Кровь ягнёнка

      В общине их все знали – как не знать приёмных сыновей Председателя. Матери у них тоже были разные, различия во внешности бросались в глаза, зато по возрасту они не ушли далеко один от другого. Их уважали, любили – и немного боялись.       Она боялась сильнее всех.       Их имена она помнила лучше, чем собственное. Чан, Минхо и Хёнджин.       Чан, Минхо и Хёнджин знали, что она хранит их секрет, невольной свидетельницей которого стала.       Чан, Минхо и Хёнджин с тех пор наблюдали за ней.       Лучше бы она по воле небес мгновенно лишилась дара речи прямо там, где стояла тем вечером. Лучше бы она умерла. Лучше бы всё это, чем ловить на себе время от времени пристальные взгляды и гадать, правда ли кто-то из них, а может, все трое размышляют о том, как вырежут ей язык.       Если она кому-то расскажет, это разрушит их репутацию, пошатнёт их положение, навсегда испортит им жизнь. Но прежде, чем всё это произойдёт, они уничтожат её.       И она молчала, видя, что слишком уж неравны чаши весов.       Но почти каждую ночь немыслимая, греховная картина вспыхивала под её зажмуренными веками. И она тщетно молилась богам, почитаемым в их общине, всем тем, о которых Председатель рассказывал на еженедельной проповеди, – они оставались глухими, наваждение не проходило.       Тем злосчастным вечером она увидела их на капище. Вокруг не было никого, только лес и пустая поляна. Жрецы и жители общины давно разошлись по домам, смеркалось. Она просто немного заплутала, гуляя, и теперь опаздывала к вечернему сигналу, когда положено было запирать двери и ложиться спать.       Сперва она не поняла... А потом не смогла отвести глаз, спрятавшись за деревом и прижавшись грудью к жёсткому шершавому стволу.       Минхо и Чан прижимали Хёнджина прямо к каменному высокому идолу самого старшего бога, глаза которого сверху смотрели на них безучастно. Ей показалось, что они делают ему больно – Чан схватил его за волосы и потянул, лицо Хёнджина исказилось в гримасе, но сквозь неё проступило что-то такое, что ей, наблюдающей, стало не по себе от мгновенно смешавшихся эмоций.       А затем она разглядела и прижала ко рту ладонь, чтобы подавить изумлённый возглас.       Они вдвоём... Оба делали с ним то, что мужчина делает с женщиной, когда овладевает ей как супругой. То, о чём ей рассказывала матушка только вскользь, поскольку она ещё не была замужней, и болтать о таком не полагалось. То, о чём она знала в основном из рассказов и стыдливых сплетен подруг.       Они делали это втроём, извратив до невозможного интимный супружеский ритуал. Являясь мужчинами... Сводными братьями в семье одного отца.       Они распяли Хёнджина между собой прямо на капище, в священном месте, держа между собой практически на весу, где боги смотрели на них. На секунду ей показалось, что они насилуют его – когда Чан отпустил его волосы, даже в наступивших сумерках было видно, как заалела его щека от неожиданной резкой пощёчины. Минхо ударил его, и над поляной взлетел стонущий вскрик. Голова Хёнджина дёрнулась, он уронил её Минхо, стоявшему спиной к деревьям, за которыми она пряталась, на плечо.       Но затем она разглядела лицо Хёнджина, и её парализовало от ужаса перед его сладострастной, греховной гримасой чистого удовольствия. Он наслаждался тем, что они делали с его телом.       Он наслаждался болью.       Она совсем онемела, поражённая, не знающая, что чувствует её собственное тело и сердце (оба предавали её с каждым его новым отрывистым стоном, с каждым их грубым движением).       Возможно, тем вечером она всё-таки умерла. Когда кровь застыла льдом в жилах, потому что её лихорадочный взгляд натолкнулся на поволоку похоти в чужих глазах, смотрящих прямо на неё. Она плохо, плохо спряталась.       Хёнджин растянул губы в улыбке, подрагивая в сильных, тесных объятиях. Будто пьяный, он ей улыбнулся, ни капли не стыдясь, словно ему понравилось, что она увидела их. Увидела, как его используют два названных брата, и он принимает это как величайшую награду и наслаждение.       Она вспыхнула будто спичка и сгорела дотла от стыда и ужаса. Резко попятилась, выскочила из-за дерева. Ещё два взгляда прожгли её насквозь, кинжалами метнулись в спину, когда она побежала со всех ног, не разбирая дороги, лишь бы скорее убраться оттуда, исчезнуть, спрятаться. Сердце колотилось как бешеное, кровь забурлила, постыдное, липкое ощущение между бёдер заставило испуганные слёзы вскипеть в уголках глаз.       Они видели её. И она видела то, что не должна была, и её это напугало до смерти.       И напугало собственное тело, вмиг ослабевшее, когда она взбежала на крыльцо дома, юркнула внутрь, достигла своей комнаты и спряталась под одеялом, как маленькая девочка. Дрожащие слабые ноги, жар и влага, постыдно пропитавшая нижнее бельё.       Она расплакалась.       ...а теперь она плачет, спустя несколько недель после этого, раздирая в кровь пальцы о колючий кустарник, за который зацепился подол её ночной сорочки. Босые ноги тоже колет опавшая хвоя подлеска.       Она вышла из дома ночью взглянуть, почему воет пёс, забившись в будку. Прямо у крыльца её играючи схватил за руку Хёнджин.       Она знала, что они наблюдали за ней, будто ожидая и проверяя, расскажет ли она обо всём кому-то. Она не сказала ни слова. Молчала и надеялась, что им это понравится, и они забудут о том, что было, не тронут её. Не станут решать эту проблему.       Но она каждый раз покрывалась холодным потом от следующих по её пятам взглядов, куда бы ни пошла. Они за ней следили и, в конце концов, застали врасплох.       Сперва она не поверила своей удаче, когда Хёнджин, выросший из тени около дома, разжал пальцы и отпустил её, ухмыльнувшись. На коже полыхало клеймо от его хватки. Его лицо, освещённое только светом луны, показалось ей дьявольским.       Она отшатнулась, попятилась и побежала, а он ещё какое-то время стоял на месте, глядя ей вслед.       Теперь она отрывает от ночной рубахи кусок ткани, слишком прочно запутавшийся в терновнике, и задыхается от ужаса, слыша в темноте хруст веток под его шагами.       Она бежит быстро, но он – быстрее. Она хорошо знает этот лес, но он, скрывающий так много секретов, знает его лучше. Он охотится и преуспеет в своей цели, скорее всего даже если она будет сражаться за себя со всей отчаянностью.       Темнота подсовывает ей под босые ноги шишки и коряги, ранящие нежные ступни. От боли слёзы текут по щекам, сносимые встречным порывом воздуха. Один раз она падает, споткнувшись о вросший в землю пень, в мякоть ладоней и колени впиваются иголки сосен. Она вскакивает на ноги, дёрнувшись в сторону, чтобы петлять, и с размаху налетает на него, снова выросшего будто из-под земли. Её крик вспугивает ухнувшую сову где-то в кронах деревьев и разносится эхом над лесом.       На этот раз нет ни мгновения, чтобы улизнуть, – цепкие пальцы больно хватают под локоть, снова сжимают за запястье. Дёрнувшись, как тряпичная кукла, девушка мотает головой, вырывается и, с силой притиснутая к его груди, болтает ногами в воздухе, пытаясь ударить, выбраться, снова сбежать. Но в первый раз Хёнджин отпустил её просто ради собственного удовольствия и из желания поиграть.       А теперь он перехватывает её за волосы и оттягивает так больно, что из глаз брызжут слёзы, она выгибает шею и, задохнувшись, хрипло вскрикивает, уставившись на него сквозь солёную пелену загнанным, животно-испуганным взглядом. Его голос источает яд, потому что её парализует, когда он открывает рот, ахнув в наигранном изумлении.       – Какая красивая, – сильнее встряхнув за волосы и вынудив её заскулить, Хёнджин сжимает пальцами заплаканные щёки и крутит её лицо вправо и влево, разглядев со всех сторон. – Я не успел рассмотреть, когда был занят. А потом ты всё время нас избегала. Пришлось устраивать специальную встречу.       Собрав все силы, девушка ещё раз взбрыкивает на свой страх и риск, бьёт его по груди и вырывается, едва не упав назад, но схватившись рукой за ствол дерева. На этот раз без наивного самообмана – он опять её отпускает.       Хёнджин усмехается. Его фигура выражает спокойствие, даже лёгкую скуку, но он весь похож на гибкого, подвижного хищника, который бросится в любой момент.       – Беги. Братья нас с тобой уже заждались, так что давай, поторопись. Беги!       Его резкий окрик срывает её с места, как напуганную до смерти лань, и её догоняет его смех. Она ничего не соображает от ужаса, не разбирает дороги, но верит, что бежит от него прочь. Однако каждый шорох, каждый крик ночных птиц, случайные тени, бросающиеся на неё в лунном свете – всё это сбивает с толку, заставляет петлять и сворачивать раз за разом с намеченного пути. Сердце выпрыгивает из груди, а в висках бешено шумит кровь, и лёгкие просто горят от бега.       Хёнджин загоняет её, как добычу.       Она не верит своим глазам, выскочив на залитую белым светом поляну, усеянную статуями высоких каменных идолов. Капище, казалось, лежало совсем в другой стороне.       Но у неё больше нет ни времени, ни шанса, чтобы спастись – цепкая хватка сзади смыкается на её плечах под её вопль. Хёнджин хватает за руки, беспорядочно, в панике замахавшие, встряхивает так, что перед глазами всё смазывается и смешивается, и голова, мотнувшись, безвольно откидывается назад. И, пока девушка восстанавливает ощущение реальности и принимается снова брыкаться, крича и умоляя отпустить её, он поднимает её над землей и тащит, не заботясь о том, что она бьётся о кочки болтающимися ногами.       Она пытается вырваться так усердно, с такой силой, что он роняет её, не удержав извивающееся тело, наклоняется, раздражённо подтащив к себе за руку прямо по земле, и оставшийся отрезок пути до священного места волочит за волосы, невзирая на рыдающие мольбы.       Низкий, круглой формы алтарь – большая каменная плита – создан предками как будто специально для неё. Подняв её, Хёнджин опрокидывает спиной на холодный камень, позаботившись, чтобы не разбила затылок, и прижимает за плечи, наклонившись и всмотревшись насквозь.       Погоня её немного подпортила, но она всё ещё чистая, невинная и даже символично одетая в белое. Идеальная жертва, чтобы разыграть желаемый спектакль.       – Посмотри, кого привёл Хёнджин.       Другой голос заставляет её вскинуть голову, ища распахнутыми глазами его обладателя. От быстрого бега, борьбы и наступившей паники грудь тяжело и часто вздымается, с губ срываются хрипы вперемешку со сдавленными скулящими звуками.       Отчаяние достигает апогея, когда, кроме Хёнджина, над ней склоняются вышедшие из тени Минхо и Чан.       Каждый из них смотрит по-разному, и каждый из трёх взглядов глубоко хоронит её надежду на спасение. Они оценивают её как добычу, как интересную игрушку, как вкусное блюдо.       Если она будет кричать, сможет ли кто-то помочь ей до того, как они что-то сделают с ней?       Хёнджин разжимает стальные пальцы на её плечах, как только Чан присаживается боком на алтарь рядом с ней. Она мгновенно садится и хочет отползти назад, но он покровительственно – и предупреждающе – кладёт ладонь на её голую лодыжку.       – Не нужно убегать. Кто-то из нас может нечаянно поранить тебя.       Из всех троих Чан кажется наименее безумным. Он похож на рассудительного, спокойного человека, но его слова не успокаивают страх, прикосновение жалит кусачими искрами уязвимое тело. Он не хочет, чтобы она расслабилась – это она понимает, когда его рука сжимается, напрягается, и рывком он подтягивает её за ногу обратно под её взбудораженный вскрик и зазвучавший над ней смех.       Они все смеются над ней, воспринимая её страх и попытки сопротивляться как развлечение.       Ночная сорочка постыдно задирается до самых бёдер, обнажив голые ноги, девушка суетливо одёргивает ткань, напрягается и протестующе выкручивается из рук Хёнджина, снова протянувшихся к её запястьям, сжавшим и потянувшим вверх. Он прижимает её руки к камню, опрокинув обратно на спину, в то время как Чан точно так же ловит и фиксирует обе её лодыжки, и они её распинают на каменном алтаре, не прилагая никаких усилий к тому, чтобы удержать её отчаянно брыкающееся тело.       Её несчастные мольбы превращаются в бессмысленный скулёж.       – Ягнёнок, – голос Минхо над ней мог бы показаться нежным, но у него холодные и снисходительные глаза, довольные тем, что он видит, когда приближается, держа в руках серебряный кубок. – Ты ведь знаешь, что делают с ягнятами?       Она зажмуривает мокрые от слёз глаза, чтобы не видеть удовольствия на его лице, когда он произносит следующие слова, наклонившись над ней и разглядывая её ближе. Так близко, что она чувствует его дыхание.       – Их приносят в жертву на алтаре. Особенно когда они много знают.       Похоже, на мгновение отстранившись, он отпивает немного из кубка, который держит, но распахивает глаза она потому, что жёсткие пальцы хватают её за щеки, давят на челюсть, вынуждают открыть рот, и к губам прижимаются чужие губы, а в горло льётся терпкий, сладковатый и пряный вкус. Почти подавившись, она вздрагивает, дёргается между Чаном и Хёнджином, мычит, но невольно глотает, немея от ужаса. Воспалённый мозг опознаёт вино, только на вкус в нём будто бы какие-то неизвестные травы, много. Часть проливается мимо, стекает из угла рта по щеке, щекочет шею и впитывается в волосы.       Минхо отстраняется от неё с довольной полуулыбкой, облизывается и вытирает ей губы пальцами. Никто из них не отвечает на её напуганные вопросы о том, что это. Что она выпила – что они влили ей насильно прямо в желудок. Никто не реагирует на её бессмысленные мольбы отпустить её.       Она дёргается, когда пальцы Минхо, липкие от вина и её слюны, проводят по её подбородку вниз, минуют напряжённое горло и прочерчивают линию вдоль груди, споткнувшись о завязки ночной сорочки. Перед глазами странно мутнеет.       Её руки и ноги слабеют в крепкой хватке Хёнджина и Чана, сознание судорожно мечется, стараясь заставить тело шевелиться, но то бросает в удушливый жар, вырвавший из горла шумный вздох. По коже пробегает быстрая дрожь.       Острый ужас в глазах, метавшихся из стороны в сторону, затухает как угли покинутого костра, и взгляд замирает на несколько мгновений, устремившись в ночное небо, усыпанное звёздами. А затем те начинают перемещаться и вращаться от накатившего волной, тяжёлого головокружения.       Последний тревожный огонёк страха заставляет её облизнуть сухие губы, ещё раз ощутив на языке пряный привкус смешанного с травяным бальзамом вина. Ядовитое.       – Вот так, – Чан без опаски отпускает её расслабившиеся ноги и неторопливо развязывает шнурок у неё на груди. – Она будет слушаться.       Кажется, это с её губ срывается удивлённый, но рассеянный звук, когда ткань сорочки трещит и рывком расходится от груди до самого низа. Голую кожу лижет ночная прохлада, живот осыпают мурашки. Опьянённый разум подаёт слабый сигнал о стыде, ноги сгибаются в коленях и те прижимаются друг к другу, она тянет руки из расслабившейся хватки Хёнджина и прикрывает ладонями обнажённую грудь, а сама смотрит одурманено, тяжело дыша и вовсе прекратив сопротивляться.       В крови расползается жар – зудящий и беспокойный. Идут минуты, и всё вокруг кажется всё более ярким. Шершавый камень под ней нагревается от жара её тела, на коже выступает испарина, блестящая в белом лунном свете.       Сильные руки – она не разбирает, чьи – с лёгкостью поднимают её и ставят на колени на алтаре. Стряхивают с неё остатки ткани, обнажив полностью. Собирают её волосы и перекладывают на плечо. Кажется, это три разные пары рук.       Она помнит. Она знает, что это Чан, Минхо и Хёнджин заставили её почувствовать себя так, но всё сильнее и сильнее внутри разгорается что-то, что уничтожило страх и теперь заставляет её хотеть.       Только луна и равнодушные идолы богов взирают сверху на то, как низко она падает, окружённая тремя. Три пары рук прикасаются к её разгорячённому телу, сорвав с раскрывшихся губ долгий вздох. Скользят по её шее, плечам, спине, огибают грудь, гладят живот и спускаются по ногам. Вслед за ними как будто огонь лижет кожу, и девушка всхлипывает, не понимая тянущего, томного ощущения, собирающегося между бёдер.       Она никогда не была обнажённой перед мужчиной.       Под собственными ладонями возникают плечи Хёнджина, пальцы слабо сжимают ткань его одежды. Он целует и лижет шею, и она, будто сама не своя, тянет его к себе. В затылок вместе с горячим дыханием врезается смешок Минхо. Он прикусывает кожу на её плече, оглаживает нежную ягодицу и впивается в неё пальцами. Ладони Хёнджина, накрывшие грудь, вырывают из девушки неясный всхлип. И она ахает и со стоном роняет голову ему на плечо, когда Чан просовывает ладонь и прижимает пальцы между её ног.       Они то по очереди, то одновременно делят её между собой, забавляясь тем, как она всё более расслабленно прижимается в их объятиях, когда теряет остатки стыда, вытесненные дурманящим ядом, и ищуще, почти капризно тянется навстречу ласкающим рукам. Её губы опухают от поцелуев и укусов, и у каждого из них на языке оседают её стоны, потому что ни на секунду они не оставляют её в покое.       Она такая чувствительная, податливая и распалённая, что одно удовольствие – давать ей попробовать всё, чего она никогда не знала.       Она совсем теряется, с трудом разбирая, кто целует её, кто тянет вниз и наклоняет, прижав грудью к холодному камню. Всего так много – и так сильно – бёдра дрожат, ощутив растекающееся между ними пламя вслед за мокрым, скользящим чем-то, что заставляет её захныкать и задёргаться.       Она не имеет понятия, как хороша на вкус, но Минхо сообщает ей об этом через несколько минут, склонившись над ней, дрожащей, упавшей бы, если бы Чан её не держал.       Им нет дела, что она сходит с ума от захлестнувшего удовольствия, раз за разом становящегося всё сильнее. Её пугает это разрушительное чувство, когда ноги впервые сковывает судорога, спина выгибается, а лопатки упираются в грудь Хёнджина оттого, что Чан гладит её пальцами, даже не подумав остановиться из-за её вскрика.       Она царапает камень как кошка, когда эти пальцы оказываются внутри неё. На ней нет нетронутого их руками и губами места, они снова распинают её, положив на спину, и она измучена до того, как алтарь, наконец, забирает свою жертву редкими каплями крови.       Боль, жар, влажные, стыдные звуки, тяжёлое дыхание, её стоны, плачущие всхлипы и густое, липкое удовольствие поднимаются над капищем и растворяются перед взглядом жестоких богов. Она становится героиней того, что видела, но теперь Хёнджин сам берёт её, и ей больше не кажется, что это греховно и неправильно. Она сама сладостно закатывает глаза, задохнувшись под ним, а когда заново фокусирует плывущий взгляд, над ней усмехается Чан, рывком подтягивая к себе за бёдра.       Никто не считал, в который раз её тело распадается в пыль, когда Минхо переворачивает её снова, ставит на поцарапанные грубым камнем колени и натягивает за волосы, с силой вжавшись в неё сзади. Хрипит на ухо, что вот теперь их секрет в безопасности, потому что общий.       Она ведь хочет оставаться хорошей девочкой, хочет, чтобы матушка выдала замуж, веруя, что она никем не тронута и не обучена супружеской ласке.       Алтарный камень впитывает всё, но на её теле всё остаётся грязью: липкий сок и разводы семени, покрывшие бёдра, потёки крови, застывшие солью слёзы на щеках, испачкавшее шею вино. И тяжёлое, грешное чувство удовлетворения, опутавшее душу как паутина.       Выласканное до исступления тело болит, когда наступает рассвет.       Чан несёт её на руках домой, завернув от холода в свою накидку. У дома Минхо приседает к собачьей будке, и глупый пёс лижет ему руку, ни заскулив, ни залаяв. Хёнджин почти бесшумно приоткрывает скрипнувшую дверь.       Дурман проходит, но страх почему-то не возвращается – поздно бояться, когда всё случилось. Она всё помнит и знает, что не сопротивлялась. Хотела.       Следующей ночью на капище соберётся вся община, чтобы возжечь костёр в честь праздника наступившей осени и помолиться о лёгкой, короткой зиме. На алтарь принесут ягнёнка – в жертву жестоким богам. Его невинная кровь оросит холодный камень, и боги смилостивятся и одарят вниманием.       Она больше не наденет белое. Облачится в красное – цвет поруганной чистоты – и на празднике встанет по правую руку от приёмных сыновей Председателя.