С наступающим 1950 годом

Ветер, дувший со стороны Амура, неспешно трепал один из алых флажков, украшавших фасад старого кирпичного особняка на одной из центральных улиц. Мелкая снежная порошка скатывается по грубоватой ткани, а затем беззвучно и осторожно оседает на маленьком выступе. Снежная дымка отступает от алых знамён и портретов вождей. Тихо говорят плакаты, на которых возвышаются восторженные работники заводов и колхозницы, непременно удерживающие пышный букет колосьев в руках. Чуть ниже него висит транспарант, на котором пышные, поблескивающие золотом и серебром узоры вырисовывают число «1950» и подпись «Новый год — новые достижения!». На пороге года, подводившего итоги первой послевоенной пятилетки, показательным должно было быть всё: обрамлявшие центральные улицы советских городов новые пышные жилые кварталы, заводы и дороги, водные каналы и оазисы посреди некогда голой тундры, хранящей в себе несметные природные богатства. Преисполненным надежд и великих планов настроениям отвечать должны были кинематограф и литература, живопись и музыка. А самым главным было поддерживать эту совместную работу науки и всех муз. «Пусть и твоё сердце загорится, присоединившись к зареву нового времени» — говорили люди с плакатов на стенах своим молчаливым, подвластным кисти лучших художников пропагандистов языком. Эти же люди ненавязчиво подзывают на свой праздник жизни всякого, кто бросит на них хотя бы мимолётный, невнимательный взгляд, приглашают в то светлое будущее, где место будет лишь справедливости, трудящимся и всем верным продиктованным ещё Лениным и Марксом идеалам. В будущее, которое стоящий перед этими плакатами мальчик поверить мог лишь с очень сильной натяжкой. Было ему на вид то ли четырнадцать, то ли пятнадцать. Чёрный подростковый костюм, явно дорогой и хорошо сшитый, но всё ещё грубоватый, был выглажен в самых заметных местах. Надевали его не так часто. Сквозь короткие волосы, светло-русые, скромно проглядывала чёрная прядка — похоже, что парень давно бросил попытки прятать её от удивлённых взглядов других. Изумрудные глаза скучающе скользили по плоскостям коридора, огибали края плакатов, на секунду останавливались в рамах окон, а затем перескакивали на застывших тут да там группках людей, вгрызаясь в каждого из кучки. 12 бывших медицинских работников, занимавшихся разработкой биологического оружия. Лицо каждого из них Леонид, как и многие сидящие в зале суда, рассматривал особо тщательно. Хотя нет, не просто рассматривал. Глаза Амурского вцеплялись в их лица иголками, разрезали тончайшими хирургическими лезвиями и наблюдали как слой за слоем вскрывались все самые омерзительные подробности их деятельности. Всё, начиная со вскрытия живых людей без анестезии, заканчивая планами превратить значительную часть Дальнего востока от Читы до самого Приморья в непригодную для жизни пустошь. В памяти Хабаровска и без того были живы подробности того, что происходило здесь лет тридцать тому назад, в самый разгар Гражданской войны. Заседание же по этому делу вскрыло эти воспоминания так, как с кожи обычно срывают пластырь — резко и болезненно, укалывая уязвимое место тысячей иголок. Упоминание этих лет звучало в его голове гремучей смесью японской, китайской и американской речи, стучало по перифериям сознания настойчивым грохотом канонады, а затем увлекало за собой в липкие объятия сырых ночей, пропитанных горьким купажом запахов пота, гари и крови. Холод в груди просыпался лишь от одного осознания, что на живущих здесь людей были куда более зловещие планы. В лицах же тех, кто в течение последних четырёх дней находился под трибуналом, Леонид видел не только непосредственных участников и руководителей античеловечных по самой своей природе экспериментов. То были ещё одни частички пропахшего сталью и липким железом марша, продолжавшегося не первое десятилетие. Действительно грандиозный двадцатый век к своей середине обернулся не только гонцом технологического чуда, но и жнецом в пропитанных кровью одеждах, ступавшим по костям миллионов людей, павших на полях сражений или от изнеможения. Да и сильные мира всего не были неуязвимыми перед холодным его дыханием. К весне 45-го у Леонида даже не осталось сил радоваться победам, штурмам и смертям высших чинов вражеской стороны. Амурский лишь ждал конец этого всего и хотя бы одно, произнесённое Фемидой тихое, но твёрдое слово. В этом ожидании Амурскому лишь оставалось перебирать желтоватые страницы газет — как местных, так и главных издательств страны. Если хабаровские журналисты ещё уделяли какое-то внимание данному судебному процессу, то центральные газеты, ежедневно вещавшие по всему Союзу, отвечали лишь равнодушием — сжатый пересказ обвинительного заключения утонул под громкими и красочными строками, где почести и пожелания здоровья преподносились не так давно отметившему своё 70-летие Иосифу Виссарионовичу. Глаза Леонида гневно пробегались по фотографиям утопающей в иллюминации Красной площади, изображениям с особой торжественностью украшенных павильонов Всесоюзной Сельскохозяйственной Выставки и старательно отпечатанным портретам вождей. Бессмыслица. 25 лет исправительно-трудовых работ. Эта цифра, отпечатанная в судебных заключениях и на страницах газет, казалась Леониду до смешного ничтожной в качестве наказания для тех, кто поспособствовал убийству по меньшей мере трёх тысяч человек. На тыльной стороне ладони Амурского до сих пор нежно-алым краснели следы от гневно врезавшихся в кожу собственных ногтей. Выслушивая приговор, Леонид сжал кулаки до режущей боли на коже. Пронзительный взгляд гневно перебегал с одной точки зала суда на другую. Гнев подобно океанской волне в бурю накатывал на глаза тучей маленьких бело-красных точек, в которых расплывалось всё — лица людей вокруг, текст документов на столе и даже собственные руки. Хотелось кричать, но не выходило. Вместо того крик негодования вырывался лишь скрипом сжатых зубов, что раздавался в ушах смычком, фальшиво играющим и задевающим максимально неудачную комбинацию струн. Чувство гнева, что подобно пороху разрывалось от малейшей искры и тем самым влекло за собой неумолимую, не терпящую ни мгновения раздумий ударную волну, сопровождало что-то ещё. Абсолютно другое, противоположное по своей природе чувство. Липкое и ледяное, оно шёлковым полотном струилось по коже Амурского. Физически обездвиживало юношу, связывая по рукам и ногам, и нежно держало за горло. Оно то крепко сжимало, сбивая дыхание, то на какие-то мгновения отпускало. Отчаяние. Оно. Это оно твердило ему «На твоих глазах только что избежали должного наказания те, кто того заслуживал». В этом молчаливом диалоге Амурскому, окованному сложными чувствами, оставалось слушать этот голос дальше. Бархатистый, тихий и вкрадчивый, он говорил с ним в минуты потрясений, горя и страха, в минуты ничем не перебиваемого отчаяния и разочарования. «Тебе не раз приходилось наблюдать за тем, как более беззащитные люди страдали от рук тех, кто оказывался сильнее или наделённым большей властью. Ты видел, насколько легко одним махом отнять с десяток жизней.» Он видел. «Ты знаешь о том, что такое эгоизм и алчность, как никто другой, Лёня. Ты знаешь, насколько люди могут быть жестоки. Ты всегда знал, что властью над людьми чаще всего обладают те, кому доверять бы её не стоило.» Он знал. «Ты слышишь жалобы каждый божий день. Ты знаешь, как нелегко этим людям.» Он слышал. «И ты ничего не сможешь с этим сделать. Человечество смертельно больно.» И он действительно был не в силах. Когда по стране холодной волной прошлись первые волны репрессий, ему оставалось лишь разбирать документы о строительстве новых трудовых лагерей, переводивших судьбы десятков тысяч людей в числа, проценты и нормы выработки. Ему приходилось следовать приказам, порой не самым человечным и целесообразным, и выполнять их скрепя сердце. Всё, что мог делать Амурский — быть молчаливым свидетелем. Реальная жизнь была далека от той, которую он помнил в детстве — той, где сильный обязательно защищает слабого, а все плохие люди получают по заслугам. Той, где упорно и честно трудящиеся дети получают больше, чем «мухлёвщики». А может, такой жизни не было и даже тогда. Сейчас Амурский лишь ощущал на себе странную грязь. Кажется, в этот миг неким клеймом позора на него ложилось всё прошлое вплоть до сегодняшнего дня. Все те ситуации, где он дал слабину, не смог добиться лучшего исхода. То был стыд перед своими слабостями, переходящий в гнев. То было состояние, которое для обретения покоя требовало лишь одного — справедливости. Однажды она настанет. — С наступающим Вас, товарищ! — обронил проходящий мимо мужчина, прошедший мимо Леонида. — И вас с тем же, — сухо проговорил он в ответ тому, кто это уже не слышал. С наступающим 1950 годом. Всех благ людям в нём.