toge(ther)

      С тех пор, как Тоге ушёл, прошло чуть больше суток. Всё это время ты не смыкала глаз, прокручивая написанные им в заметках слова о том, что в Сибуе назревает что-то очень серьёзное, требующее присутствия всех имеющихся шаманов.       По новостям тем временем не передавали никакой ценной информации — лишь призывали не паниковать и не покидать своих домов. По ту сторону экрана вещала напуганная молодая женщина, и на фоне пустых, безлюдных, мрачных улиц ситуация казалась ещё более критической. Но ты-то знала, что происходит.       Поэтому не верила ни единому слову о том, что скоро всё наладится. А когда по прямому эфиру прошла рябь и громкие крики спустя секунду прервались заставкой с просьбой не переключаться, ты лишь судорожно вздохнула и спрятала лицо в трясущихся ладонях.       Пульт выскользнул из ослабевших рук и с грохотом упал на пол, теряя крышку и все свои батарейки. И этой ситуации объективно не нужно было уделять столько времени, но ты лезешь в узкую щель и полчаса в мерцающей полутьме ищешь плюсы и минусы.       А плюсов не было. Зато тысяча и одна картинка того, как ты через пару дней по шею в чёрном отдираешь копоть от своих пальцев вместе с кожей и рвёшься к обжигающей печи, сквозь всхлипы и слёзы, многочисленные силуэты и успокаивающие речи. Как тебе приносят соболезнования, говоря, что ничего нельзя было поделать, мол, Инумаки-сан отважно боролся и пал смертью храбрых, и вы должны им гордиться.       Представляешь, как стоишь и выслушиваешь, что маги тлеют и рассыпаются в пепел, чтобы не превратиться в проклятья, и керамические вазы с серым песком — это всё, что от них остаётся, и вообще так нужно и правильно.       А потом в золе высматриваешь тусклый пурпур его сиреневых глаз, тонкие линии татуировок у уголков рта, навсегда занемевшие губы, гладкий пух млечных волос, и ничего не находишь. Потому что этого нет, и только праховые крупинки и леденеющий холод керамики в руках, морок его нежной улыбки и шелест озорного смеха в голове.       Ты выныриваешь, хлопнув себя по щекам. Ничего ещё не произошло, а ты уже отчаялась. Нужно просто подождать. Опять.       Вы обговаривали подобные ситуации миллион раз. Ну, как обговаривали — он, сердитый, что-то молниеносно печатал в телефоне, а ты плакала и била посуду, потому что в шкафу у тебя вместо подвенечного платья за бельевым чехлом висит похоронное, а у него погребальные одежды аккуратной стопкой сложены на отдельной полке.       И это обыденность шаманской жизни. Вместо клятв о любви — траурная речь, вместо свадьбы и рождения детей — тишина одиночества от керамических плит холодного морга.       И ты не понимала, почему он, несмотря на всё это, так спешит на задания — ему никто даже спасибо не скажет за ежедневную борьбу на благо человечества. Он весь после очередной битвы — страдание и пульсирующая рана, и ты никогда не поймёшь, почему он так стремится спасти всех и каждого, когда ему самому нужно спасаться в первую очередь.       Так же, как никто не поймёт, каково это: просыпаться по ночам от надрывного, хриплого кашля, и что молоко с мёдом и маслом — самая вкусная сладость на свете. Никто не поймёт его боль и риск, что текут вместе с кровью по венам и впитываются в тонкие бинты.       Никто, кроме тебя не услышит его захлёбывания и бульканье разодранного в мясо горла, и твой ужас от увиденной у него на лице смертельной усталости. У вас дома каждую неделю огромные пакеты с сиропными склянками, и ты звенишь ими в чёрном целлофане по пути к мусорке, и ловишь осуждающие взгляды сварливых соседей.       Провожаешь его на миссии, понимая, что он может больше не вернуться. Но он затем каждый раз приходит, и в душе расцветают долгожданные спокойствие и нежность, а потом он уходит опять и ты втыкаешь часами в новости, дежуря в прихожей на табуретке, ожидая, когда же наконец в дверь позвонят, а не постучат, как вы с ним условились. Когда на пороге будут стоять серьёзные люди в костюмах с угрюмыми выражениями на лицах.       Всё окружение всегда было против ваших отношений. Даже в колледже ему говорили порвать с тобой, потому что ты балласт и ахиллесова пята в одном флаконе, а родители его, кажется, и вовсе ни о чём не знали, иначе, возможно, как мощный и признанный в магических кругах клан, просто раздавили бы тебя всмятку.       Зато твоя мать была в курсе и приговаривала: «Твой отец был ассистентом — и посмотри, чем это кончилось», тыкая пальцем в навсегда застывший портрет мужчины на полке небольшого алтаря. Он там молодой и полный жизни, а таких проклятия любят убивать с особой жестокостью, не оставляя возможности опознать даже по частям.       Практически все подруги устали от твоих кошмаров и панических атак, но ты просто любила и не хотела ничего слышать. Ты согласилась жить вот так, потому что без него жить намного хуже. Даже не хуже — невозможно. И ты старалась принимать это, как должное: просто у вас так получилось, вы на особенных положениях в особых обстоятельствах.       И пока у других рука в руке и смешные фотки из пёстрых уличных автоматов, у вас — обрывки планов на будущее и невысказанная тревога во взглядах.       Потому что ты гражданская, немаг и продуцент проклятий, а он шаман — вечно обязанный и заранее оплаканный.       «Я думала, он никогда не умрёт. А если умрёт, то я успею подготовиться. Но я не успела», — отправила ты подруге однажды видео, насмотревшись грустных тиктоков, но перепутала чаты. И никогда не чувствовала себя хуже, читая тысячу раз написанное «прости».       Он извинился уже миллион и один раз за то, что он такой, какой есть — именно Инумаки Тоге из клана Инумаки, и что он не может отринуть себя и изменить имя, как и Ромео, а из тебя вообще Джульетта никудышная, но ты всё равно бы выпила яду, чтобы быть с ним.       И он ругал тебя каждый раз за такие слова, но лишь потому, что сам не мог их сказать. Наставлял тебе жить полную, счастливую жизнь, даже если его не будет рядом, а ты кидала ему карточки переворота хода в уно и всегда выигрывала, потому что он-то не мог пообещать тебе то же самое.       Ведь ты была для него всем: отдыхом от шаманства, сливочно-медовым послевкусием молочной кружки, его сиропной скляночкой от кашля на тумбочке; спрятанной под погребальными одеждами коробочкой с помолвочными кольцами на случай, если эта неопределённость когда-нибудь кончится, и вы сможете махнуть к морю.       И никто не мог понять вас, никто не принимал вас, не хотел услышать. Ни люди, ни маги, ни человечество и шаманство — вместе вам не было места ни в одном из миров, и именно поэтому вы создали свой: съехались, разругались с близкими, чтобы затем, плача, помириться и попросить одобрения.       Представляли друга друга, чтобы после ты выгораживала его перед матерью, кричавшей, что он умрёт на поле битвы и оставит тебя одну, прямо как отец; выбеляла перед бабушкой, которая, облизав палец, долго тёрла «грязь» у уголков его рта и спрашивала, не якудза ли он часом.       Он же, в свою очередь, отвоевал право быть с тобой, кланялся в ноги твоим родным, даже разругался с Пандой, не желая ничего слышать про опасность вашего союза.       Ты подумала, какие же вы были помешанные друг на друге, ходячие ред флаги и тревожники, но его оправдывала профессия, а тебя — затолканные на самый край сознания дэдди ишьюс и навязчивые мысли на фоне рушащейся Японии.       Ничего страшного, если он задерживается. Он сильный, стойкий, непоколебимый. В конце-концов, он всегда возвращался, значит, и этот раз — не исключение. По крайней мере, ты старательно пыталась себя в этом убедить, и сидела-сидела-сидела, накручивая волосы и себя, пока скрежет и шум телевизора не прервал интервальный стук.       Сигнал. Тоге пришёл.       Он вернулся к тебе, это самое главное.       Не думая больше ни о чём, ты пулей долетела до коридора и открыла дверь, увидев, как напротив стоит Тоге. Еле дышащий, бледный, в разводах копоти и рассаде ссадин и синяков, но живой.       Перевязанный. Раненый.       Безрукий.       — Тоге... Ч-что...?       Он вваливается внутрь, ты ловишь его, такого неожиданно тяжёлого, и в нос ударяет запах крови, жжёных волос, сажи и истлевшего пепла. Такого, как в крематориях — коптильного и едкого. Ты откашливаешься и вдыхаешь через раз, а он будто просыпается, встаёт сам, опираясь здоровым плечом, разувается на автомате и бредёт мимо, пока всё твоё тело трясёт и сводит ватной слабостью.       Тоге вернулся. Живой и вредимый. Инвалид навечно, необратимый калека.       Б-е-з-р-у-к-и-й.       Не можешь поверить в то, что не видишь. Весь перебинтованный, ослабленный, морально убитый, он ложится на кровать, и когда спина его касается мягких простыней, из его горла впервые за всё это время доносится звук — тихий, скулящий, измотанный.       «Я дома», — просто выдыхает он, и ты читаешь безмолвное движение его сухих губ, не в силах устоять на ногах. Падаешь следом на перепачканное постельное бельё.       Так вы и лежите, не шелохнувшись. Весь мир замирает тоже, тихнет и теряется, пока вы глядите в потолок, приходите в себя, не верите, что происходящее — реальность. Ты боишься задать вопрос, а он — ответить, и только когда твоя голова аккуратно ложится на его плечо, Тоге позволяет себе облегчённый вздох, наполнивший лёгкие кислородом. Его кожа горячая, как кремационная печь, словно по венам у него течёт жидкое стекло. И он сам будто восстал из пепла — немой феникс, вернувшийся в родную обитель.       Наверняка не дал вылечить себя как следует, лишь бы поскорее рвануть к тебе. Ну что за дурак.       Ты утыкаешься носом в стык его плеча и шеи, и где-то там, под сальностью жжёного пекла, едва ощутимо тянется его собственный, родной шлейф. Прогорклой едкостью пахнет сильнее, но всё же это Тоге — твой нежный, уставший возлюбленный, и он теперь там, где и должен быть.       Дома.       Когда он обнимает тебя, ты не чувствуешь привычного тепла второй ладони на спине. Осознание этого факта ударяет так сильно, что наворачиваются жгучие слезы, которые ты не в силах остановить. Как они посмели так с ним поступить, так ранить его? Почему никто не предотвратил случившееся? Что вообще там произошло, что такой сильный шаман, как Инумаки, лишился целой руки?       Он замечает дрожь твоего тела и влагу, попавшую на разгорячённую кожу. Ты чувствуешь, как сердце его забилось быстрее, как часто он задышал, потому что раньше мог одной рукой обнимать, а другой утирать твои солёные слёзы. А теперь так не может.       Зато может сцеловывать их одну за другой, ловить крокодилову горечь губами, прижимаясь крепко-крепко, и ты отодвигаешься, потому что это щекотно и по-странному мило, но не помогает в достаточной степени.       Ведь ты оплакиваешь его потерю так, будто это твоя потеря: плачешь за него, одалживая свои слёзы. Размазываешь мокрую соль по острым ключицам, задыхаясь от истерики, и порциями глотаешь воздух, давясь, чувствуя на языке гадкую соль и сухость. По сердцу режет насквозь, когда Тоге успокаивающе гладит тебя уцелевшей рукой. А другой не может.       Потому что её больше нет.       И ты заходишься в рыданиях снова, вспоминая, как он кружил тебя на танцплощадке и бросал с разбегу в воду, и как ловил во время каждого падения и как подталкивал скатиться с горки. Как ты хваталась за его усыпанное венами предплечье в метро и подставляла голову под широкую ладонь, как получала щелбаны от аккуратных, мозолистых пальцев. Как рисовала маркерами смешные картинки от запястья до фаланг, и их теперь тоже нет, ни единого пальчика.       Думаешь о его сильной, здоровой руке, от которой осталось теперь лишь плечо, и больше не было даже шершавого локтя, который ты вечно мазала кремом.       Ты аккуратно прикасаешься к пропитанным проклятой энергией бинтам, так нежно и невесомо, как прикоснулась бы к крыльям бабочки, чтобы не допустить осыпание пыльцы. Слёзы зреют и капают, во рту пересыхает и горчит, и хочется пить и разразиться истерикой, потому что невозможно терпеть или успокоиться.       Ты любишь его так сильно, и тебе так жаль, что это произошло, так горько, что он не плачет сам, потому что принимал риски и шёл на них осознанно. И теперь расплачивается за это.       Так противно, что он не скорбит, а радуется, что отделался лишь рукой, хотя мог вообще не ехать никуда и остаться с тобой дома.       Но ты мысленно смеёшься над собой, осознавая абсурдность этих мыслей. Конечно он не мог.       Потому что Тоге не такой человек. Он выкован из аметистовых сколов и гранитовых плит, связан долгом кровью своего клана, и он жил и воспитывался этими мыслями, напитывался силой с нерушимых обещаний. У него в глазах ни капли сомнений, и он бросился, бросается и будет бросаться в самое пекло, если этим спасёт на одну жизнь больше.       Ты за это и влюбилась в него: в его решимость, смирение, твёрдость духа. В его дурачество несмотря ни на какие обстоятельства; жизнелюбие, бьющее ключом в тонкой жилке на шее; озорство, выглядывающее с морщинок его прищуренных глаз.       В него такого, какой он есть: именно в Инумаки Тоге из клана Инумаки.       Парень, наблюдая за твоим внутренним монологом, оставляет нежный поцелуй на твоих губах, зная, что ты сейчас привыкаешь к нему новому, что вынужденно принимаешь эту несправедливую, уродливую шаманскую жизнь, и что ты очень его любишь и ещё сильнее боишься потерять. И то, что вместо левой руки у него теперь кровоточащий, воспалённый обрубок, ничего между вами не меняет.       Ты выдыхаешь, смаргивая влагу с ресниц:       — Хорошо, что ты правша, любовь моя.       Он давится вздохом от смеха, пока ты продолжаешь, прерываясь на икания и всхлипы:       — Посуду ты теперь точно не будешь мыть. С двумя-то руками мой любимый сервиз разбил, теперь и вовсе боюсь тебя пускать на кухню. Купим тебе пластиковую тарелку.       Он целует тебя ещё раз. Сладко, мягко, долго.       — Передумала. Железную.       Он смеётся. Озорно, хрипло, с краткими перерывами на кашель. В его взгляде читаются признание на всех языках мира и всеобъемлющая, нежная благодарность.       «Спасибо», — считываешь ты с яркого, блестящего пурпура его радужек и идёшь умываться от стяжек засохших слёз на щеках.       Ему надо разогреть ужин, наверняка ведь голоден и молчит об этом.       Ну что за дурак.