embrasse-moi quand tu voudras

— в следующий раз спугну её, а то растрещит ещё. смотри чё притащил! на колени кисаки опускаются сомкнутые ладони ханмы, в которых что-то тихо пищит и царапается. ладони раскрываются — и маленькая голова с чуть примятыми ушками показывается наружу. котенок. совсем недавно открывший глаза, бледно рыжий. кисаки поднимает взгляд на довольно лыбящегося ханму. — ой, да не строй из себя, — удивительно насколько точно шуджи научился понимать эмоции по одному только движению брови, — ты ж явно заебался тут только мою рожу видеть да медсестричек. во, новое существо. общайся. он окончательно убирает ладони, хоть и продолжает держать их рядом. котенок немного подслеповато тянется непонятно куда, упадет ещё. а он его сколько пёр сюда! на самого кисаки надежды особо нет — тот хоть и может двигать левой рукой, но порой будто забывает про это. про это, но не про всё остальное. на нём обвинение. он не жалеет. в плане, нет, жалеет, конечно. изана был неплохим инструментом, понятным и простым, им было легко управлять и вести в нужную сторону. если бы не его щенок, все было бы ровно по плану: хоть и без майки, они бы взяли всё токио. спаяли бы поднебесье и тосву, собрали воедино всё, что было необходимо. кисаки бы разобрался с ханагаки, изана получил бы его месть. теперь же курокава червей кормит, а он ждёт пока врачи не признают его достаточно "целым" для суда. вслед за тем идиотом, подставленным за смерть младшей сано, пойдёт. — ... ебать тут мрачно, конечно, в следующий раз цветы тебе притащу. а ханме хоть бы хны. сидит, стул поближе подтащил. на него повесить ничего не смогли, хоть тосва и заливалась всеми голосами в полицейском участке. все грехи вспоминали: и мёбиус, и вальгаллу, и ночь рождественскую. но сколько не кричали, он снова на улицах родного кабукичо порядки наводит. и сюда таскается, как по расписанию. понедельник-пятница, с трех до шести. таскает то очередные тупые шутки, то вот котенка этого приволок непонятно откуда. кисаки хочет спросить — нахуя? нахуя ты вообще продолжаешь всё это делать? — но не делает этого, чтобы не услышать то самое, что ему теперь везде мерещится. что однажды ханма просто пожмет плечами и свалит, потому что скучно стало таскаться к инвалиду. —... на сибуе новые порядки, прикинь. не знаю чё они задумали, но какой-то движ происходит. думаю заглянуть, потом хоть расскажу на чё у них мозгов хватило. не на многое. кисаки знает, что хоть тосва и победила, но в долгосрочной перспективе всей этой империи пиздец. что-то в нём довольно скалится: хоть и проиграл, но с собой утащит очень и очень многое. майки, как планировалось, скоро совсем отъедет по фазе, и тогда можно будет попытаться снова к руке его приручить. доракена отвадить смертью той девчонки легко будет, а ханагаки сейчас опять в будущее прыгнет и станет тем овощем, каким всегда и был. — чё довольный такой, а, кис? кисаки чуть вздрагивает, будто забыл о том, что не один в этой палате сидит. ханма хмыкает, переводя взгляд на котенка на коленях тетты, и звереныш радостно маленькими коготками вцепляется в предоставленные ему покрывала. идиотизм какой-то. кисаки в толк взять не может зачем это всё. зачем ханма таскается к нему, зачем с медсестрами этими тупыми флиртует, чтобы они потом с тетте мягче относились, зачем мать его по спине тогда похлопал с этим совершенно долбоебским "не бойтесь, прорвемся". дел у него своих нет? даже если страх отбросить, рискнуть тем немногим, что при нём осталось, спросить — не сможет. металлическая клетка держит челюсть слишком крепко, не давая и слова сказать. кисаки шумно сглатывает, и словно мысли его прочитав ханма скалится в улыбке. вид у него такой, будто они опять в комнате под четырьмя замками сидят. на фоне резня какая-то с экрана, мерзотные звуки выпадения кишок из очередного врага мешаются с шуршанием тетради. они в какой-то момент просто оборачиваются друг к другу, обрывая вяло текущий, но вполне уютный разговор. это не поцелуй даже был. так, проба. кисаки всегда до знаний голодный, а ханме обещали хлеба и зрелищ. тогда можно было. сейчас запах порошка в комнате сменился на душный запах больницы, а планы сменились нерадужным пониманием предстоящего. — так давно голос твой не слышал, просто пиздец. ханма одной ладонью придерживает котенка на спину, чтобы тот не свалился, а второй опирается на кровать рядом с бедром тетты, наклоняясь к нему. золотистые глаза встречаются с серо-голубыми. если б кисаки умел, он бы заревел. ну, или накричал. но характер отнял у него первое, травма второе, и всё что он сейчас может, это тупо пялиться в лицо нависшего над ним ханмы. у того на щеке царапина как от кастета и сходящий до светло-зеленого синяк под скулой. потрескавшиеся губы касаются его лба, и кисаки замирает, словно ему ко лбу пистолет приставили. когда ханагаки в лицо целился не так страшно было. это слишком похоже на прощание. — да не ссы ты, кис, нормально всё будет. сам же говорил, что я псина та ещё. ханма гогочет над своей же шуткой, и даже если бы мог, кисаки её не назвал бы тупой. он бы назвал её идиотской. но эти слова греют что-то внутри него. что-то затопленное одержимостью к тачибане, завистью к ханагаки, злостью к майки. то, что он глушил в планах и теориях, выстраивал в голове тёмными ночами, обдумывал сидя на уроках. то, что появилось в нем когда нелепый мальчишка с плащом на плечах попытался защитить кого-то, взращенное когда что-то впервые пошло так, как должно было, и сломанное многотонной стальной коробкой с окровавленным бампером. это что-то внутри кисаки теплеет когда шуджи со смешком роняет эти тупые слова, и он хрипит, пытаясь сказать хоть что-то, но теплые пальцы на плече останавливают его, укладывая обратно. — бля, бежать уже пора, а то опять эта их старшая ругаться будет. всё, прощайся с теттой-младшим, мне ему еще пожрать купить надо. он ещё и котенка так назвал. реально псина та ещё. ханма прячет животное во внутренний карман куртки, придерживая аккуратно, и снова поворачивается к нему. он вздыхает так, будто сказать что-то хочет, мнется, слова подбирает. сердце у кисаки замирает вновь, жалобно сжимаясь, пальцы левой руки вцепляются в белые простыни до скрипа. — матушка твоя, — и плевать что он там дальше говорить будет, он не говорит ничего похожего на "я больше не приду", пускай что угодно дальше будет, — просила передать что работает, плюс адвоката тебе ищет, ну всё это хуё-моё. короче, через недельку заглянет. да хоть через месяц. может и на суде встретятся. кисаки слегка кивает, чтобы показать что информацию к сведению принял, и ханма подмигивает ему на прощание. ладонь с "наказанием" опускается на его макушку, легонько перебирая волосы. корни слегка отросли, да и в больнице с его травмами особо голову не покрасишь и не помоешь. кисаки хочется от прикосновения уйти, но он не может себя заставить это сделать. наверняка, он жалкий. именно в этот момент, когда тянется за теплыми пальцами ханмы вслед. тот коротко чмокает его в висок и отходит к выходу. — всё, я пошагал. завтра цветочки притащу! себя главное притащи, — думает тетта, когда дверь закрывается. шесть ноль две. он прикрывает глаза, откидываясь на подушки. с чувством времени у него плохо, но с математикой всегда было хорошо. до следующего вздоха, который будет иметь смысл, осталось что-то около двадцати одного часа.