диктатура сердца

      Коммунальная квартира на авеню Уорд чем-то отдалённо напоминала сущий ад — в его привычном, не иносказательном смысле. В таком аду карают грешников, успевших за свою ничтожно крохотную жизнь натворить деяний наперёд на несколько тысяч десятилетий, чтобы быть удостоенным вариться в котле вперемешку со своими вспоротыми внутренностями.       Джисон может показаться излишне поэтичным в своих мыслях, но в этом месте он способен выжить только так: ежедневно придумывая новые метафоры и аллегории, благодаря которым хоть на минуту затеряется в мыслях.       На деле же коммунальная квартира не была адом — по крайней мере, в таком районе Нью-Йорка, как Бронкс, где люди, ничего не стесняясь, спят прямо на улицах, на расстеленных газетах. Она просто похожа на лабиринт — довольно опасный, стоит заметить, — в котором, если свернёшь не туда и не взглянешь под ноги, то непременно наткнёшься на рой тараканов или едко-кислый запах чего-то стухшего. При самом худшем раскладе можно наткнуться на Троя — соседа, откинувшегося пару месяцев назад, но, судя по тому, как он обожает махать пистолетом, — мечтающим загреметь в тюрьму снова.       Ещё пару шагов по ветхим половицам в коридоре, и дом рухнет, оставив после себя смрадный прах.       Само олицетворения убожества. Жути, мерзости и отвращения. Джисону обидно до краснеющих глазниц и поджимающихся в тряске губ. Становится невыносимым возвращаться сюда, хоть это здание и является его домом. Да где видано, чтоб дом вызывал такие чувства?       В представлении Джисона дом — это что-то тёплое и греющее (в коммуналке нет отопления последний год), родное и гостеприимное (его радостно встречают тут только тараканы). Дом — место, в котором господствуют горячий чай, успокаивающий и расслабляющий каждую клеточку тела, и тихий смех за просмотром очередного глупого ситкома, крутящегося по телевизору каждый вечер на протяжении последнего десятка лет.       У Джисона н-и-к-о-г-д-а не было дома.       И, наверное, его уже и не будет — он так и останется вариться в этом котле, пока не захлебнётся во вкусе собственной крови.       Первое время, когда он только заехал, было банально стыдно дёргать за сломанную ручку двери, ведущую в его комнату. Он воровато оглядывался, пока вставлял ключ в замочную скважину, и неловко дёргался, будто бы заходил не в свой дом, а в чужой, чтобы что-нибудь своровать. Конечно, Джисон знал, что не заслуживал подобного — в его представлении жизнь должна была сложиться не так. В идеале он должен был жить на Манхэттене, распыляясь на алкоголь и работу пять/два.       Идеала не случилось.       Сейчас, по прошествии целых шести лет, ему было глубоко плевать (почти что). Он привык — так же, как привыкают все люди к не зависящим от них обстоятельствам. Ради того, чтобы привыкнуть, пришлось всего лишь пережить две попытки самоубийства, но это так, мелочи. Шрамы в любом случае украшают мужчину.       Джисону много не надо — дайте ему работу, пару баночек тёмного нефильтрованного и кусок пиццы. Он выживет.       Итак, первый закон гетто: из него никто и никогда не выберется. Не за деньги и уж точно не из-за талантов и способностей. Гетто как яма для гроба, вырытая ещё до твоего рождения.       Ликбез окончен — законов больше нет: преступность не просто так была способна запустить свои корни глубоко под асфальтированную дорогу и вылезти через чернозём набухшими бутонами.       Падающие закатные лучи через отсутствующие шторы делали обстановку в комнате чуть приятнее — не хотелось хотя бы морщить нос при виде растёкшейся плесени в углах потолка. Создавали своеобразную антуражность и летающие снежинки пыли из-за ветра. Джисон не святой — в этой комнате он точно не убирался с момента переезда. Смысла в этом никакого не было. О чистоте в коммуналке ему остаётся только мечтать, пока существуют люди, не смывающие за собой в общем туалете.       Лучше бы и тут воняло вонючими носками или протухшей едой — но нет. В комнате двенадцать квадратов искрится наэлектризованный запах глубокой ненависти. Джисону давно удалось заметить — каждый раз, как он возвращался домой, кровь в венах достигала кипения, своей точки невозврата, оставляя внутри него следы необъяснимой агрессии.       Ненависть давно стала паразитом в его теле, которую он добровольно ласкает за ухом и кормит с руки.       Ненависть к себе — тема заезженная и должна была быть пройдена ещё в подростковый период. Нерушимая аксиома жизни кроется в этом самом подростковом возрасте, когда тебе кажется, что всё возможно и всё под силу, и одновременно с этим — приходится ежедневно бороться с комплексами. У Джисона, например, в его семнадцать была хроническая ненависть к своему весу и прыщавой коже лица.       Честно, он бы хотел, чтобы сейчас он ненавидел себя за такие пустяки, а не за несколько убийств собственными руками. Джисон давно уже не хороший человек, хотя всегда стремился им стать.       Хлопает дверца холодильника — он недовольно жужжит и брюзжит, готовый развалиться прямо на руках. Банка пива приятно морозит кожу, охлаждая разгорячённые ладони. Всё это в сумме предвещает лучший вечер после тяжёлого рабочего дня.       Но ничего не может пойти по плану: Джисон чертыхается из-за неудачной попытки открыть излюбленный напиток. Палец соскальзывает, порядком сбитые костяшки задевают кромку железа.       Неприятно, но не больно. Пережить можно.       Доходит до дивана он чуть менее воодушевлённым.       Джисон включает телевизор — вновь идиотские новости со стальным голосом журналиста, рассказывающем об очередной беде страны, — и пытается аккуратно разложиться. Так, чтобы его не пришлось потом собирать заново.       Ломит почти что каждую часть тела.       Губа саднит. Левый глаз заплыл.       Пострадавшая кисть, он не побоится этого слова, уродливая. Старые шрамы опоясывают каждый сантиметр кожи, со временем становясь чем-то родным. Совсем скоро они станут совсем незаметными и их заменят новые.       В каком-то мазохистическом неконтролируемом приступе Джисон ногтем поддевает струп с костяшек и сдирает его. Кровь начинает стекать по пальцам к банке пива, оттуда — капает на ковёр.       В глубоком детстве, лет в пять, главным страхом Джисона была кровь. Бордовая, сгущающаяся, с комочками. Ныне — он её главный фанат. Обычно кровь на чужом теле свидетельствует о желанной победе в драке.       Преступность, которую Джисон так презирал почти всю свою жизнь, стала его верной (и единственной) подругой, способной вытащить из нищеты. Он любит оправдывать свои поступки — говорит, что выбора у него изначально не было; что среда вырастила его таким. Вот только эта «среда» не заставляла его тонуть в ней. У него был шанс выбраться — и он окончательно решил остаться, когда впервые почувствовал адреналин, сквозящий по венам, во время первой драки на деньги.       У него, как и у всех на этой планете, есть шкаф со скелетами из прошлого — детские травмы в лице родителей и начальной школы. Эти самые скелеты и заставили Джисона вывернуть самому себе хребет и стать тем, кем от него ожидали, что он станет.       Но он любит думать о том, что «если бы…». Что, если бы он всё-таки окончил старшую школу, а не забрал из неё документы? Что, если бы не связался с бывшими уголовниками? Что, если бы не согласился поучаствовать в грабеже?       Что, если бы он тогда, десять лет назад, послушал Минхо и не пошёл участвовать в перестрелке за «своих»?       За спиной в почти что тридцать пять лет у него четыре судимости: одна по глупости — грабёж; вторая — за ту самую перестрелку; третья — за убийство, совершённое в состоянии аффекта; четвёртая — совсем недавняя и незначительная — кража в круглосуточном магазине. О некоторых его преступлениях судебная система могла только догадываться, обвинения так и не были выдвинуты.       В сумме он отсидел около пяти лет (условно-досрочное освобождение — лучшее, что только могло придумать человечество). А работа его, конечно, необычная, с некоторой претензией на уникальность — драки на деньги в строго обусловленные дни: по вторникам и четвергам.       Ведущий новостей продолжает бурчать что-то об экологической катастрофе, сравнимой с концом света. Как же Джисону всё равно — он громко стонет и переключает канал на спортивный. Наблюдать за бегающими по футбольному полю полуголыми мужчинами гораздо интереснее.       Входная дверь в комнату скрипит — Джисон напрягается всем телом, свободной рукой тянется за пистолетом, спрятанным в подушках дивана. Если это снова Трой, то он готов поклясться, что выстрелит и предстанет перед судом присяжных с самой лучезарной улыбкой, на которую способен.       Он оборачивается, чтобы взглянуть, кто же решил его навестить. Выдыхает, когда понимает, что опасность и потенциальный срок за убийство его сегодня миновали. Отворачивается, чтобы продолжить отдыхать — неспешно потягивать пиво, любуясь темнокожим американским вратарём.       Конденсат с банки капает на свежие ранки.       Весь этот вид его отдыха, очевидно, напускной. Джисон понимает, что отдохнуть ему сегодня нормально не дадут, — он наизусть знает дальнейшее поведение того, кто только что вошёл в комнату.       Раз.       Два.       Три.       — Блять, да тебе вообще всё равно? — началось. Джисон закатывает глаза, стараясь не выдавать своё раздражение внешним видом. Чревато долгими истериками и срывающимся голосом. Отвечать даже не хочется — а зачем? Порочный круг снова сомкнётся, ничего не изменится. — Ты даже не спросишь, как я? Как я провёл день? Почему всё моё чёртово лицо в крови?       Джисон не оборачивается — Минхо приходит каждый раз домой в крови уже в течение года с лишним. Последняя отсидка Джисона — и его длительное отсутствие — сломали того окончательно. Минхо теперь был способен только на три функции, далёкие от нормальной деятельности человека: трахаться, драться и истерить.       Безопаснее для психики — первый вариант. Опаснее для здоровья — третий.       Второй что-то между — Джисон ударами по лицу не наслаждается, но лучше уж это, чем очередные визги.       Невольно, полностью самостоятельно, без желания самого Джисона, в его голове воспоминания, покрытые пылью и паутиной, очищаются от грязи. Путаются, сменяют друг друга одно за одним, пытаясь воссоздать то, что было у них раньше. Нечто нормальное.       И гораздо более драгоценное.       Джисон неуязвим — правда неуязвим. Он за свою недолгую жизнь пережил столько, что временами хочется закрыть глаза и истерически рассмеяться. У него уже давно выработался иммунитет. Но каждый чёртов раз, вспоминая о том, какими они были десяток лет назад, его передёргивает.       Задевает.       И радует — всё-таки он всё ещё способен на чувства.       Грузными — тяжёлыми и тихими — шагами Минхо доходит до дивана, нависая, как ему самому думается, устрашающей тенью. Джисон не реагирует, пересаживаясь на другую часть дивана, чтобы посмотреть результаты матча. Обстановка накаляется. Воздух свербит ультразвуковыми волнами, в груди трепещет что-то, ужасно напоминающее ярость.       Ярость хочет его съесть — как делает всегда, когда рядом Минхо. Она сожрёт все его чувства и мысли, заставит подчиниться себе. Любимый человек не может одним своим присутствием вызывать такое чувство.       Минхо только этого и ждёт — реакции. Джисон не позволит себе сорваться. Не потому что боится того, что может сделать, — нет. Потому что не хочет давать Минхо того, что он так желает.       Дело принципа.       Джисон сжимает в руке банку пива. Она хрустит — звук напоминает дробящиеся кости. Пиво стекает по рукам на ковёр.       Комната, в которую Минхо его толкает, скрыта за сотнями дверей с чугунными замками. Вход строго запрещён. Там пучина извращённых и садистских мыслей, больше не удивляющих его самого. Ему хочется схватить Минхо за шкирку, заломить руки и, крепко удерживая за отросшие пряди волос, проломить фанерную стену насквозь. Так, чтобы его голова оказалась прямиком в провонявшей комнате Троя.       Приходится вспомнить те советы, которые ему неоднократно давал тюремный психолог, чтобы не выпустить животного внутри себя. Надо дышать — глубоко и размеренно.       Вдох.       Выдох.       — Тебе всегда было всё равно, — Минхо кричит прямо в лицо, брызжет слюнями, заставляя сморщиться. Звук оглушает Джисона — настолько его голос неестественно визглив и громок.       Это не правда. И никогда не было правдой. Минхо не имеет права такое говорить — потому что знает, что лжёт.       Джисон вскакивает с дивана, роняя банку пива на ковёр. Смотрит себе под ноги — сжимает кулаки. Он обхватывает плечи Минхо и прижимает его к стене своим весом, не встречая ровным счётом никакого сопротивления. Тот специально подставляется, жаждет и требует внимания.       В глаза Минхо он смотреть категорически отказывается.       Минхо смеётся — прежде родной смех, который он выбивал из него когда-то своими шутками, теперь кажется настоящим проклятием.       Они не двигаются, только тяжело дышат почти что в губы друг другу. Это тяжело — знать, что ты теряешь самого близкого и родного, последнего, кто независимо ото всех обстоятельств был всегда на твоей стороне. У Минхо едет крыша — очевидно. Он давно сломался; вся эта жизнь изначально не была ему предназначена; он не должен сейчас стоять тут, в полуразрушенной комнате коммунальной квартиры.       Когда-то у него был шанс выбраться — он отказался от него, чтобы быть вместе с Джисоном.       Джисон любит его — но уже не знает, чувствует ли Минхо то же.       Может, любовь между ними и жива, — она вполне могла сохраниться, пронестись сквозь десятилетия. Жаль лишь, что она сгнила где-то по дороге этого длинного пути и оставила после себя только умирающую привязанность.       Джисон хочет запомнить Минхо другим — не обезумевшим и сломленным. Таким, каким он был лет в пятнадцать: с набитыми конфетами карманами вперемешку с бычками родителей, с неразбитым и ровным носом, с отсутствием шрамов и целым багажом мечт, который он так желал осуществить вместе с Джисоном. Он ведь был рядом с Джисоном всю его сознательную жизнь — они жили в соседних квартирах, росли в одном дворе, ходили в параллельные классы.       Почему их история сомкнулась тут, в незаканчивающейся временной петле, где каждый день происходит одно и то же?       Ответ прост: Джисон отказался ехать с Минхо в Луизиану, когда тот смог поступить в университет. Предпочёл остаться дома, в надежде построить жизнь там, где родился.       У него, как видно, этого не получилось.       Минхо обхватывает рукой подбородок Джисона — дышит рвано, вырывая из своей грудины всю злость и обиду — силой заставляет посмотреть себе в глаза. Джисон не может и не хочет. Это слишком для него — хуже, чем видеть на расстоянии нескольких сантиметров то, как от собственных ладоней навсегда прикрываются глаза незнакомца; хуже, чем видеть, как угасает жизнь. Лицо Минхо измазано в крови — а он ведь дерётся, даже не имея цели; он ничего с этих драк не зарабатывает. Он дерётся почти что насмерть, чтобы отхватить, — только так Джисон его пожалеет, только так уделит внимание, погладит по голове и утешит.       В последнее время даже этот способ перестал работать.       Джисон хочет всё закончить — в их отношениях ничего не осталось.       Минхо делает вид, что плачет, — одна из самых уродливых картин на земле. Он даже не пытается выглядеть правдоподобно: не поднимает брови, не жмурится, не выпячивает нижнюю губу. Слёзы текут как-то сами по себе.       Давит на жалость. Манипулирует.       Жаждет внимания.       Отчасти, наверное, в нём задатки созависимого не появились из ниоткуда, они были в нём всегда. Он нуждался в Джисоне сильнее, чем Джисон в нём.       Но до того, как у него поехала крыша, это казалось просто странной особенностью.       Сейчас же — главное наказание Джисона за все его грехи.       — Я тебя ненавижу, — добивает. Размазывает носками ошмётки Джисона по ковру.       Больно. Джисон не слабый — он доказывал себе самому это сотни раз. Но сейчас жалит неслабо: туда же, куда сегодня зарядил его соперник. В солнечное сплетение. Ему невинно и по-детски хочется закрыть себе уши и спрятаться, чтобы никогда не слышать вновь что-то похожее из уст Минхо.       Дьявол. Он — Дьявол во плоти. Чёрт — отец всех бесов. Его скинули с небес на землю, вырвав крылья, оставив неисправимые шрамы — и всем этим заботливо занимался Джисон.       Минхо улыбается. Так самодовольно и по-дурному, что сводит скулы. Злость уходит на второй-третий-четвёртый план, уступая место болезненной обиде.       Минхо должен — обязан — сказать, что любит его. Он же его любит? Ведь так? Почти ничего же не изменилось?       Джисону нужен ответ. Он не сможет вздохнуть без него — не сможет жить.       Он тянется за поцелуем, заранее зная ответы на все свои вопросы.       Минхо отвечает ему.       Это всё — такая галимая постанова. Театр двух бесталанных актёров, которых, по-хорошему, нужно закидать помидорами и больше никогда не пускать на сцену.       Они оба всё понимают. Они оба всё знают.       Минхо и Джисон не дураки и не малые дети.       Поцелуй — маленькая пилюля, плацебо их отношений, разукрашивающее чёрно-белое на первое время в неоновое. Вот только с каждой минутой, проведённой бок о бок, цвета снова тускнеют.       Однако на какой-то крошечный промежуток времени всё забывается.       Грязная коммунальная квартира за годы проживания стала единственным домом, куда хочется возвращаться. Фанерная стена — излюбленным местом, где стоит мириться.       Их сердца всё ещё друг у друга. Больше они не дорожат ими, не оберегают ото всех ненастий. Разучились со временем. Зато приобрели новый навык — проверять друг друга на прочность, в попытках узнать, где же та самая грань, после которой они разбегутся.       Ужасающая правда заключается в том, что никогда.       Они останутся на этом догорающем пепелище до самого конца.       Минхо и Джисон застряли в гетто навеки.       Так же, как и гетто — в них самих.