у пожара внутри

в маленьких, захламленных городах сказочников сторонились почти так же рьяно, как блудниц у дорог и беспризорных мальчиков, несущих заразу. злые, не то завистливые, не то порочащие безвинную честь, слова уходили из уст в уста – их, сказочников, непримечательные дома обходились стороной или, что похуже, нарекались проклятыми, даже одержимыми. сладость привычно таяла на языке. «очень зря», юра просто думает, воспитанный одной из самых искусных хранительниц историй, знавших эти окраины. они не были связаны кровью. темный, прямой и нескончаемо длинный волос не совпадал с выгоревшими волнами, не понимающими порядка, сухое лицо особой худобы ни единой чертой не напоминало юриного – с другой стороны, юра не мог не думать о женщине как о матери. тонкое тело стояло у плиты, уткнувшись ладонями в тазовые кости. пахло солёным, и пряным, и знакомым до слюны во рту, юра буднично прослушивал то, о чем невпопад распиналась женщина, и любовался погодой за кухонным окошком. погода правда дивная, и чай – отпад. юра пытается распознать знакомые нотки, распробовать, но от чего-то получается погано. мама всегда любила всякое эдакое и такое – и чаи, и посуду, и узоры по бледному длинному телу, спрятанные у изгибов локтей, словно выцарапанные белым мелом. он едва узнает её, свой дивный старенький город – подавно. узкие улицы. высокие столбы фонарей. давно не посещал: как уехал после выпускного, пьяный, счастливый и разбитый об асфальт, так и не возвращался. оказывается, скучал. чувство сродни скорби по былому и ностальгии по несостоявшемуся; мамин голос за трубкой и у плиты отличаются, останавливаются на разительно непохожих тонах. пахнет домом – специями, кожей, солью, но есть одно «но». юра с мамой настойчиво не поднимают вопрос о мальчике, запертом в гостевой. это... слишком внезапно? у юры пухнет правое полушарие думать о заветной комнате. то, что в ней бережно запрятано, не укладывается в голове. то, что в ней едва заметно сжимает губы и ломает пальцы, не прекращает терзать юрино сознание. любопытство съедаст кошку? хотелось бы поскорее узнать. *** в любом случае, мальчик – не самое подходящее описание. успешно не проваленная сессия может быть причиной (а может и не быть) выпить по баночке пива с девчонками с курса. юра любит выпить и не очень любит просыпаться со свинцовой головой. благо, от похмелья отвлекали разбитая оправа на прикроватной тумбе и, там же, билет – юра справедливо решил, что «похуй, гори подвал...», и к назначенному времени переминался с ноги на ногу на станции. пять с половиной тысяч, к общему сведению, жаль так-то было пиздец. в плацкарте вдруг чешется всё: и затылок, и совесть, и немного руки, чтобы взяться за яйца (чужие, в целлофане и на столе!). с другой стороны, без худа никогда не стоит ждать приятного. мурашило от грядущей воссоединения с матерью: они-то с ней созванивались день через два, что уж говорить о тет-а-тет глаза-в-глаза искра-буря-безумие (но без неуместного подтекста!) экспириансе. так разволновался, что не заметил, как стяпал чью-то курицу из-под фольги. оказалось невкусно и очень совестливо. в городке мурашило уже по другому поводу: дождь бил ведром, не приятно моросил и обдувал пальцы, а прямо обмывал до самого нижнего белья. озябший и почти на грани слёз, юра прорывался сквозь слякоть, временную слепоту от бесчисленных капель, бьющихся о стекло очков, и жалость к недельным эйр форсам. он справедливо негодовал: где асфальт, когда в нём так нуждается честный люд или, что важнее, сам юра? вселенная не слушала и подавала новые препятствия, кормя ими с ложки серебра. ближе к маминому домику в полтара этажа пропал любой источник света. холодный дождь мешался с нервным смехом. слишком усталому юре было наплевать: сил оставалось ровно на две мысли. во-первых, какого хуя мамин дом не проклят и не провонял мертвятиной с пола до потолка – так он хоть пал бы ниц и ищейкой вынюхал выход из ситуации. во-вторых, пиздец. вторая мысль закономерно доминировала в юриной непутёвой черепной коробке. к счастью, когда отказывают все органы чувств, за руль встают ноги и по сусекам, по амбарам, по окошкам и печам доводят до родненьких стен. до родной ограды – дряхлой и несущественной, до ощутимого и столь необходимого тепла. ноги гудят и косятся, крашеная дверь забавно светлеет на общем фоне темноты, и юра очень по-простому и искренне расплывается в улыбке. ( как первобытный человек – первобытным же человеком подкрадывается к порогу, лбом натыкаясь на опору в виде двери. ) а потом немного в ужасе – даже дискомфорт от липкости одежды ушёл на второй план. из небольшой щели меж голубым деревом и проемом мигали огни – холодные, хмурые, едва заметные. сердце рухнуло под подошву. зря юра заикался о проклятии, стоило затормозить ровно у неприметного «пиздец». кто? как? зачем? почему? юра не думал. юра в режиме реального времени взвешивал «за» и «против» каждого из своих шагов, чувствуя себя то ли маньяком, то ли всеми из его бесславных жертв и расследователей. бетонная «передняя» комната привычно гола и просторна. к счастью, без единого – ни сомнительного, ни знакомого – лица. дождь перестал измываться над бедным телом юры, но подступился к фантомной боли в ногах – капли с неповторимым ритмом разбивались о крышу, полюбовно запрещая о себе забывать. в груди затрепетала тоска по вечерам, проведённым на ветхом диване под окошком, подбитым многие-многие года назад. в горле – тошнота. юра даже рад, что, как минимум, умрет полный ценных воспоминаний под ребрами. тепло. едва различимая мелодия ближе к углам комнаты. дисплей телефона, повернутый к потолку передом и фронтальной камерой к разделочной доске. позорно – воровато выглядывать из-под щёли в собственную глубь дома. юра боится пройти дальше, на кухню. боится неправильно двинуться и выдать невыдаваемое, всего себя, так и стоит грязной обувью по ворсу. огонь плиты подсвечивает тонкий, вытянутый силуэт и может–? юра рискует и приоткрывает дверь. блять – лучше бы не рисковал? пальцы кротким движением руки вынимают наушник, и тонкая, вытянутая фигура медленно, почти кинематографично поворачивается, разоблачая всего себя – свое бледное юношество, заспанные глаза, глубокие синяки и небольшой, ровный рот. лицо в секунду изменяется от нейтрального до испуга. хотя бы в этом он мог поддержать фигуру, не к месту подмечает юра. – кто так вообще делает! не по-джентльменски ломается голос. – до инсульта довести не далеко, нахуй подкрадываться. – звенит по сумрачной комнате. глаза в полумраке едва блестят. аккуратные брови огибают широкую амплитуду, переходя от удивлённо вскинутых до пойманных у переносицы в половинчатый такт. юра вмиг дуреет. неожиданно подмечает, что толком не дышал. ну, не может же быть, что он единственный чувствует, что застрял в абстрактном анекдоте. «надевает мужчина шляпу, а она ему – как раз». тишина неловко режет уши. пиво – юре срочно нужно пиво, тентакли, японки и тугая петля. незнакомец почти брезгливо щурится, морщит лоб – ему понадобилось ровно с полсекунды, чтобы окинуть юру взглядом с обуви до маковки головы, растерять интерес и отвернуться, возвращаясь к наливным яблокам в руках. у них – яблок, глаз или всего вместе? – приятные оттенки. – марии нет. блин?? – я думал, что заперся. – ровная интонация, высокий тон. говорит скорее себе, чем юре, но не старается поменять октаву или промолчать. нож красиво переливается, играет металлическими бликами в крупных пальцах. парень, слегка помешкав, хмыкает и продолжает, даже не удосужившись обернуться через плечо: – выглядишь не очень. типа... какого, блять??? нет, юра многое понимает. его даже не злит, что первый встречный берётся пояснить за его, юрин, внешний вид – знает, что сейчас выглядит ну лишь бы на трояк. просто это всё странно. просто... он, который незнакомец, который с покатыми плечами и босой ступней, проступающими косточками по линии позвоночника, не имеет права спрашивать. парень выглядит не лучше ни на грамм. юра думает, что это глупо и мелочно, но не может не перебирать: худоба на грани опасности, раздраженная слизистая и пигментации, черные волосы, как смоль. он выглядит болезненно, если не предсмертно – может, играет общий антураж, может, юре продуло голову за порогом, но на долю мгновения он уверяется, что стоит лицом к лицу к нечто с преисподнии. дотронься – рассыпется, как прах. юра дотронулся, а ему в ответ аккомпанируют тонкая дрожь и жар кожи. – типа мокрая крыса, да. – косясь в сторону юры, заключает незнакомец. кусает одну из нарезанных долей. – вспомнил. – мякоть шумно ломается под зубами. – двери не закрывай, она скоро должна прийти. отряхнувшись от чужих ладоней, он засеменил в направлении зала и с треском захлопнул дверь, оставив юру в гордом – непонятливом и очень мокром – одиночестве. юра, как уже взрослый и самостоятельный мальчик, сделал выбор за себя – не осмелился отступить ни на шаг от кухни и сироткой стоял у включенной плиты, согреваясь. позже он узнает, что незнакомца зовут никита и он «мамин друг». юра надеется, что здесь тоже обходится без лишнего контекста – мама приходит и долго смотрит на него в упор. *** «плюс один» к совместному существованию, на удивление, почти не перевернул юрин быт: ему как было тесно и пресно, но любо-дорого до боли в груди в семидесяти с небольшим квадратных метрах, так продолжало быть и прекращать не собиралось. он просыпался, и всё заполняло его ассоциациями к месту, эфемерными запахами, вкусами: и косой забор, который ещё прошлым летом было запланировано снести, и стульчики на металлических ножках, и долгожданная влажность после пылкого, знойного дня. юра наслаждался природой, собой, единственное, что его искренне расстраивало, – отсутствие прямого контакта с матерью. нет, даже не так, а целиком – контакта с людьми. (поганая мысль закрадывается в голову, что юра здесь – нежданный-негаданный «плюс один»). в будние дни, когда солнце ещё возвышалось над забетонированным полем, дом пустовал. молчали стены и полки, звенел горячий кислород, даже квартальные коты в неисчислимом количестве пропадали – прятались? готовились к запрятанной и безоблачной ночи? юра физически ощущал, как впадает в детство. он первостепенно любил мать, ей дорожил, не зная обратного что раньше, что сейчас, поэтому не хотел и не имел права требовать, уточнять у женщины, куда та исчезала средь бела дня. она и не объяснялась. юра старался развлекать себя сам: перебирал вековые кассеты, проверял кусты вишни, которые не приносят ягод столько, сколько юра себя помнит. солнце пекло растрепанные волосы за затылоком. рутина за рутиной, перекус за перекусом и припрятанный на самый конец суп. юра уплетал мамин обед за обе щеки, в ответ худо-бедно лепил что-то к её ужину – мама смешливо улыбалась и наклоняла голову, чтобы губами задеть щеку. юре приятно, как в младенчтестве. кухня с лёгкостью стала бы его любимым местом, если бы не та периодичность, с которой в ней приходилось сталкиваться с мальчиком. никита аппетитно молчал. он мало ел и не брал из общих кастрюль – юра помнит, что питался так же, когда маленьким был жутко обижен, разозлён. он не умел не выдавать своей подноготной, настоящий мальчик-простачек: лицо краснело от обиды и немело, вмиг превращаясь в передутый шар. мама не боялась его каприз и бойкотов. напротив, юра помнит, как она большой, всезнающей кистью щипала ровно под скулой: «юра, превратишься в птицу, если будешь как она клевать». теперь ест за троих: обеды, ужины, завтраки – полный комплект. никогда не понимал тех, кто намеренно отрекался от пищи – никиту никогда не понимал. темные стаи метались под глубоким небом. синева неспокойна, но суха до глухой пустоты. не видно ни отголоска облака, ни оттенка, ни намека, голодному полотну нет ни края, ни причин – на кухне пахнет согнутыми лесами, свежескошенным полем. юра любит пиво. очевидно, он уже, кажется, об этом упоминал, но пить в одиночестве – верх безумия, верх беззвучного, безучастного и безвозвратного «пиздец». но юра выудил последовательность: никита никогда не выползал из комнаты раньше пяти. к своей чести, юра на улицу выходил только к половине пятого – всё-таки не совсем обезумел (расчувствовался? прикипел). заходил после перекура, будто невзначай, тихо подпирал входную дверь шваброй. ставил полупустой чайник на огонь, присаживаясь за край столика, скрипел тонкими металлическими ногами и поправлял локоны, выбившиеся из хвоста. уже отросли‌; пахло не только зеленью, пахло очень по-знакомому: специями, кожей, табаком, солью, но снова не без всяких «но». если не смотреть в упор, то может казаться, что это всё случайно: примитивно и совсем не искусственно пересекаются графики, примитивно и совсем не искусственно юра присаживается, намеренный приготовить чашечку кофе – такого и эдакого, который категорично отказывается пить maman. юра -не- лох и даже не прячется: держит взгляд, почти бесстыдно и безропотно следит за чужими кистями и поджатой линией сухой губы. никита в их первый раз совсем расклеился. никак не мог собрать самого себя: то ножик, симпатично различавющийся в тонком свете, дрожал, то никита надолго останавливался, едва прибегая к функциям легких. юра искренно веселился. ещё более искренное веселье – смотреть, как напрягается тело под его глазами, как сгибаются брови, как нарочито нерасторопно моргают глаза. не то что сейчас, когда напряжение ощущается одними губами. никита настойчиво молчал. держался ровно, аккуратно нарезал овощи на салат – веган, что ли? – и искусно не тупил глаз. не был бы юра собой – обиделся. был бы юра умней – не доставал, но имеем что имеем, правда? неподготовленный, юра поперхнулся, отвлёкшись на хрипотцу в словах. – приготовь мне тоже. чай. зелёный, без сахара, посмотри заварку около полки с гарнитурой. никита смотрит в тарелку с ломтиками грудки – нет, не веган. окей, юра может послушаться раз без заветного «пожалуйста». юра не может не улыбаться в дымящуюся кружку, придвигая её к бледным рукам.