходит в его голове. — Хотелось бы, — отвечает он. Она снимает сапоги и подбирает под себя ноги. Сам-то он не церемонится, с ботинками и на постель залезет, и с улицы не потрудится руки помыть. Только когда колется и моет. Редкостный дебил. — Домой спокойно дошла? — спрашивает бесцветным тоном. — Спокойно, — отвечает она так же. Проходит минута и мотив меняется. Ей уши заткнуть хочется, да так, чтобы все себе там порвать, сломать. Чтобы в жизни не слышать в голове этот писк, который текст на мелодию накладывает Горький кофе к утру Сносились глаза как подковы Не замечаю, как вру Себе самому про кого-то другого С гитарой звучит ещё хуже. Сам подлец молчит, а из инструмента до последнего звука все выжимает. И делает вид ленный, вот только интенсивность мелодии с равнодушным видом не вяжется. А глаз все не поднимает. И не от стыда вовсе. Плевать Кащей хотел на это все. А от чего же тогда чудовищу взгляд прятать? От чего тьму в глазах беречь? Такого же, в том же окне На тех же словах помешавшись поздно Расковыряв в простыне Небо, а в небе застывшие звезды Что-то внутри Аиды рвется навстречу мотиву, что когда-то уже играл. И не единожды. Ботаева этот голос в глубине душит. Давит так же, как Кащей ремнем руку, когда жизнь совсем невмоготу. Только нет у нее средства от мира этого, от сознания, от мыслей. Да и не хочется будто. Лучше постоянная боль в висках, чем секундное расслабление. Боль штырит не хуже нашатыря и слабостям поддаться не даёт. Моя дорогая, я не так далеко Ты можешь убить меня, не обнимая Моя дорогая — Поцеловать себя не дашь, да? — Нет, — отвечает и голос, к счастью, не дрожит. — И поделом, — кивает. Аида сидит ещё минуту. — Пойду я, Паш, — говорит она, поднимаясь на ноги. — Иди, конечно, — кивает он. Она выходит в гостиную, запахивая пальто. Нарочно медленно. Словно сказать что-то надо, но ничего не находится. — Приходи завтра, я тебе Высоцкого спою, — говорит он. — «Тот, кто раньше с нею был»? — «И тот, кто раньше с нею был Он мне грубил, он мне грозил А я всё помню — я был не пьяный». Его голос хрипло напевает, и Кащею даже голос повышать не надо. — Тогда и Цоя споешь. — И Цоя спою. Аида кивает. Она открывает дверь и выходит, мягко хлопая дверью, чтобы точно закрылась. Утром он стоит у окна и дымит. Лишь одно место на окне всегда протирается, то, через которое можно ее увидеть, пока она выходит на скамейку у подъезда и сидит. Ждёт своего жениха, что каждое утро приезжает, отвозит ее по делам, а потом в обед привозит обратно. Чтобы не замёрзла по пути в кащеево логово.