Чёрт возьми, заберите меня отсюда

Неон и сигаретный дым стали для него слишком привычными. Шумный город грехов, где можно найти что угодно, если очень хорошо поискать; то должно было стать наказанием, но начало превращаться из отвратительной рутины даже в извращённое удовольствие. М-да, семья была бы в ужасе, узнай, что Фредерик не просто начал шляться по кварталам красных фонарей, но ещё и захаживать во всякие «отвратительные похабные заведения». С другой стороны, чего они ожидали, отправляя его прочь в эту «дыру»? Где-то внутри столь жалкого создания бурлила самая настоящая ненависть. Алкоголь горчит на языке, немного мутит, от музыки столь яркой голова трещит по швам. Но Фредерик уже начал привыкать к тому, что в таких местах всегда играет что-то громкое, способное выбить из посетителей все мысли. Всё плохое исчезает, и даже голоса вечных демонов не способны перекричать завывания бара. Где-то там мелькает: «И куда я качусь, боже..?», но и этот вопрос быстро сметает какой-то навязчивый темп, что так и зовёт пуститься в пляс. Фредерик поднимается и взаправду, пошатываясь, но не для того, чтобы испытать свой несчастный вестибулярный аппарат на крепкость на танцполе. Ему начинает казаться, что сам он отсюда никогда и никуда не доберётся. И что в этом огромном городе у него есть всего один хоть какой-то знакомый… На улице шумно не меньше, несмотря на то, что уже давно ночь. Ноги едва доводят до телефонной будки, чтобы чуть не уронить монету на грязнющий пол, а потом — едва набрать нужный номер дрожащими пальцами, молясь, чтобы хозяин оказался на месте, а не где-то чёрти где. Он мог ведь… прожигать свои деньги в каком-нибудь дорогом клубе, например. Или хуже. Хайроллер такой человек, что он мог сейчас быть где угодно. Но он был дома. — Да? — отвечает мягкий бархатный голос. Единственный голос, который хотелось сейчас слышать. И от такого простого слова нервы уже не выдерживают, позволяя волне эмоций накрыть маленькую лодчонку своего здравомыслия, и Фредерик практически расплакивается в трубку. — Боже, забери меня, мне так плохо, — произносится на едином дыхании с всхлипом, — голова звенит… мне кажется, я и пяти метров не пройду… — Знаешь, я давал тебе мой номер не для того, чтобы я служил твоим личным шофёром, — фыркает Хайроллер в трубку и явно собирается её положить, заставляя пьяного музыканта аж вскрикнуть с мольбой: — Пожалуйста..! В ответ — напряжённое молчание. От него хочется выть и вцепиться тонкими пальцами в этот несчастный телефон, будто бы так можно было бы удержать Орфея «на проводе». В голове стучат испуганные мольбы, которые не могут вырваться из горла иначе, кроме как сиплым жалобным звуком. И Фредерик аж облегчённо вздыхает, когда слышит его голос снова. — Где ты? — В баре… — Чёрт возьми, я имел ввиду не это..! И… и сколько ты выпил..? — Две… нет, три… четыре… — Фредерик громко втягивает воздух носом, — хотя коктейль, наверное, тоже считается, да..? — Ёб твою- — не удерживается Хайроллер от ругани, практически после этого рыча в трубку (и почему-то это не заставляет сжаться в испуганно-агрессивный клубок, как обычно бы Фредерик сделал). — Говори адрес. Заберу. Разборчиво! И быстро! Его голос дрожал в самой глотке, вырываясь низким рыком. В ту секунду на деле же Хайроллер просто молился, чтобы у этого дуралея не кончились деньги ровно в этот момент, потому что выискивать его по всему городу крупье не собирался. Фредерик, будь он чуть трезвее, мог бы даже похвалить себя за то, что не запнулся ни в одной букве; но так он может лишь в конце пробубнить благодарности, когда Знаток почти что приказывает его ждать. Было бы разумнее остаться на улице, но в голове решившего утопить горе в алкоголе отщепенца семьи Крейбург не было уже ни одной умной мысли — последняя была израсходована на звонок Хайроллеру. Так что вместо этого он бредёт обратно в бар, задумываясь о том, что, в целом, к тому времени, когда приедет Хайроллер, можно выпить ещё один шот… или два… или три… Ему было плохо. Нет, не так. Ему было херово. Вместе с выпитым хотелось выблевать ещё и свою ущербную личность в надежде, что на её месте появится что получше. Или исчезнет страх просто… просто… Фредерик поджимает губы. Эту мысль он прерывает уж самостоятельно, отрезая ножом и выбрасывая прочь. И заказывает ещё один шот. И надеется, что когда его наконец подберут, свежий воздух хорошо на него повлияет, иначе Хайроллер придушит его, если он… кхм, так сказать, запачкает его машину. И в горло опрокидывают вновь алкоголь.

***

— Да где же ты… — почти что сплёвывает Орфей, пытаясь взглядом отыскать неудачливого выпивоху. Вот забрался же не в какую-нибудь забегаловку с парой человек, а в самое настоящее сердце ночного города..! Неон, танцпол, смех множества голосов, веселиться до самого утра — толпа народу, что прожигала здесь и деньги, и жизни, зато в красивом переливе разных цветов с громким девизом о том, что один раз живём. В какую-то секунду появилась мысль бросить этого дурака просто здесь. Но жалкий остаток совести, едва выживший в мафиози, жалкий остаток совести, который Хайроллер не додушил, велел найти Фредерика, а не бросить тут. В отличие от самого крупье, музыкантик-то до этого вёл праведную (и невероятно скучную) жизнь. А когда праведник со всего размаху ныряет в грех, ничего хорошего не выходит — не успевает выплыть и вся эта чернь накрывает с головой, затыкая под завязку лёгкие. У самого бара мелькает знакомый хвостик собранных волос и плащ-кожанка. Тут же его закрывает какая-то парочка, и Хайроллер расталкивает толпу локтями, сжимая покрепче зубы и успевая даже гаркнуть на кого-то, кто попытался наехать на него. — Да не до тебя щас, — рычит он, и это, к удивлению, работает. Может, узнали. Может, просто решили перестраховаться. А может он и правда настолько похож на злобную чихуахуа, что ещё больше злить и не хочется — лопнет же, не влезет столько гавканья в одну собачонку. Фредерика сейчас хотелось схватить за горло и просто придушить. Или хотя бы хорошенько так потрясти, чтобы все мысли об алкоголе вылетели из этой головы. Хайроллер даже начал жалеть, что когда-то кто-то дал ему визитку клуба, что когда-то он подсел именно к этому несчастному музыканту и когда-то у хлюпика нашлось силёнок прийти в казино да поинтересоваться тем, кто привлёк его глаз. Что когда-то он вовсе познакомился со всей этой грязью, что может предложить ему большой шумный город. Влюбился! Высокие у него, видите ли, чувства! Хайроллер сожрал слишком много сердец таких простофиль, аж причмокивая, но… но у Фредерика, видимо, были ну слишком жалобные глаза. Иначе Знаток и сам не знает, почему он сорвался помогать ему, а не бросил у разбитого корыта своих глупых ожиданий; почему он вообще всё ещё возится с музыкантишкой и позволяет ему встречи, а не перестал отвечать на звонки, упорхнув к новой пассии, что разочаруется в крупье точно так же, как и все прочие. Виновник всей котовасии сидит себе за барной стойкой да выпивал «ещё шотик», кажется, водки. Разнесло его знатно… хочется просто схватить его за плечо или волосы да потащить к выходу, не беспокоясь, если его задавят, не давая даже нюхнуть новую порцию алкашки, но Хайроллер останавливает насильно почти что себя от вот этой вот идеи подойти в состоянии готового взорваться вулкана. Вдохнул, выдохнул. Нет, нет. Выпивоха скорее всего разрыдается, если на него хотя бы слегка голос поднять. Успокаивать ещё придётся. Хайроллер не хотел быть жилеткой… ещё больше, чем в перспективе он будет сейчас. «А может, тоже выпить..?», — мелькает дурацкая мысль, которую приходится выгонять. А то пьяный-то Хайроллер дел натворить может столько, что завтра газеты сенсациями пестрить будут. Прийти, забрать, уйти. План прост, как два пальца обоссать. А когда решаешь, что план прост, то обязательно окажется, что нихера. Так и Знаток к своему несчастию обнаруживает, что к его несчастному выпивохе успели подсесть — не только рядышком на стуле, но и, кажись, на уши. Фредерик что-то лепечет тихо, язык его заплетается, не разобрать. Зато вот второе лицо пребывает явно ещё в здравом уме; и слишком знакомые черты лица совершенно крупье не нравятся. Потому что если он кого-то знает, то это либо посетители казино, либо его бесчисленные пассии… …либо кто-то с криминальной стороны. И этот мужлан не был ни первым, ни вторым. Он был с дурной славой; если Хайроллер был уверен, что он джентльмен и что в его «злодеяниях» есть хоть капля изящества, а в делах его милой госпожи Рисктейкер — толика смысла и учтивости, то этот… о, этот же — из тех, для кого нет никаких правил и моралей. Приходится сделать глубокий вдох и выдох, надевая маску озлоблённого коллектора, похлопывая Фредерика по плечу, а потом и даже начиная трясти, когда тот продолжает пьяно о чём-то щебетать. Вот ведь запел как, соловей..! А в трубку орал, чтобы забрали… — Пойдём. — Он одними глазами указывает в сторону выхода, пока Фредерик пытается в целом осознать, кто вообще к нему обращается. И на его сейчас невероятно глупом лице расплывается улыбка. А со стороны его «милого» собеседника слышится недовольное экание; к счастью, криминальные авторитеты не очень любят разборки по совсем тупым причинам. — Должен он нам, — скалится Хайроллер, делая акцент на последнем слове, чтобы было ясно, что в делах замешано ни мало ни много само казино и задолженность там приличная. Попутно помогая Фредерику подняться, — …так что уж не серчай, а я его заберу. Ишь, интеллигенция..! Небось последние деньги пропил..! Не в интересах этого человека ввязываться в спор. Он был откровенным мудаком, но не безумцем, чтобы лезть на рожон против хозяйки «Мулен Руж». Если нужен — значит нужен. Так что лишь гаркнули в спину Фредерику столь саркастичное пожелания удачи, заказывая себе ещё, кажется, пинту пива. Ноги у музыканта заплетались, а наваливаться на Орфея было весьма неудобно; но если бы не он, то, верно бы, и шага не прошли. И громкая музыка начинает давить на голову, а от обилия красок становится аж дурно; этого всего вокруг так много, что Фредерик начинает соображать, только глотнув свежего воздуха. Редкий шум машин оказывается куда приятнее обстановки внутри клуба, и Фредерик опускает к Хайроллеру беспокойный, жалостливый взгляд: — Я должен..? Я не помню… много? Хайроллер удручённо вздыхает. Ну вот угораздило же его. — Нет, ничего ты не должен, — чётко и медленно говорит Хайроллер, надеясь, что улица сейчас приведёт хотя бы немного Фредерика в чувство. — …если только за то, что я вообще вожусь с тобой, боже. — А почему тогда- — Должен же я был как-то вытащить тебя от того бугая..! — перебивает крупье, вздыхая ещё разок. И он ведёт растерянного Рикки к своей новенькой, блестящей машине, что вообще выглядела больше как дорогущий спорткар, нежели что-то, что вовсе должно ездить по этим городским улочкам. Музыкант только способен хлопать своими пушистыми белыми ресницами, разглядывая фиолетовые бока машины, пока на него не прикрикивают, дескать, полезай. — А он кто? — задаёт он совершенно тупой вопрос. И ответ получает соответствующий. — Плохой парень, Фредерик! — гаркает Хайроллер. — Полезай в машину. Да сколько же ты выбухал алкашки… И Фредерик вроде пищит, вроде сопит, что-то неловко там издаёт, как бы извиняясь. Он не был привыкшим к шумному и яркому городу, к его развлечениям и скоротечной жизни. Вырос по старым правилам, по старой закалке, а потом оказался сослан в эту «дыру». Но, что самое ужасное, он начал в этой «дыре» приживаться. Перебивался то там, то сям, погряз в грехе совершенно, но так и не обломил гордость настолько, чтобы приползти к отцу на коленях и заумолять его отсюда забрать. — Я медленно поеду, — вздыхает Хайроллер и цокает языком, смотря на Фредерика с искренним, пожалуй, сожалением. Бедняга. Обошлись с ним гадко, конечно. Это как вышвырнуть домашнего кота на улицу иль выпустить певчую пичугу из клетки прямо туда, где водится стая орлов. Удивительно, что Фредерика не сожрали — а потом Знаток вспоминает, что он, вообще-то, собирался это сделать сам. Просто почему-то жалобные глазёнки и тонкая душа его привлекли достаточно, чтобы сейчас он не гнал по привычке где-то на самом краю с запрещённой скоростью, а ехал бережно и аккуратно. И поглядывает он на Фредерика, который ещё минут пять беззаботно смеялся и пытался влить в себя очередной алкоголь, а сейчас был готов по ощущениям разрываться, с беспокойством, что уже сложно прикрыть чем-то иным. И вздыхает крупье так громко, что не может не привлечь внимание самого музыканта. Постукивает пальцами по рулю, отводит взгляд тут же вновь на дорогу, кривит губы, останавливаясь у совершенно пустого светофора. — Хочешь… выговориться..? — неуверенно спрашивает он, не отводя взгляд с дороги, будто бы они сейчас выполняли какой-то сложный манёвр, а не стояли перед обычной «зеброй», у которой даже не было никого. А Фредерик не знает, хочет он выговориться или нет. Смотрит поплывшим взглядом, думает, цокает языком и грустно качает головой. — Не знаю… — Подумай пока, — вздыхает Орфей, тяжело жмурясь и вновь постукивая по рулю. Светофор так предательски долго не включает желанный зелёный, заставляя их оставаться в томительной тишине. Фредерик не знает, что ему делать. Всё кажется слишком пустым, а эта ночь — будто бы последней; может от всяких глупых решений он себя и отгородил, прицепившись к Хайроллеру, как репей к тонкой штанине. — Я бездарность, — подрагивающим голосом говорит Фредерик, но обрывается и не продолжает. Нет. Ему не хочется повторять шарманку, что вбил в него весь его род. Нет. Ему не хочется вовсе сейчас вспоминать об этом; пусть одновременно с тем так и рвётся из уст тирада столь знакомая уже Знатоку. Они начинают говорить одновременно. — Неправда. — Я ведь могу остаться- а? Хайроллер вцепляется пальцами в руль так, будто он в любой момент мог убежать. — Неправда. Повторяет он и наконец приводит машину в движение, продолжая тащиться в сторону собственной квартиры. Одной из, что мафиози держал в городе; пытаясь вспомнить попутно, есть ли там хотя бы что-то, похожее на перекус. — Мне нравится твоя музыка. Пушистые ресницы хлопают, а что-то внутри разбивается и складывается вновь нежностью мягких рук. Сейчас эти простые слова очень важны; и новый взрыв чувств орошает собой всё внутри, заставляя протянуться к тёплым щекам в мокром и пьяном поцелуе. — Я так тебя люблю..! — Фредерик!! Да мать твою, прекрати ко мне лезть..! ПРЕКРАТИ!! Ты не мог начать лобызаться у светофора хотя бы, а?! Но он не злится. — Блять, надеюсь, тебе ничего не подлил тот чёртов гад… По крайней мере, не на него. И вся эта резко нахлынувшая на Фредерика любвеобильность могла бы кончиться плачевно, но они были одни на дороге. Орфей вёз его прочь, к окраинам, что могло бы быть подозрительным до ужаса от мафиози, будь Рикки в здравом уме; но Орфей просто выбрал из всех возможных точек, из всех своих многочисленных логов то, что он правда мог звать любовным гнездом. Где было тихо, спокойно и даже уютно. Где этот дурак мог бы отдохнуть, где сам шелест деревьев и тихий смех детворы за окном помог бы избавиться от яда и отвлечься от всего, что происходит в городе, позволяя окунуться в тепло самой мирной жизни в спальном районе. Разве что в такую позднюю ночь сложновато найти место для парковки, приходится нарезать круги вокруг одного и того же здания, пока не получается найти в захудалом углу не менее захудалое местечко. Фредерик отпивает от бутылки с водой, смачивая хоть немножко горло, и мутный взор скрывается в очередной попытке упорядочить мысли, зажмурившись. Внутри всё похоже на бурлящий хаос, что едва удерживается в тонкой оболочке. Горячо и холодно одновременно. Свет фонарей, блеск луны, скрытой облаками, он почему-то кажется совершенно красивым в этой обыденной обстановке. Глупо. Глупо, очень глупо. Но Фредерик всё равно приобнимает его, тыкается носом в макушку, цепляется пальцами за одежду, слишком простую для него. Обычно он блестит как павлин; но то не слова унижения. Просто… просто привычно он совсем, совсем другой. Орфей не отгоняет. Позволяет на себе виснуть, лишь говорит отпить ещё немного, потерпеть. Дрязг ключей, постоянно заедающая дверь, тишина, бьющая по ушам и потом ласковый свет квартиры, где Фредерик не раздеваясь толком рухнет на диван, зарываясь в подушки и тихо мыча. Он и правда чувствует себя не боле чем ребёнком, которого бросают и бросают в ледяную воду, лишь бы он наконец научился держать себя на плаву. Голова не кружится. Теперь внутри просто горячо, так, будто бы сам ад развёрзся где-то в груди и окатил все внутренности лавой, медленно какая вниз. Сначала теснота брюк кажется ужасным конфузом и причиной стыда, потом — одним из ключей к тому, чтобы добить свой глупенький разум. Завтра будет ужасно. Но сейчас, если его примут, ему наконец в кои-то веки в этой жизни будет ㅤстоль просто ㅤㅤи примитивно ㅤㅤㅤно хорошо. Его тонкие пальцы цепляются за своего спасителя так же крепко, как утопающий хватается за всё, что может ему помочь. Жалобный взор переводят с лица вниз, на свой пах, вместо слов всё объясняя. Фредерик не задумывается о том, почему так, пока по спине Орфея ползёт мерзкое холодное осознание. Он не зря за ним приехал, это уж точно. Совсем-совсем не зря. — Я не буду заниматься с тобой в таком состоянии се… — Орфей умолкает, его сбивает взгляд; смотрит и думает, зная, что завтра Фредерика накроет поочерёдно множество волн, покуда не разобьёт его лодочку мощнейший девятый вал. Неон города способен выжжечь в мозгах свой собственный след, хватая за горло и макая лицом во всю грязь. Языком цокают, но есть ли смысл хоть в каком-то показном «сопротивлении», если ответ уже известен на этом моменте им обоим? Если весь этот спектакль уж не имеет никакого веса, если нет никакого смысла тянуть реплику за репликой, столь сильно показывая в каждой из них фальшь? Вздох. Каков смысл в множестве философий, если в конце они — лишь два тела на стареньком диванчике в квартирке на окраине города? Даже левиафаны из других измерений не посмеют прервать то, что стоит в самом низу пирамиды; каков смысл вмешиваться в мысли и путать их своим потусторонним шёпотом, коли в мозгах обоих лишь любование друг другом и простая звенящая похоть? Даже демонов можно смутить. Особливо тех, что шепчут совсем не о телесном грехе, но пачкают углём душу и тянут вглубь самых чёрных бездн. То является любовью иль поиском простого удовольствия? Извращённый союз двух одиночек, кнут в жизни которых высек целые псалмы на спинах, а теперь в руках нет места для чёток и святых благовоний? Выдох. — …кого я обманываю. Чёрт с тобой. Прости, милый, тебя вместо Эвтерпы поцеловала госпожа Афродита, но утешение от можно отыскать в том, что повсюду за ней следует Эрот. Но-но-но, позвольте, тот, кого вы зовёте змеем и дьяволом, соблазняющим на первый шажок полной греховности, на деле лишь немного не из этой культуры пришёл. Сладкоистомный лучник, выпадают стрелы из колчана и тонкие наконечники вида сердец звенят, всё равно не добиваясь внимания. И тот, кто зовёт сам себя Орфеем, присаживается рядом, ведёт ладонями по телу, велит лежать, велит просто прикрыть глаза; выдохнуть, успокоиться, погрузить разум как в тёплый сок выжатых яблок, сглотнуть и забыть обо всём, что проносится там за окном — весь мир пусть сожмётся до одной комнаты, до одного человека, до одной улыбки, до одних только глаз безграничных переливов аметистов и сапфирной синевы. Пиковый туз идёт первым в нераспечатанной колоде. Россыпь звёзд оседает на белых ресницах, а пуговицы столь милостиво помогают расстегнуть заплетающимся пальцам, что никак не могли ни одной ухватить; прохладные руки ложатся на кожу, и жар своего тела обжигает будто бы его острым льдом. Самое простое утешение находится в простых касаниях; в нежной прелюдии, за которой последует уж тяжёлой октавой целая пьеса, их собственная крошечная увертюра, и подушечки пальцев ведут по рёбрам как по клавишам старого пианино. Все тяжести отбрасываются прочь, для дум останется лишь заря и свет солнца, покуда в ночи — лишь блеск фонарей и вздохи сплетающихся тел. Орфей не посмеет лишить его искры, пусть и знает что она станет лишь ещё одной причиной убиваться и лить слёзы этим тусклым утром. Ладони жмут сильнее к разгорячившейся коже, ведут после ниже, расстёгивая ремень с брюк, те приспуская; вскоре решат, что они не нужны вовсе ни тому, ни другому, лишаясь одежд — и на Знатоке лишь расстёгнутый привычный пиджак и рубашка, за которой блестит вместо мягкой бледной кожи большой аметист. До Фредерика дойдёт лишь утром, что Орфей едва пришёл из казино, когда отвечал на тот несчастный звонок. Но сейчас? Сейчас не важно. Важно лишь взором изучать черты лица, в очередной раз запоминать тёплый каштан волос и тянуться ладонью к щеке, так глупо улыбаясь, покуда Хайроллер деловито готовит и разогревает себя сам. Он знал толк в грехах. О, он был в них хорош. Вечер простой и без особых изысков; просто небольшое утешение для бедолаги Крейбурга, что утопил себя в горечи алкоголя. Ладони остаются на груди, бёдра разводит он шире, опускаясь плавно, медленно, выдыхая лишь чуть с ядовитым теплом, когда самый только кончик члена входит внутрь уставшего не меньше на деле-то тела. Обычно похабные шутки про жокея приводят совсем к другому, но, стоит знать, Орфей тоже любит кататься на разного рода лошадках. Фредерик старается выбрасывать прочь всю стыдобу, что роится в мозге. Конечно, ему нравится ощущение сжимающегося вокруг него тонкого тела, конечно, всё это затеяно ради рук на груди и глупых неспособных остаться внутри громких стонов. И пальцы нежные музыканта тянутся к затылку, чтобы распустить вовсе этот хвост и позволить волосам рассыпаться по мягкой подушке. Потом эти ладони лягут на бёдра, придерживая Орфея в его медленном темпе, чуть цепляясь самыми кончиками ногтей за его округлую мягкость и правда прикрывая глаза, теряясь в происходящем. Ничего, кроме физических ощущений. Движение гибкого тела, что столь мерно приподнимается и опускается вниз, насаживаясь до самого основания. Ладони, чуть сжимающие грудь, и бёдра, что он может сжать тут же в ответ. Успокаивающий голос, что о чем-то бубнит, а Рикки уж и не слышит, но то и правда помогает разуму успокоенно свернуться в калач. Янтарь тёплый; он — словно насекомое, в нём запертое, что не собирается отвлекаться от этого самого тепла. Этот акт не будет долгим. Возможно, даже в любое другое время он показался бы позорным в своей скорости. Но что можно взять с того, кто пьян? О, совершенно немногое. Орфея лишь забавит это расслабленное лицо на самой грани с дрёмой, что впадает в неё несмотря на всё, что происходит. То могло бы быть причиной обидеться, но не здесь и сейчас. Лишь прикрытой ладонью у рта, что не даёт хихиканью озорному разбудить. И он аккуратно приподнимется, завершая, лишь тогда, когда будет уверен, что бедолагу украл к себе совершенно Морфей. И столь неожиданно для самого развратника последует как изящная точка в конце произведения поцелуй в лоб и теплый плед. Пусть отсыпается, дурачок. Ему с утра будет плохо; вот тем, чтобы хоть немного его скрасить и тем, чтобы омыться самому, Орфей и займётся. У него ещё много дел, а этот… …этот пусть отдыхает. Прищуренный взор лишь с ноткой сожаления; для сердцееда в его глазах слишком много… …горечи.