***
Комаэде снится пустота. Белое пространство, ничем не окружённое: как прямая, у которой не было ни начала, ни конца. И всё застелено мягкой дымкой: в его руке револьер, палец, недавно от последствия неудачи его забинтованный, лежит прямо на рычаге. Нагито не хочет нажимать на курок. Совсем не хочет. Не контролирует то, как раскручивает барабан с истерическим, безумным смехом и не контролирует свои дальнейшие действия: пистолет к виску подносит уверенно, но в голове лишь животный страх, опасность перед собой. И сейчас он понимает, насколько испорченный. Снова осознаёт, что кто-то, имеющий подобные намерения, вряд-ли достоен в своей жизни чего-то прекрасного. И от этого в солнечном сплетении образуется узел, когда Комаэда пытается проглотить образовавшийся комок в горле. Смеётся подобно помехам на радио, смотрит вокруг: никого. Может, это и к лучшему. Но ты ведь не хотел умирать в одиночестве. И, кажется, опять принимаешь решение не в пользу себя. Кому есть дело до меня? Вопрос застывает в голове и мелькает перед глазами печатными буквами. «Кому есть дело до меня?» Нагито кажется, что в этом пространстве находился так долго и не знал, как же из него выбраться. По ощущениям, прошли часы, дни, недели. Он всё ещё тут. С прижатым к виску револьером и визуализированным вопросом. — Хаджиме Хинате, — его руки дрожат, и, сейчас вдруг он ощущает, что вот-вот провалится под землю. Ноги не держат. Всё загорается ослепительно белым. В ушах гудит. Это был правильный ответ.***
Ему больно. Ему страшно. Ему всё ещё страшно. Но это кончилось. Это снова оставило на нём неизгладимое впечатление. Не самое лучшее, если говорить об этом подробнее. И сейчас Нагито рыдает. Зарывается лицом в белую, выстиранную постель, сминает простыню и ворочается сильно. Возле него кто-то находится, и не нужно много усилий для того, чтобы узнать такие родные ладони и запах чего-то очень сладкого. — Эй, — Хаджиме говорит это так нежно и со спины обвивает руками тонкую талию. — Я здесь. Всё хорошо. Комаэда пытается больше не плакать, но мысль о том, как может, всё это выглядело мерзко и неприятно со стороны, заставляет его завыть и слабо побить сжатым кулаком кровать. Хината заботливый, небольшой кулачок вовремя ловит, когда появляется возможность промахнуться на твёрдую поверхность тумбочки. На какую-то секунду Нагито даже злится. — Хаджиме, — белобрысый руками утирает слёзы и поворачивается к возлюбленному, чтобы видеть его лицо. В свете ночника зелёные глаза его так прекрасно сверкают. Слёзы льются уже непрерывным потоком и Хината утирает смуглыми руками, прижимает к себе крепко-крепко Комаэду и никуда не отпускает. Тонкая домашняя футболка в районе ключицы намокла. Хаджиме щекой об белёсую макушку трётся и целует её неоднократно. — Я думал, что я умру, — Нагито кажется, что высказывается очень глупо. Хриплый голос содрогается. — Я такой идиот, Хаджиме. — Нет, послушай, — Хината совсем чуть-чуть отстраняется от него лишь для того, чтобы смотреть в покрасневшие глаза и большими пальцами вытереть засыхающую на щеках соль. — Ты не идиот. Совсем нет. — Если бы ты знал, как это было мерзко! — Голос Комаэды так дрожит, что есть вероятность, что он разрыдается больше. — Если бы ты видел это, то определённо испытал отвращение ко мне. Хаджиме смотрит на него. Хмурится так очаровательно, что на сухих губах Нагито появляется какая-никакая улыбка. У Хинаты только сердце от этого больше сжимается. — Даже если это и так, — Он говорит так ровно и уверенно, но в то же время сам не меньше беспокоится. — То это совсем не значит, что ты ничего не заслуживаешь. Комаэда на него смотрит завороженно, цепляется за такой идеальный образ и хочет запечатлеть его в своей памяти. Как будто этот же образ готов рассыпаться в прах. — Я хотел пристрелить себя, там, — Нагито вкладывает в чужую руку свою и сжимает её сильно, находя в этом дополнительную поддержку. Сердце трепещет, когда Хаджиме выпирающие костяшки длинных пальцев Комаэды целует нежно и слушает его внимательно. — Я даже контролировать ничего не мог. Может и мог, может, это всё дело в моей извращённости... Это так мерзко. Хината заботливый. Хината не сразу понимал его, сторожился и обходил стороной, но, как-то раз понял, что Нагито не предоставляет никакой угрозы. Да, он был странным. Таким и остался во многих аспектах, будь это даже отношение к себе, но его хотелось узнать. Хотелось отогреть от вечного мороза бедное сердце, привести в порядок и просто показать, что мир — не настолько недружелюбный, как всегда Комаэде казалось. Нагито от бури эмоций свою мысль объясняет совсем несвязно, перескакивает с одного на другое и заставляет мозг от сего пошевелиться. Но Хаджиме слушает. Вникает. Смотрит на то, как порой Комаэда опечаленно тянет улыбку, как отводит серые глаза и как иногда вздрагивает от своих же слов. Он всегда был таким невинным. Даже если пережил и испытал многое. Хината хочет избавить его от этой боли. Если бы мог, забрал её себе. Добровольно бы взял этот крест. Но, увы, не имеет такой возможности. Но он старается. Старается так, что Комаэда иногда так со стеснением улыбается, что хочется его расцеловать с головы до ног; старается так, что Комаэда позволяет себе больше, чем раньше и всеми силами пытается получать удовольствие от жизни. Хаджиме старается. И будет стараться. — ...Я смог проснуться только тогда, когда нашёл правильный ответ, — Нагито хлопает глазами на грани того, чтобы заснуть. — И правильным ответом оказался ты. Хината готов разрыдаться. Только от счастья. От того, что ему доверяют что-то настолько сокровенное. Что ему это доверяет именно Нагито Комаэда, ранее напуганный прошлым опытом в коммуникации. Он больше не плачет. Ему легче. — Я так люблю тебя, — Нагито улыбается ему нежно. — Не думаю, что могу до конца это определить словами, прости меня за это. Хаджиме не видит, что это подходящий момент для замечания. Видит, что это самый подходящий момент для того, чтобы к себе с трепетом заключить в объятия. — Знаешь, Нагито, — Хината улыбается на то, насколько умилительно выглядел Комаэда. Он был похож на маленького котёнка. — Ты — уникальный. Я люблю в тебе абсолютно всё. Ранее, я не встречал таких людей. — Со странностями? — Комаэда усмехается и брови к переносице сводит. — Странный — не значит неприятный, — Хаджиме легонько чмокает его в нос. — Я не могу тебя назвать полностью, на все девяносто девять и девять процентов странным. Ты просто другой. Ты рос в другой обстановке, в отличие от других. Нагито кивает согласно. С теплом Хинаты осторожно соприкасается. — Ты заслуживаешь самого лучшего. Хоть звёзд с неба, правда, каким бы это клише не являлось. Ты всего заслуживаешь. Хаджиме целует его в лоб, вдыхая аромат шампуня. У Комаэды волосы всегда приятно пахнут. — Я стараюсь. Правда, я стараюсь тебе дать столько, сколько могу. И ты стараешься. Я вижу это. Нагито засыпает медленно под такие дорогие слова. Вся тревога рассеивается. — Спокойной ночи, — Хината аккуратно тянется к ночнику и выключает его. К счастью, Комаэда не проснулся. Только вцепился хрупкими руками.