Слишком поздно

— Мишка… Мишка, слышишь, нет?.. Горшок моргает и заставляет себя сфокусироваться на лице и голосе Агаты. Жены Князя… Андрея… его Андрея. Уже не его. Нет. Нет, блядь, всё равно его. Всё равно, несмотря ни на что. Агата сидит напротив, держит его руки в своих, заглядывает в глаза. Смотрит глаза в глаза, не давая отъехать мыслями. И продолжает говорить. Мягкий, заботливый, встревоженный голос — совсем непохожий на тот, каким она разговаривала с ним во время их встреч в последние полтора года. После того, как Андрюха ушёл — от него, из их группы. После того, как всё окончательно полетело в тартарары. Перед уходом Князя он только пил… сильно пил, чересчур сильно. Без него — снова сорвался на героин. Нет, в этом Андрюха не виноват. Может, не виноват и ни в чём… а может, в чём-то и… но не в этом точно. За время, проведённое без него, Миха порой винил его во всех смертных грехах — но не в том, что снова начал гонять по вене. Мог бы сорваться и при нём. Ведь срывался же прежде — не раз, не два и не три. Вопрос времени… наверное. В этом году, пару месяцев назад, в очередной раз попытавшись завязать — и с пьянством, и с ширевом, — он впервые всерьёз позволил себе обвинить в том, что случилось, не только Андрея. Выпустил наружу, из тёмных глубин подсознания, те мысли, которые отчаянно туда загонял — водкой и хмурым. Мысли о собственной вине; о том, что сам довёл Князя, не сберёг их дружбу и любовь. Может, и правда во всём виноват только он, Миха. Но даже если и оба — а не всё ли теперь равно? Уж теперь-то… Агата всегда знала об их с Андреем отношениях. О том, что они не только лучшие друзья. Должно быть, Князь рассказал ей почти в самом начале — как только понял, что с ней у него тоже всё по серьёзке. Судя по тому, что она от Андрея тогда не ушла, — поняла и приняла. Анфиса когда-то тоже знала. Анфисе это поначалу было смешно; ревновать и беситься она начала, только когда от герыча у неё слетела крыша. Интересно, в судьбе Анфисы он, Миха, тоже виноват? Насильно не подсаживал, но… А, как бы там ни было. Анфисы уже четыре года как нет — и, узнав, он даже не решился позвонить её матери. С другой стороны — а если бы позвонил, что бы сказал? Простите, что ваша дочь торчала со мной и из-за этого теперь умерла? Неважно. Анфисы больше нет. И если верить приговору врачей, его, Михи, скоро тоже не будет. Скорее всего. С Ольгой он об отношениях с Князем — тех отношениях, что не являлись дружбой, — напрямую никогда не говорил. Вероятно, она догадывается — но до сих пор делает вид, что ни сном, ни духом. Она это всегда умела. Делать вид. Никогда она его на самом деле до конца не понимала. А ведь поначалу, когда только встретились и сошлись, показалось, что… А, да чего только ему за жизнь не казалось. Когда-то в юности вообще был уверен, что, раскрутившись, они купят загородный дом для всей группы и будут жить там счастливой коммуной. И ведь не только же он в это верил. Дурачьё. Но ведь верили же, правда верили… С Ольгой — одно счастье, что Сашка родилась. Потому и пытаются до сих пор сохранить подобие семьи — из-за Сашки и Настюхи. А ведь после того, как ушёл Князь, а он сам — в этот раз сам, в кои-то веки не Ольга первая собрала вещи — ушёл из семьи, начали мелькать мысли, что может быть… Может быть, не стоило выбрасывать из своей жизни Анфису. Может, они и не разрушили бы друг друга. Может, всё же сумели бы завязать вместе. Хоть на время. И даже если бы сдохли раньше (как и собирались) — может, и к лучшему? Анфиса ведь всё равно… И может, в этом случае он хотя бы не дожил до ухода Князя. Успел бы уйти на тот свет прежде, чем Андрей, наконец не выдержав, ушёл от него. Так было бы лучше. Да?.. Вот только Сашки бы в этом случае не получилось. И, вероятно, последних альбомов. Последних… Ничего он больше не напишет. Знает ведь, что не напишет. Что бы ни говорил — журналистам, Ренегату… да даже Князю. Не в том на самом деле проблема, что некому писать тексты. Тот же Ренегат вполне мог бы — или, учитывая, что всё же помирились с Андреем… Но — не получается музыка. В группе, может, и верят, что ему надо отдохнуть после мюзикла… а может, уже и не верят. Приговор врачей. Всё дело — в приговоре врачей. Разрушается организм, разрушается мозг; потому и музыка, всегда витавшая прямо в воздухе, больше не чувствуется. За последние полтора года было многое. Одурманенный выпивкой и героином, до слёз (которые решался выплакать только дома у матери) обиженный на Князя, он нёс журналистам всё, что шло (не касаясь мозга) на язык. Кто-то, наверное, верил. Да что там — на самом деле верили многие. До сих пор верят. Как можно не поверить тому, что говорит Горшок? Агата вламывалась к нему в гримёрки — на фестах, где он пересекался с Князем. Кричала, чтобы он перестал топить Андрея. Боль, лишь отчасти приглушаемая алкоголем и наркотой. Путающиеся мысли; чувства, в которых не разобраться. Всё больше протекающая крыша. Зеркало, из которого то мрачно взирал Суинни Тодд, то смеялась Анфиса. Что, Миша, жалеешь теперь, что мы расстались? Думал, со мной будет хуже, а взгляни на себя сейчас… Андрей позвонил первым. Пусть и спустя полтора года. Сравнительно недавно. Как раз когда Миха снова завязал — и снова попытался наладить отношения с Ольгой. Ради дочки. Ради падчерицы. Ради… Наверное, больше ни ради чего. Последняя попытка. И всё равно они с Ольгой только делают вид, что у них опять всё хорошо, и кажется, что вот-вот — и вспыхнет ссора, и никуда не делся врачебный приговор, и постоянно хочется или ширнуться, или напиться… А лучше — и то, и другое вместе. Даже если в этот раз сердце точно не выдержит. К чёрту. Не собирается он медленно умирать, окончательно превращаясь в развалину и посмешище, в тень себя прежнего. Ольга не знает, но золотую дозу он себе уже заготовил — и спрятал так, что хрена с два она найдёт. Она и не догадывается. Он ведь сейчас в завязке; действительно в завязке, не притворяется. Может, она правда верит, что у них ещё может всё наладиться. Он подлечится, вернётся подобие прежних чувств — а если и не вернётся, всё равно они могут быть семьёй… Анфиса бы, в отличие от Ольги, догадалась — скорее всего. Горько и одновременно смешно это признавать — наконец-то признавать, — но Анфиса знала и понимала его куда лучше. Андрей бы тоже догадался. Может, и догадывается?.. Но Андрея сейчас рядом нет. Даже несмотря на то, что они помирились. Может, всё и могло бы ещё наладиться. И с Ольгой, и с Андреем… особенно с Андреем. Даже если не так, как прежде, но… Но — приговор врачей. Неумолимый обратный отсчёт. Тяжёлый гроб несли к могиле, крутого парня хоронили… Им удалось помириться — с Андреем. Удалось нормально поговорить — и вживую, и по телефону. Во второй раз Миха даже позвонил сам — хоть и был уверен, что не решится. Верит ли Князь, что всё ещё может наладиться? Во время последней встречи в его взгляде было столько и горечи, и боли, и нежности… и так и не забытой любви. Не забытой. Несмотря ни на что. И вот теперь с ним говорит Агата. Не ругается — говорит. И во взгляде у неё тоже горькая нежность. Не такая, как у Андрея, какая-то другая, но — тоже. — Мишка, слышишь?.. — Да слышу я, — собственный голос кажется сиплым и чужим — как он вообще сегодня будет петь?.. — Тебя Андрей прислал? — Нет, — самую чуточку сердито отвечает Агата и встряхивает его руки. — Никогда он меня не присылал, ты что, не знаешь? Я всегда сама прихожу. — Знаю, — ему удаётся усмехнуться одними углами губ, и усмешка — хоть он её и не видит — кажется такой же чужой, как и голос. — Знаю. Хорошо, что пришла. Я рад. Наверно, надо сказать что-то ещё. Но он не знает, что говорить; и в голове пусто, и руки, лежащие в совсем маленьких на их фоне ладошках Агаты, заметно дрожат. — Я что сказать хотела, — продолжает Агата. — Мишка, слышишь?.. Да что она всё время повторяет, слышит он или нет? Но ругаться не хочется совершенно — и Горшок только коротко кивает. Агата наклоняется к нему чуть ближе. От неё пахнет какими-то духами, а ещё — коньяком. Он всегда умел различать по запаху, кто что бухал. — Хочешь… если хочешь… Агата медлит. Никогда не лезшая за словом в карман, сейчас она, кажется, с трудом собирается с духом, чтобы произнести задуманное. — Я ведь всё знаю, — тихо и твёрдо говорит она, наклоняясь к нему ещё ближе, обдавая запахом духов с лёгкой примесью коньяка. — Всё. Ну… ты понимаешь. Про вас с Андреем. Горшок вздрагивает — и едва удерживается от того, чтобы забрать у Агаты руки. Нет, он, конечно, знал, что она знает, но говорить об этом вслух, напрямую… Да и зачем? Зачем — сейчас? — Хочешь — переезжай к нам?.. — спрашивает Агата, и ему всё больше начинает казаться, что его глючит. — Правда. Я не против. Я сама предлагаю. — Сама? — язык во рту — сухой и шершавый, ужасно хочется глотнуть хотя бы пива, голос ощущается всё более чужим. — Князь вообще в курсе? Ему снова удаётся усмехнуться. На этот раз свободнее. — Будет в курсе, — уверенно заявляет Агата. — Или ты думаешь, что будет против? Не будет, я точно знаю. Нет, я помню, у тебя сейчас всё снова хорошо в семье, но… — Ага, — перебивает её Горшок, и помимо воли в его голосе проскальзывает едкая горечь. — Хорошо. Блядь. Обсуждать с Агатой отношения с Ольгой — это уже последнее дело. Ну и пофиг. Он слишком ошарашен её предложением. — Вот, — Агата кивает, получив от него, похоже, подтверждение своим догадкам. — Видишь… Короче, подумай. Правда. Уживёмся как-нибудь, — и, тоже усмехнувшись, снова встряхивает его руки. Бред. Какой-то бред. Но… — Да, — вырывается у него вслух. — Подумаю. — Ну вот и договорились. Ещё пара ничего не значащих фраз, и они прощаются. Переезжай к нам… как-нибудь уживёмся… Бред. Ну бред же! Но вдруг накатывает: а если? С Ольгой договориться о встречах с дочкой… общественность — ну, шведской семьёй их точно не сочтут, просто обмусолят примирение и переезд к другу за неимением собственного отдельного жилья… «Как-нибудь уживёмся…» Выбросить к чертям свою заначку на чёрный день — и… И — что? Отсрочить неизбежное ещё на годик-другой? Сдохнуть на руках не у Ольги — нет, чёрта с два он дождётся того, чтобы подыхать у неё на руках, — а у Князя с Агатой? Вот счастье-то. Для них. Агатка, вот хули, блядь, ты мне этого раньше не предложила? Может, тогда было ещё не поздно. Мы бы с Андреем не разосрались к херам, я бы не подорвал окончательно здоровье… А сейчас? Из жалости, блин? Предлагаешь из жалости? Но даже если из жалости — злиться почему-то не получается. Вместо этого в груди разливается совершенно дурацкая благодарность — и горькое сожаление о том, что уже слишком поздно. Нет, Агатка. Не буду я умирать позорной развалиной у вас на руках. Ни у кого, блядь, не буду; ни у кого. Хорошо бы и правда, как боялась мать, умереть на сцене. Да ведь не получится. Ничего никогда нормально не получается, пока сам, блядь, не сделаешь. Пока сам не… Ладно, пора. На сцену. Сегодняшний концерт он ещё отпоёт. И публика будет радоваться и беситься, даже не слыша, что он нафиг не в голосе. И всё равно ты мой, Андрюха. Хоть и жаль, что твоя Агатка предложила мне то, что предложила, когда я понимаю, что уже слишком поздно. Слишком поздно… Но всё равно. Всё равно — мой.