Пожар

      Великокняжеская чета стоит вдалеке, в самом конце золотой залы, по-вечернему тускло освещённой желтоватой теплотой. Два силуэта, кажется, едва одинакового роста — чуть пониже среднего, держатся друг друга формально и даже несколько холодно.       Пуговицы на парадном мундире Петра Фëдоровича блестят, точно намеренно и и старательно начищенные перед выходом на ужин, но все старания, кажется, напрасны, если судить по тому, как скривила при виде Великого Князя лицо государыня. Елизавета Петровна, высокая, будто бы даже громоздкая, восседает во главе стола, возвышается над сплошь расставленными повдоль блюдами высшей сервировки и хрустальными бутылками кроваво-бордового шнапса.       На тонких венценосных губах еле видимая улыбка, выраженная в приподнятых простодушно уголках рта, а лицо, белое, и будто бы восковое, изукрашено откровенно красным, выраженным румянцем. Императрица только с мороза, она весела и весьма расположена к хорошему настроению, но Пëтр Фëдорович вновь невольно вызвал в ней трепет едкого недовольства, желчью вставшего в горле и напрочь отбившего зверский, нагуленный охотой аппетит. Надел пускай и парадный, но военный мундир заместо камзола, а кремовый, до смешного кучерявый парик по последней дворцовой моде, нелепо съехал куда-то набекрень.       Великий Князь, кажется, не обращает на это внимание, но меняется в лице, что видно даже в тусклом полумраке, когда Екатерина Алексеевна что-то мимолëтно шепчет ему на ухо, прикрывая рот рукой в лиловой перчатке — не дай Бог, заметит Императрица. Пëтр Фёдорович поспешно поправляет парик, руки трясутся, а Елизавета Петровна, более не желая ждать, пухлой белой рукою подзывает к себе молодую супружескую пару. Екатерина Алексеевна идёт ровно, смотрит прямо, напускная уверенность еë сосредоточена в прямой и ровной осанке. Пётр Фёдорович идёт шатко и, кажется, уже немного пьян.       Елизавета Петровна не замечает этого. Пухлые пальцы женщины, без должного внимания ко всякому приличию, уже ласкают лёгкими движениями плечо Алексея Разумовского. Фаворит Императрицы, выглядящий куда моложе своих лет, и вправду подобно юноше ëжится и розовеет с плохо скрытым смущением, что-то не слышно судачит Елизавете Петровне и поспешно отворачивается. Еë Величество заливается беззаботным звонким смехом, многозначительно смотрят еë небесно-синие глаза на племянника, слишком громко скрипнувшего стулом, присаживаясь за стол, а затем и на его супругу, уже с нескрываемым укором, как бы говоря незадачливой паре на примере своего фавора: «вот, как надо!».       Елизавета Петровна пребывает в крайнем неудовольствии от того, как друг с другом ведут себя новобрачные, и Екатерина Алексеевна опускает глаза, полагая, что зря скрыла от глаз Императрицы еë озабоченность париком супруга — глядишь, и была бы довольна, что не совсем они чужие друг другу люди, не до конца преисполнены равнодушием. Ей и вправду глубоко всë равно на Петра Фёдоровича, но голова болит, страшно болит, и Екатерина Алексеевна не хочет скандала из-за несчастного парика за ужином, как завершение и без того пустого, глупого и бесполезного дня.       Под острым взглядом Ея Величества, Великая Княгиня, принимается за еду с фальшивой, возможно даже слишком широкой улыбкой, рискующей бы в других обстоятельствах выставить еë законченной идиоткой. Однако, при дворе уже осведомлены о широте еë ума, в котором Еë Высочество всë больше начинает сомневаться сама.       По всем правилам приличия и придворного этикета, Екатерина отрезает от жаренного мяса крохотный кусочек, нанизывает на вилку и ест. Рот наполняется сочным жиром. Екатерина Алексеевна опускает глаза, прячет лицо за бокалом, и когда напротив под столом звонко брякает серебро, силится не растянуть губы в едкой, коварной насмешке над самой собой. Елизавета Петровна начинает открыто ругать незадачливого Петра Фëдоровича, за то что он, от слова совсем, не умеет держаться за столом, а голова у Екатерины Алексеевны всë болит, болит, болит, раскалывается, разбивается, на тысячи, нет, на миллионы осколков. Она только сдвигает тонкие белесые брови, и отрезает ещё кусок, не поднимая ни на кого светло-серых, чуть стеклянных глаз.       Пëтр Фёдорович лезет под стол, поднять упавшую вилку, и ловит себя на мысли, что желает остаться там. Под скатертью, внизу, лечь и уснуть на холодном линолеуме, свернувшись клубком. Мир кружится, плывёт, глаза сами собой смыкаются, тяжëлыми ставнями — Пëтр Фёдорович куда пьянее, чем кажется Екатерине Алексеевне, Елизавете Петровне и даже себе. Но он поднимается, и садится непринужденно, слегка вальяжно, и держится за виски, борясь с желанием бессильно уронить голову на стол и забыться в сладком-сладком нетрезвом беспамятстве.       Ругательства тëтушки сменяются на смех резко, будто кто-то переключил еë силой на другой лад, а Великий Князь смотрит на еду перед собой, слышит щекочущие ноздри запахи замысловатых изысканных блюд, и понимает, что если не отвернётся, его сейчас же стошнит. Стошнит от вина, коего в организме сейчас избыток; стошнит от мокрых, грязных воркований тëтушки и еë Алексея; стошнит от ледяного, насточертевшего до оскомины взгляда его супруги напротив. Стошнит.       Екатерина Алексеевна лежит в постели, повёрнутая набок, и в тяжëлом сумраке покоев вдыхает в грудь спëртый, пропахший пудрой, воском и какой-то сырой заплесневелой затхлостью воздух. Её льняные волосы, освобождённые от высокого витиеватого парика, строятся вдоль тугой большой подушки, и причудливо вьются на самых кончиках. Екатерина Алексеевна наматывает локон на палец, смотрит через слегка приоткрытые глаза, через густые ресницы в спину мужа. Смотрит, как на произведение непонятого и не принятого ею искусства. Смотрит на костлявый позвоночник, что виднеется через полупрозрачную тонкую ночнушку. Смотрит на спутанные примерно до плеч тëмные волосы, и слышит то и дело хриплые, по-детски восхищенные вздохи.       Пëтр Фёдорович обожает смотреть на огонь. И Екатеринин взгляд тоже приковывается к толстым стëклам окна. Она приподнимает веки. В комнате светлее, чем должно быть за полночь, при полном отсутствии горящих свеч — она наполнена оранжево красным. На вымощенном паркетом полу играются отблески чужого несчастья — пожара, разыгравшегося вдалеке, по ту сторону окна, но в то же время будто бы так близко, прямо в этих унылых в любое другое время, тесных покоях.       Екатерина Алексеевна вдруг начинает дышать неровно, силясь сконцентрироваться на языках пламени, и даже периферией игнорировать стоящий подле окна силуэт. Но словно уловив изменения в тихом дыхании позади, Пëтр Фёдорович решается внутреннее обернуться. Мертвенно-бледный, трогает свои впалые щëки, будто в припадке невроза, и моргает на Екатерину Алексеевну большими, тëмными глазами. Екатерина Алексеевна не успевает закрыть свои, чтобы сойти за спящую, а потому, медленно разомкнув губы, решается заговорить негромко, сама не зная отчего с какой-то бережной тишиной, будто боится голосом потушить этот горячий пожар, бушующий единовременно и за окном, и в этих покоях.       — Вы собирайтесь ложиться в постель?              Пару мгновений Пëтр Фёдорович стоит, шатаясь, а после падает в скрипучее кресло практически обессиленно, и Екатерина Алексеевна невольно кривит губы от тошнотворного дисканта, посмевшего потревожить эту таинственную неживую тишину. Пëтр Фёдорович сжимается в кресле, инстинктивно обхватывая руками плечи, и отвечает голосом, подрагивающим, как зримое для Екатерины пламя:       — Огонь, боюсь, дойдёт и до нас…       Екатерина Алексеевна закрывает глаза, будто прячась от всего на свете в своей черноте. Сжимает в тонких пальцах шëлковую простынь, и видит сквозь закрытые веки блики красного, оранжевого, жëлтого…       — Глупости, — шепчет она дерзкие, одновременно с этим, успокаивающие слова.       Снова втыкается усталым взглядом в стену. Огонь не даст ей забыться.       Кресло, в котором сидел Пëтр Фёдорович, теперь пустует. Екатерина слышит его за своей спиной. Как он укладывается в кровать, тихо сопя, как падает больной головой на подушку. Потревоженное одеяло принимается шуметь и рассекать воздух. Пëтр Фёдорович укрывается.       И Екатерина Алексеевна, сама не зная зачем и как, поворачивается к нему лицом, и внутри неё всё испуганно вздрагивает, когда она натыкается в полной для себя неожиданности на Петра, смотрящего пристально прямо на неё. Теперь, вблизи, Екатерина видит на обескровленном лице влажный блеск, видит, как дрожат искусанные тонкие губы. Только Екатерина Алексеевна знает, во что превращается ночью слегка капризный, шумный и вредный наследник, гоняющий целыми днями несчастливых по плацу и командующий зычным голосом различными экзерцициями.       Пëтр вглядывается до боли в чуть напуганное теперь лицо Екатерины Алексеевны. Вглядывается, и начинает осторожно улыбаться своей маленькой победе, уловив на ледяной, придворно-услужливой театральной маске супруги настоящее человеческое чувство. Чувство, которое сумел вызвать именно он.       Екатерина Алексеевна понимает природу этой улыбки, и в такие моменты ей хочется немедленно уйти, потому как она ощущает себя игрушкой в неумелых руках Петра. Но это чувство, однако же, разделяет она одна, и Пëтр Фёдорович вовсе не считает еë одним из своих солдатиков, которыми можно играть, поломать и выкинуть.       Пëтр Фёдорович сжимается от холода рядом с ней. Екатерину Алексеевну донимает и жарит пожар рядом с ним. Они в Ораниенбауме, вместе с Елизаветой Петровной, по её приказу вынуждены делить кровать друг с другом этой ночью, и двери их покоев находятся под пристальным наблюдением караульных.       Петра Фёдоровича, кажется, вновь тошнит. У Екатерины Алексеевны опять начинает болеть голова.       — Спите, — говорит он ей покровительственным тоном.       А сам едва не дрожит от странной вдруг охватившей его лихорадки. Екатерина Алексеевна с минуту вглядывается в слабые шрамы, оставленные оспой, а потом не выдерживает и спрашивает, отчего-то робко:       — Вам холодно?       Пëтр Фёдорович, уже засыпая, кивает, не открывая глаз. Екатерина Алексеевна трогает свой намокший, горячий лоб, осознаёт, что постель под нею уже давно влажная, и тихо отвечает, будто отключив вечно трезвый рассудок, будто желая говорить с ненавистным и омерзительным ей супругом:       — Странно… А мне вот жарко до невозможности…       Пëтр Фёдорович открывает блестящие глаза, и действительно находит Екатерину Алексеевну румяной, мокрой и какой-то воспалëнной. Касается еë лба, и Екатерина чуть вздрагивает, но без всякой брезгливости, лишь от ледяного холода его ладони. Пëтр Фёдорович громко дышит в задумчивости, и действительно находит еë горячей, но не настолько, чтобы предположить болезненный жар.       Он молчит. Стрелка часов создаёт мерный ритм где-то подле спинки кровати. Оба закрывают глаза, но теперь уже до утра, а сплетение тонких пальцев, смертельно горячих и влажно холодных, остаётся нетронутым до пробуждения. Они спят, держась за руки, и видят нездоровые беспокойные сны. Утром они встанут, оденутся и отбудут во дворец Императрицы, не удостаивая друг друга ни улыбкой, ни тёплым словом, ни приветливым взглядом. Они действительно омерзительны, неправильны и докучливы друг для друга.       И они будут ненавидеть один другого до самого рокового дня, когда пламя, как ему и предписано всеми канонами и законами, одолеет лëд. И хотят ли они этой ненависти — не важно, важно то, что она нужна. Нужна же?